во¬ображением черни!»
«Но Бог, устроивший наше тело, одарил его и силами, которые под¬крепляют его, берегут и предохраняют от разрушения преждевремен¬ного. И сии хранительные силы, Цебес, даны нам без сомнения с наме¬рением благодетельным?»
«Следственно, и для нас, как для подданных, верных своему влады¬ке, священная должность — сообразоваться с его намерениями, способ¬ствовать их совершению, не полагать им насильственным образом ни¬какой преграды, сколько можно согласовывать с ними свободные свои действия19.
И потому-то, Цебес, наименовал я мудрость превосходнейшею му¬зыкою, ибо она научает нас и мысли и действия располагать таким об¬разом, чтобы они совершенно согласовывались с намерениями нашего верховного владетеля.
И если музыкою называем мы искусство чрез соединение слабого с сильным, нежного с грубым и неприятного с приятным производить сладостную гармонию, то, без сомнения, мудрость есть музыка превос¬ходнейшая и совершенная, ибо она научает нас не только собственные мысли и действия согласовать между собою, но также и действия су¬щества конечного с намерением бесконечного, и мысли ограниченно¬го обитателя земли с мыслями вездесущего и всезнающего приводить в чудесную и величественную гармонию. О Цебес! И безрассудный смертный дерзнет разрушить сию восхитительную гармонию!»20 «О Сократ, какие высокие мысли!»
«Теперь скажи мне, мой друг! Силы природы не суть ли служители Божества, исполняющие его повеление?» «Конечно!»
«Они провозвестники21 воли Божества; в них, внимая им, мы узнаем ее гораздо вернее, нежели рассматривая внутренности волов, принесен¬ных на жертву, ибо то самое, что кажется для нас целью созданной силы, должно быть необходимо и целью самого Создателя. Не так ли?»
«Без сомнения!»
«Следовательно, пока сии провозвестники верховной воли нам го¬ворят, что сохранение нашего бытия есть цель Создателя, по тех пор и мы обязаны свободные свои действия согласовать с этою целью, по тех пор и мы не имеем права сопротивляться хранительным силам нашей натуры и полагать препятствия служителям Божества в действиях им предназначенных. Мы дотоле остаемся подчинены этой обязанности, пока сам Творец, посредством сих же провозвестников, не скажет нам, что мы должны разлучиться с жизнью».
«Я совершенно убежден, — сказал Цебес. — Но мнение твое, что каждый мудрец должен умирать с удовольствием, кажется мне и те¬перь загадкою. Если правда, что мы принадлежим Божеству и что оно печется о нашем благе, то мысль твоя сама собою уничтожается! О Со¬крат! Могу ли я не печалиться, выходя из подчинения доброму влады¬ке? Пускай прельщают меня надежды, что смерть возвратит мне свобо¬ду, что я за гробом не буду никому кроме самого себя покорствовать! На что мне такая свобода? Юноша, в летах неопытности и неблагоразу¬мия, будет ли счастливее руководствуемый собственным бессмыслием, нежели под надзором попечителя совершенно мудрого! И скажи мне, безрассудно ли стремление к такой неограниченной свободе, благораз¬умно ли не терпеть над собою никакой благодетельной власти? Нако¬нец, я думаю, что всякий, одаренный рассудком, охотно должен под¬чинить себя мудрейшему. А из того, что сказано мною выше, не следу¬ет ли, что глупый скорее нежели мудрец должен радоваться приближе¬нию смерти!»22
«И я принужден согласиться с Цебесом! — прибавил Симмиас, — му¬дрый не может без прискорбия выйти из подчинения доброму власти¬телю. Я даже уверен, что Цебес, утверждая это мнение, думал о тебе, Сократ! Изъясни нам, как можешь с таким равнодушием и спокойстви-
ем
ем покидать своих друзей, которые, разлучившись с тобою, осиротеют! Как можешь без скорби отрешиться от покровительства такого влады¬ки, в котором ты сам научил нас обожать существо благое и верховно мудрое».
«Я замечаю, Симмиас, что меня обвинили и что я непременно дол¬жен оправдываться». «Непременно».
