Они известны нам, Федон! Но мы удивлялись, отчего так долго смертный приговор его не был исполнен? Какая причина этого необыкновенного замедления?
Федон. Совсем нечаянная, Эхекрат! Корабль, отправляемый ежегод¬но афинянами в Делос, увенчан был накануне самого того дня, в кото¬рый осудили на смерть Сократа.
Федон. Тот самый, на котором, как говорит предание, Тезей невре¬димо возвратился из Крита с афинскими юношами. Афиняне, умоляя Аполлона о сохранении сих жертв, дали обет посылать каждый год на этом корабле богатые дары в Делос. Молитва была услышана, и с тех пор дары посылаются ежегодно. Таков обычай. При отправлении ко¬рабля жрец Аполлонов украшает корму его венцом; и сим обрядом на¬чинается праздник Феории, который должен продолжаться до тех пор, пока корабль не возвратится из Делоса в Пирей. Во все продолжение празднества Афины не могут осквернены быть пролитием крови, и ни один преступник не казнится смертью4. Таким образом, если против¬ные ветры замедлят возвращение корабля, преступники могут про¬жить весьма долго. Я сказал уже, что обряд увенчания совершен был накануне осуждения Сократова; и вот почему смертный приговор его не был так долго исполнен.
Эхекрат. Но в последний день, Федон? Скажи мне, что происходи¬ло? что говорил этот великий человек? что делал? Кто из друзей нахо¬дился при нем в минуту кончины? Или может быть архонты никому не позволили его видеть, и рука друга не закрыла померкнувших его глаз?
Федон. Напротив, Эхекрат, многие из друзей при нем находились.
Эхекрат. Опиши же мне как можно обстоятельнее это печальное происшествие.
Федон. Охотно, Эхекрат! Воспоминать о моем Сократе, говорить об нем или слышать всего для меня усладительнее. Эхекрат. Рассказывай.
Федон. И я был в этот день неотлучно от Сократа, но чувство, не¬изъяснимо тягостное, обременяло мою душу. Я не могу назвать его тою скорбью, тем горестным стеснением, которые ощущаем мы в серд¬це, когда обожаемый друг в наших объятиях умирает. Нет, Эхекрат, этот человек казался мне счастливым, достойным зависти, столь крот¬ко, столь безмятежно встречал он час смертный, столь мирно в послед¬ний раз беседовал со своими друзьями. Ничто не являло в нем умира¬ющего, безвременно и против воли влекомого на мрачные брега Орка мы видели сущего бессмертного, видели мудреца, полного доверия к Промыслу, веселым оком смотрящего на предел жизни, уже постигше¬го приготовленное для него блаженство. Короче, Эхекрат, я не мог смо¬треть на него с тем болезненным состраданием, которое производит в нас человек обыкновенный, постигнутый и побеждаемый смертью. Но должен признаться, что разговор нашего учителя не имел уже для нас в это время обыкновенной своей прелести, какое-то непостижимое прискорбие смешано было с нашим наслаждением; беспрестанно раз¬давалось в наших сердцах: скоро лишимся его навеки! Наши черты еже¬минутно изменяемы были противуположными чувствами. Иногда мы смеялись, иногда плакали, нередко на устах наших появлялась улыб¬ка в то время, когда глаза паши были еще полны слез. Но всех в этом случае превосходил Аполлодор0. Ты знаешь его младенческую чувстви¬тельность? Всякое впечатление действовало на него вдвое сильнее; он восхищался, когда мы смеялись, и утопал в слезах, когда мы еще толь¬ко расположены были плакать. Горесть его трогала почти более, неже¬ли близкая разлука с нашим Сократом.
Эхекрат. Кто же кроме вас находился еще в темнице?
Федон. Из здешних: Аполлодор, Критобул с отцом, Гермоген, Эпи-ген, Антисфен, Ктезипи, Менексен и еще некоторые: Платон, кажется мне, был болен.
Эхекрат. А кто из иногородних?
Федон. Фивяне Симмиас, Цебес и Федондес; Мегарийцы: Эвклид и Терпсион.
