узнать того живописца, который начертал сию восхитительную картину»30.
«Я слышал, — сказах Цебес, — нечто от Филолая, что в этом случае могло бы служить удовлетворительным объяснением».
«Позволь нам, друзьям твоим, участвовать в наследстве мудрого Фи¬лолая!»
«Если только не будет для них приятнее изъяснение Сократово. Впрочем, я готов пересказать, что знаю. Понятия о вещах бестелесных, говорил мне Филолай, получила душа не посредством внешних и гру¬бых чувств; но сама из себя, рассматривая собственные действия, по¬знакомилась чрез то с собственною сущностью и собственными каче¬ствами. И Филолай изъяснял это стихотворным вымыслом: позволим себе, говорил он, заимствовать у Гомера те два сосуда, которые, по сло¬вам его, «стоят в преддверии Зевесовых чертогов»31, но в то же время осмелимся наполнить их не счастьем и несчастьем, но сосуд, стоящий на правой стороне, сущностью совершенства, а стоящий на левой — сущ¬ностью несовершенства и недостатков. Всемогущий Юпитер, намерева¬ясь сотворить дух, почерпает в обоих сосудах, и, бросив взор на вечную судьбу, творит по данной ею мере смесь совершенства и недостатков, которая должна служить основанием создаваемого духа. Потому-то между бесчисленными родами духов существует близкое сходство, ибо все они в одних и тех же сосудах почерпнуты; и все различие между ими состоит только в смеси. И следственно, когда наша душа, которая равномерно есть не иное что, как смесь совершенного с недостаточ¬ным, самое себя рассматривает, то получает она понятие о сущности ду¬хов, вообще о могуществе и бессилии, совершенстве и несовершенстве, о разуме, мудрости, силе, намерении, красоте, справедливости и, нако¬нец, обо всем бестелесном, чего при одном только действии внешних чувств она никогда не могла бы постигнуть32».
«Несравненно! — воскликнул Сократ. — О Цебес, и ты, обладая та¬ким сокровищем, медлил его разделить со мною! Если понимаю, дру¬зья мои, мнение Филолая, то душа наша, рассматривая самое себя, по¬лучает понятие о духах, с нею сходных? Не правда ли?»
«Правда!»
«А понятия о вещах бестелесных извлекает она из раздробления соб¬ственных способностей, которым, дабы точнее их различать, дает осо¬бенные наименования?»
«Так».
«Но из чего же извлекает она понятие о существе высшем, напри¬мер, о Демоне?»33
Мы все молчали. Сократ продолжал: «Если я совершенно понял Фи¬лолая, то думаю, что душа, не будучи способна приобрести понятия пол-ного о существе, ее превышающем, о качествах более совершенных, не¬жели ее качества, способна однако вообразить возможность такого су¬щества, которому в сравнении более дано превосходства и менее не¬достатков, которое, дабы выразить все одним словом, ее совершеннее. Но, может быть, Филолай объяснял это совсем иначе?»
«Нет!»
«Я продолжаю. Из того, что сказано мною выше, следует, что душа наша о существе всевышнем, о совершенстве всевышнего имеет одну только тень представления™. Сущность его не может быть объемлема ею во всей ее необъятности; но она рассматривает собственную свою сущ¬ность; то, что находит в ней истинного, доброго, совершенного, отде¬ляет она мысленно от недостаточного и низкого и наконец приобрета¬ет понятие о таком существе, которое есть чистая истина, чистое добро, чистое совершенство».
Аполлодор, повторявший до сего времени все Сократовы слова ше¬потом, не мог здесь воздержать своего восхищения и начал говорить громко: чистая истина, чистое добро, чистое совершенство!