«Согласен. И буду стараться, чтобы моя теперешняя защититель¬ная речь была усладительнее той, которую говорил я перед моими су¬диями23.
Слушайте меня, Симмиас и Цебес! Когда бы, стремясь за пределы гроба, не имел я надежды остаться под надзором того же благодетель¬ного попечителя, который хранил меня на земле, и встретиться с бла¬женствующими душами мертвых, которых сообщество восхитительнее всякого земного союза, то, без сомнения, было бы великое безумство не бояться смерти и произвольно в ее объятия стремиться. Но знайте, что меня никогда не покидала сия ободрительная надежда21. Послед¬него не осмеливаюсь решительно утверждать, но, друзья мои, я верю и верю как собственному бытию своему, что провидение моего Создате¬ля и там будет надо мною. Я не могу унывать, что разлучаюсь с жизнью, ибо я знаю, что с нею не все для меня прекратится. За сею ничтожною жизнью последует другая, для добродетельных блаженнейшая, неже¬ли для порочного».
«О Сократ, — сказал Симмиас, — не уноси с собою в гроб сей восхи¬тительной надежды! Не заключай ее в глубине души! Раздели твою бо¬жественную веру с друзьями! Да будет она для них священным наслед¬ством Сократа».
«Исполню ваше желание. Но замечаю, что Критон давно собирается что-то сказать мне. Говори, мой друг».
«Не я, Сократ, а этот человек, которому надлежит приготовить тебе яд. Он требует, чтобы я тебя воздержал от разговоров. Ты можешь раз¬горячиться, и тогда отрава не гак скоро подействует».
«Скажи ему, чтобы он перестал беспокоиться; пускай приготовляет яду на три приема, если почитает это нужным. Предмет, которым те¬перь занимаюсь, гораздо для меня важнее; я должен пред судилищем друзей моих изъяснить, как человек, поседевший с любовью к мудро¬сти, может быть весел в последнюю минуту свою при усладительной надежде на верховное блаженство по смерти. Симмиас и Цебес, я от-крою вам те мысли, на которых основана моя вера. Немногие знают, друзья мои, что человек, преисполненный истинною любовью к мудро¬сти, на то единственно употребляет всю жизнь свою, чтоб познакомить¬ся с смертью, чтоб научиться умереть25. Ибо к сему предмету ведет нас истинная мудрость. Какая же безрассудность, мои друзья! устремлять мысли и все желания свои к одной цели и потом приходить в смятение или печалиться, как скоро к этой цели достигнешь!»
Симмиас улыбнулся. «Сократ, мог ли я вообразить, чтобы в эту ми¬нуту способен я был смеяться. Что, если услышали тебя афинцы? Мы знаем, сказали бы они, что истинные мудрецы желают знакомства с смертью, потому и старались доставить им скорее это знакомство».
«Знают, Симмиас? Нет, мой друг, они этого не знают! Они не име¬ют и не способны иметь понятия о той смерти, к которой стремится, ко¬торой желает удосгоиться мудрый! Но оставим их! Я говорю теперь с моими друзьями! Скажите, можно ли с надлежащею точностью изъяс¬нить, что такое смерть?»
«Можно, Сократ!» — сказал Симмиас.
«Конечно. И что иное смерть, как не разлука души с телом? Не тог¬да ли она бывает, когда с телом душа, а тело с душою разрывают союз, когда они отделяются друг от друга. Или не знаешь ли другого точней¬шего изъяснения?»
«Не знаю!»
«Обдумай, Симмиас, сходно ли в этом случае понятие твое с моим! — Ты соглашаешься! Я спрашиваю: истинный друг мудрости будет ли привязан к наслаждениям чувственным, будет ли, например, думать о пище роскошной, о вкусных напитках?»
«Нет!»
«Будет ли предан любострастию?» «Никогда!»
«Наконец: будет ли он любить роскошь в одежде или, довольствуясь необходимым, пренебрежет излишнее?»
«Мудрый не должен заботиться о том, без чего может легко обойтись».