Эхекрат. А Клеомброт и Аристиип7? Федон. Они находились в Эгине8. Эхекрат. Начинай же, Федон! Я слушаю.
Федон. Во все пребывание Сократа в темнице посещали мы его еже¬дневно, собравшись в той судилищной храмине, в которой объявлен был ему смертный приговор. Она примыкает к самой темнице. Там ожидали мы, чтобы ее двери для нас отворились; потом входили к Со¬крату, с которым уже не разлучались до самой ночи. В последнее утро собрались мы ранее обыкновенного, ибо узнали накануне, что священ-ный корабль возвратился из Делоса. Нас встретил один из тюремщи¬ков, тот самый, который всегда отворял для нас дверь темницы; он про¬сил нас несколько времени помедлить, ибо одиннадцать судей9, сказал он, пошли теперь к Сократу, дабы освободить его от оков и известить, что смертный его приговор должен быть в тот же вечер исполнен. На¬конец нам позволили войти в темницу. Сократ, с которого уже сняли цепи, лежал на постели; Ксантиппа10 (ты знаешь ее) сидела подле него в безмолвной печали и держала на коленях сына. Увидя нас, она зарыда¬ла… «Ах, Сократ! — воскликнула она, — друзья твои ныне в последний раз тебя посещают, ныне расстаешься с ними навеки». И слезы лились из глаз ее ручьями. Сократ оборотился к Критону11. «Мой друг, — ска¬зал он, — вели отвести ее домой!»
Критоновы служители вывели Ксантиппу; она рвалась и била себя в грудь. Наши сердца терзались. Сократ привстал и, сев на кровать, на¬чал потирать рукою ту ногу, которая была скована. «Друзья мои, — ска¬зал он, — то, что люди называют приятным, кажется для меня удиви¬тельною загадкою! С первого взгляда мы готовы почитать его противу-положностью неприятного, ибо для человека одна и та же вещь не мо¬жет быть в одно время и приятною, и неприятною. Но мы, несмотря на это, находим его непосредственно вслед за другим, ему противуно-ложным; что они, сходны будучи, утверждены на двух противных кон¬цах. Подумаешь, жаль, что не Эзоп12 сделал это замечание. Он мог бы рассказать нам следующую баснь. «Богам угодно было соединить про¬тивные чувства! Долго усилия их были безуспешны. Наконец боги по-решились утвердить их на двух противуноложных концах, и с того вре¬мени одно непосредственно следует за другим!» Таково точное мое чув¬ство в эту минуту: оковы причиняли мне боль, теперь это болезненное ощущение оборотилось в приятное».
«Очень рад, что ты мне напомнил о Эзопе, — воскликнул Цебес. — Нам сказывали, что ты занимался в темнице сочинением стихов, пере¬ложил в стихи несколько Эзоповых басен и сочинил Аполлону гимн. Правда ли это? Многие, и в особенности поэт Эвен1*, любопытствуют узнать, что побудило тебя сочинять стихи, которых, как известно, ты никогда не писал прежде? Что должен я отвечать Эвену?»
«Скажи ему, Цебес! что я не имел намерения быть сто соперником в стихотворстве, зная, как это трудно; я хотел только оправдать одно пророческое сновидение, с которым во всю жизнь и мысли и поступки свои согласовать старался. Несколько раз божественный голос говорил мне во сне: Сократ, старайся усовершенствовать себя в музыке14. До сих пор это таинственное увещание казалось мне простым поощрением к деятельности. Мой сон, так думал я, ничего нового мне не предписы¬вает; мудрость есть превосходнейшая музыка, и в ней старался я всег¬да себя усовершенствовать: от меня требуют, чтобы я питал и усиливал любовь к мудрости, чтобы душа моя в сей превратности к ней не охла¬дела. Но здесь в темнице пришло мне на мысль, что божество повеле¬вало мне заниматься обыкновенною музыкою, и я имел довольно досу¬га, дабы исполнить это требование: я начал похвальною песнью тому божеству, которого праздник продолжил *мою жизнь. Потом, подумав, что вымыслы, а не одни нравственные идеи составляют сущность поэ¬зии, и, не имея дара вымышлять, решился воспользоваться изобрете¬ниями чужими, и переложил в стихи несколько Эзоповых басен. Вот история моего стихотворства. Перескажи ее Эвену, а я прощаюсь с ним мысленно. Если он благоразумен, то будет желать как можно скорее за мною последовать. Я же, как видно, сегодня ввечеру отправлюсь в свое путешествие».