Сократ продолжал: «Теперь, друзья мои, видите ли, на какое рассто¬яние мудрый должен отступиться от грубых телесных чувств и их пред¬метов, когда желает приобресть то понятие, в котором заключено для нас счастье прямое, понятия о существе возвышенном и совершенном. Преследуя рассудком сие высокое понятие, он должен заградить и слух свой и взор для впечатлений внешних, отдалить от себя всякую скорбь и всякое удовольствие чувственное; словом, если возможно, совершен-но забыть о теле, дабы тем беззаботнее одними способностями души и внутренними их действиями себя ограничить. При сих рассматрива¬ниях тело есть не только бесполезный, но и вредный товарищ ума, за¬нимающегося не цветом и величиною, не звуком и движением, но име¬ющего в предмете нечто такое, что все возможные цвета и величины, движения и звуки, что всех возможных духов яснейшим образом себе представляет и во всех возможных порядках создать способно. Скажи¬те, друзья! Тело в таком путешествии не есть и самый обременитель¬ный сопутник?»
«Какие возвышенные истины, Сократ!»
«Прямые искатели мудрости должны, если не ошибаюсь, в этом случае согласиться со мною. Они должны говорить друг другу: «Осте¬регись! Эта стезя ведет к заблуждению; она отдалит нас от ума, и мы сами разрушим свои надежды. Мы знаем, что истина есть главный предмет наших желаний, но пока будем влачиться но земле под тяже¬стью нашего тела, пока наша душа одержима будет сею земною зара¬зою, по тех пор нет возможности удовлетворить нашему желанию. Мы ищем истины, но тело отнимает у нас всю свободу, нужную для совер¬шения сего важного подвига. Мы не должны заботиться о его сохра¬нении. Завтра терзают его недуги, снова мешающие нам предавать¬ся мысли; далее надежды, желания, страхи, любовь, прихоти безрас¬судные и тому подобное рассеивают нас, ежеминутно переманивают наши чувства от одной суетности к другой и принуждают нас страдать в отдалении от мудрости, единственного предмета наших желаний! Кто производит брань, возмущение, распрю и несогласие в обществах человеческих? Кто, если не тело и его ненасытимые желания? Алч¬ность и корысть есть мать беспокойства и беспорядков, а наша душа никогда не могла бы алкать собственности, когда бы не была принуж¬даема удовлетворять гладным желаниям сообщника своего тела. Та¬ким образом, наше время по большей части не в нашей воле, и мы редко имеем досуг для мудрости. Тебе удалось уловить свободную ми¬нуту, и ты уже готовишься обнять желанную истину. Что же? Опять препинает тебе дорогу разрушитель твоего счастья, тело; наместо ис-тины показывает оно тебе свои тени, а чувства окружают тебя свои¬ми обольстительными призраками, наполняют душу твою смятением, сумраком, леностью, суемудрием. О друзья мои! душа наша среди та¬кого всеобщего бунта может ли спокойно предаваться размышлени¬ям, может ли постигнуть истину? Нет, невозможно! Мы должны ожи¬дать минут блаженнейших, минут тишины внешней и спокойствия внутреннего, в которые мы совершенно можем забыть тело и око ду-ховное обратить на истину. Но как же редки и быстротечны сии дра¬гоценные минуты!
30 — 4488
467
Из всего сказанного мною выше следует, что мы не прежде, как по¬сле смерти достигнем мудрости, единственного предмета наших жела¬ний. В сей жизни мы не должны ласкать себя часто надеждою45, ибо если душа наша в срюзе с телом не может постигать истину в надле¬жащей ясности, то или нам суждено никогда ее не постигнуть, или мы постигнем ее по смерти, когда наша душа, расставшись с телом, не бу¬дет замедляема им в преследовании истины. Итак, дабы предуготовить себя в сей жизни к сему восхитительному знанию, должны мы ограни¬чить требования тела одним необходимым, должны противуборство-вать его прихотям-46 и в ожидании той минуты, в которую всевышнему угодно будет даровать нам свободу, как можно чаще упражнять себя в размышлении. Тогда можем надеяться, что, разлученные с заблужде-ниями тела, будем чистейшими чувствами созерцать источник истины, существо всевышнее и совершенное, а вместе с нами увидим других, одинакое с нами блаженство вкушающих».
Таков должен быть язык прямых искателей мудрости, когда они друг с другом о главном предмете жизни своей беседуют; таково же должно быть и ваше мнение. Или, Цебес, не понимаешь ли ты это как-нибудь иначе?»