«Скажем другими словами: мудрый удаляет от себя все заботы о теле, дабы свободнее заниматься душою. Следовательно, он отличается от прочих людей особенно в том, что не ограничивает он мыслей сво¬их одними телесными нуждами, но более напротив старается отвлечь душу свою от сообщества с телом».
«Так кажется!»
«Но, Симмиас, толпа людей будет проповедовать тебе, что тот недо¬стоин жизни, кто не старается вкушать ее наслаждений.
Для них стремиться к смерти значит отказываться от чувственной жизни и наслаждений телесных. Скажу более. Тело не препятствует ли весьма часто действиям мысли, и может ли тот надеяться успеха в при¬обретении мудрости, кто не привык отвлекать себя от предметов чув¬ствснных? Я объясняюсь: впечатление зрения или слуха в ту минуту, когда оно производится в нашей душе предметами, есть не иное что, как ощущение отдельное, но еще не истина, ибо сия последняя должна быть из них извлечена рассудком. Не так ли?» «Конечно!»
«Но и сему отдельному ощущению нельзя еще верить; нами чувства обманчивы — говорят стихотворцы20 — чувства наши ничего ясно не могут постигнуть. Все видимое и слышимое нами весьма беспорядочно и смут¬но. Если же сии два точнейшие чувства, зрение и слух, не могут добав¬лять нам верных понятий, то можно ли говорить о прочих, грубейших и менее совершенных? Что же должна сделать душа, дабы достигнуть к истине? Положиться на чувства? Но чувства ее обмануты. Итак, мыс-лить, судить, заключать, изобретать! И сими способами сколько мож¬но стараться проникнуть в настоящую сущность вещей. Друзья мои, в какое время размышляем мы с наибольшим успехом?27 Я думаю, тог¬да, когда ни зрение, ни слух, ни приятные, ни неприятные впечатле¬ния нам о бытии нашем не вспоминают. Тогда и душа отвращает вни¬мание свое от тела, тогда отделяется она, сколько возможно, от вредно¬го с ним сообщества, дабы, погрузившись в самое себя, рассматривать не чувственную наружность, но самое существо, не впечатления, в том виде, в каком они приобретаемы нами, rto то, что в сих впечатлениях справедливого заключается».
«Правда!»
«И вот новый случай, в котором душа мудреца должна сколько воз¬можно отделять себя от тела!» «По-видимому!»28
«Я постараюсь представить это всем с большею ясностью. Скажи мне, Симмиас, то, что мы называем совершенством Всевышнего, есть ли одна только отвлеченная мысль, не знаменующая никакого бытия отдельного, или нечто существенное, вне нас обретаемое?»
«Существенное, вне нас обретаемое, не ограниченное^ словом, такое, чему преимущественно бытие приписуется».
«А высочайшая благость, высочайшая мудрость? Имеют ли и они в себе что-нибудь существенное?»
«Без сомнения! Они существенные, неотъемлемые качества суще¬ства всесовершенного».
«Но кто же научит нас понимать это существо? Телесные очи, каким оно никогда не представлялось?»
«Мы не могли ни слышать его, ни осязать; никакое внешнее чув¬ство не сообщило нам понятия о мудрости, добре, совершенстве, кра-
соте, мысленной силе и т. д. И, несмотря на это, мы знаем, что все это вне нас существует. Кто же мне скажет, какими средствами приобрели мы сии понятия?»29
«Оставим это всезнающему Юпитеру», — отвечал Симмиас.
«Как, друзья мои? Когда бы в ближней комнате заиграла приятная флейта, неужели бы вы [не] поспешили войти в нее, дабы увидеть того Орфея, который так сильно растрогал вашу душу?»
«Теперь, вероятно, мы этого не подумали бы сделать, — сказах Сим¬миас. — Что может сравниться с тою гармониею, которая в эту минуту нас восхищает».
«Смотря на превосходное произведение живописи, — продолжал Сократ, — мы желаем узнать живописца. Но, друзья мои, внутри нас за¬ключается образ превосходнейший, образ, которому подобного ни че¬ловеческое, ни божеское око никогда не видало: образ верховного со¬вершенства, добра, мудрости, красоты и т. д. А мы? Друзья, мы и не ду¬маем