«И ты желаешь, — сказал Симмиас, — чтобы Эвен за тобою последо¬вал? Наперед угадываю, что он не будет благодарить тебя за такое же¬лание».
«Но разве Эвен не мудрец?»
«Да! Он имеет право на это титло».
«Игак, я уверен, что он меня поймет и будег одинакого со мною мне¬ния. Он сам не наложит на себя рук, ибо знает, что это не позволено, но…»
«Я не понимаю тебя, Сократ! — воскликнул Цебес. — Ты говоришь, что не позволено себя лишить жизни, и в то же время утверждаешь, что мудрый должен охотно расстаться с жизнью!»
«Как, Цебес! И ты, и Симмиас слушали наставления мудрого Фило-лая15. Разве никогда не рассуждал он с вами об этом важном предмете?»
«Удивляюсь! Но я рассматривал его со многих сторон и готов сооб¬щить вам некоторые свои мысли. К тому же, друзья мои, всякий путе¬шественник должен наперед осведомиться о той земле, которую он по¬сетить намерен. Я собрался в путь и считаю весьма полезным посвятить несколько времени разговорам о той неизвестной для нас стране, в ко¬торую переселюсь нынешним же вечером».
«Спрашиваю, — сказал Цебес, — почему самоубийство почитают не-позволенным? Правда твоя, Сократ! И Филолай, и некоторые другие учители утверждали это мнение, но они почти никакими доказатель¬ствами его не подкрепляли».
«Посмотрим, не удастся ли нам заступить место Филолая и предста¬вить несколько доказательств. Так, Цебес! Я говорю, я утверждаю, что самоубийство ни в каких обстоятельствах жизни позволено быть не мо¬жет! Мы знаем, что есть люди, для которых смерть была бы истинным благом. Но ты удивишься, когда скажу тебе, что и сии несчастные, сле¬дуя правилам чистой нравственности, должны не из собственной, а из чужой, благодетельной руки принять это благо; должны не похитить его и ожидать с мирным терпением!!!»
Цебес улыбнулся. «Сократ! — сказал он. — Эту загадку может по¬нять и разрешить один всевышний Юпитер!»
«Напротив, Цебес! я не думаю, чтобы это трудно было и для просто¬го смертного! В таинствах наших16 называют человека стражем, кото¬рый не может без отпуска сойти с своего места: мысль правильная, хотя не совсем понятная; можно подкрепить ее ясными доказательствами рас¬судка. Предположим, что вы вместе со мною признаете богов — или, друзья мои, скажу: Бога? Ибо кого могу в эту минуту страшиться — признаете Бога нашим владыкою, а нас его собственностью, а целью Божественного провидения общее наше благо! Ясно ли для вас это по¬ложение?»17
«Ясно, Сократ!»
«Но подданный, покровительствуемый добрым господином, не стано¬вится ли виновен, когда благодетельным его намерениям противится?» «Конечно!»
«А ежели сверх того в душе своей он не совсем далек от добродете¬ли, то не должен ли он с живым наслаждением исполнять желания сво¬его владыки и тем более, что он находит их согласными с собственным своим благом».
«Несравненно, Сократ!»
«Скажи мне, Цебес! Всевышний творец, вселив разумное существо в чудесное здание тела, какое имел намерение? худое или доброе?»18 «Без всякого сомнения, доброе!»
«Конечно! Ибо, действуя с намерением злым, он изменился бы в сво¬ей неизменной сущности, которая есть благость всесовершенная! А что такое Бог изменяющийся и непостоянный?»