«Нет, Сократ, я совершенно с тобою согласен!»
«Скажи же мне: тот, кто нынче за мною последует, не должен ли сме¬ло надеяться, что там, куда переселит нас смерть, он скорее и той цели достигнет, к которой с таким нетерпением в сей жизни стремился?»
«Конечно!»
«Следственно, с веселою надеждою могу ныне отправиться в свое пу¬тешествие, а со мною и всякий искатель мудрости, если только он напе¬ред знает, что, не очистив себя и не приготовясь, не можно приобщить¬ся таинствам мудрости.
Но я сим очищением называю не иное что, как отдаление души от чувственного, ее постоянное упражнение в рассматривании собствен¬ной сущности и качеств, словом, ее непрестанное старацие как в здеш¬ней, так и в грядущей жизни, освободиться от оков чувственности, дабы свободнее себя рассматривать и чрез то скорее достигнуть к по¬знанию истины.
Далее. Смерть, сказали мы, есть разлука тела с душою?»37
«Так!»
«Следовательно, истинные искатели мудрости все силы свои употре¬бляют на то, дабы научиться умереть? Не правда ли?» «Так, кажется!»
«Теперь скажите! Человек, который старался бы во все продолже¬ние жизни учиться умереть, и стал бы печалиться, когда бы почувство¬вал приближение смерти, не показался бы вам безумцем, достойным презрения? О Симмиас, последняя минута жизни должна быть для ис¬тинного мудреца не ужасна, а вожделенна. Ибо в сию минуту кончится товарищество души его с телом, товарищество, всегда обременитель-ное, ибо оно единственно, что препятствует ему достигнуть к прямо¬му назначению бытия38. Для чего же, друзья мои, трепетать и скор¬беть, когда наступает конец наш? Напротив, с бодростью, с мирным весельем должны мы устремиться туда, где все любезное, разумеется, мудрость нас ожидает, где мы избавлены будем от ненавистного това¬рища, причиняющего нам столь много печали. Как, Симмиас, чело¬век обыкновенный, человек, осужденный влачить все дни свои во мра¬ке невежества, потеряв жену или детей, ничего с такою силою, с та¬ким нетерпением не желает, как переселиться в тот мир, где надеет¬ся опять увидеться с любезными ему существами, а те, которые имеют верную надежду, что их любезнейшее нигде в таком восхитительном виде взорам их не представится, как в том мире, те приходят в ужас, трепещут, пускаются в свой путь с отвращением? О нет, мои друзья, мудрец, ужасающийся смерти, кажется мне чудовищем, существом не¬естественным!»
«Превосходно, Сократ. Несравненно!»
«Бледнеть и трепетать, когда мы слышим призывание смерти, не есть ли это верный признак, что мы не к мудрости, но к чувственности или к корысти, или к почестям, или вместе ко всем трем привязаны!»
«Необходимо!»
«Спрашиваю, кому более мудрого прилична добродетель, именуе¬мая мужеством}» «Никому».
«А умеренностью, сею добродетелью, заключающеюся в способности обуздывать желания и сохранять чистоту нравственную, быть скромным в поступках — не тот же ли преимущественно обладает, кто не заботит¬ся о чувственности, кто исключительно одною мудростью пленяется?»
«Согласен».
«Но Цебес, мужество и умеренность прочих людей должны пока¬заться нам безрассудными, когда рассмотрим их со вниманием»’50. «Объяснись, Сократ!»
«Тебе известно, что смерть для большей части людей кажется вели¬чайшим бедствием». «Так».
«Сии так называемые мужественные люди, умирая бесстрашно, дока¬зывают нам только то, что они опасаются большего бедствия». «Не иначе».
«Другими словами, все мужественные, исключая одного истинного мудреца, неустрашимы единственно от страха. Но такого рода неустра¬шимость не кажется ли вам совершенно нелепою?»
«Правда!»
«Такова же точно и мнимая их умеренность; они отказывают себе в некоторых наслаждениях, дабы другими, более для них привлека¬тельными, пользоваться с большею свободою; берут верх над первы¬ми, дабы совершенно покорить себя последним. По словам
