их, повино¬ваться желаниям есть неумеренность-, но они подчиняют себе некоторые желания не иначе как сделавшись невольниками других необузданней-ших. Не значит ли это быть умеренным от невоздержания?»
«По-видимому!»
«Симмиас! Променивать удовольствия на удовольствие, горесть на горесть, страх на страх, променивать крупную монету на мелкую — то ли мы называем стремлением к прямой добродетели? Мудрость — вот драгоценная монета, за которую мы с радостью должны отдавать всякую другую; с нею приобретаем и прочие добродетели: мужество, умеренность, справедливость. Вообще близ мудрости надлежит ис¬кать истинной добродетели, истинного владычества над желаниями и страстями; без мудрости не приобретешь ничего кроме одной меч¬тательной добродетели, раболепствующей пред пороком, но в самой себе ничего здравого, ничего истинного не замечающей! Доброде¬тель истинная не есть промен страсти на страсть, она есть освещение нравов и очищение сердца. Справедливость, умеренность, мужество, мудрость не могут быть променом порока на порок. Предки наши, установившие праздник Таинств или совершенного примирения40, были по-видимому, люди благоразумные: они хотели дать нам почувство¬вать, что мы, покидая мир, не очистив себя и не примирившись с сво¬ими земными сопутниками, подвергаемся наказаниям жесточайшим, и что, напротив, очищенные и примиренные, переселяемся прямо в жилище бессмертных. Совершатели таинства примирения говорят: много носящих тирсы, но мало вдохновенных41, и я думаю, что в этом слу¬чае, под именем вдохновенных знаменуют они одних искателей ис¬тинной мудрости. Во все продолжение жизни моей старался я заслу¬жить имя вдохновенного; имел ли успех, это узнаю за гробом и, вероят¬но, весьма скоро. Таково мое оправдание, Симмиас и Цебес; вот поче¬му разлучаюсь без скорби с любезнейшими моими друзьями; потому приближение смерти не приводит меня в трепет: там ожидают меня лучшие друзья, там приготовлена для меня лучшая жизнь, которою некогда буду наслаждаться и вместе с вами. Более ничего не прибав¬лю; если моя теперешняя защитительная речь убедительнее той, ко¬торую произнес я пред судилищем Афинян, я доволен и ничего более не желаю»42.
Сократ умолк. «Ты оправдал себя совершенно, Сократ, — возразил Цебес. — Но то, что ты утверждаешь о душе, для многих должно ка¬заться невероятным; ибо весьма многие думают, что душа по разлуке с телом исчезает, что она вместе с разрушением человека сама разруша¬ется и гибнет. Многие думают, что наша душа как легкое дуновение, как тонкий пар улетает в воздушные высоты, где наконец теряется и перестает существовать. Если бы можно было доказать, что душа имеет бытие отдельное и не должна быть необходимо связана с телом, то все надежды твои получили бы в глазах наших немалое вероятие; и если по смерти должны мы наслаждаться бытием лучшим, то это в особен¬ности было бы ободрительно для добродетельного. Но признаюсь, для меня трудно постигнуть, чтобы душа и после смерти могла бы мыслить, имела бы волю, имела бы действенные силы. Все это, Сократ, должно еще быть доказано».
«Правда твоя, Цебес! И я готов вместе с тобою искать сих доказа¬тельств, для меня необходимых. Предмет, которым мы занимаемся, ка¬жется мне столь важным, что ни один стихотворец не найдет странным, если мы, приступая к нему, воззовем к какому-нибудь божеству, дабы оно нам помоществовало; а тот, кому удастся подслушать наш разговор, хотя бы то был и сам Аристофан43, конечно не скажет, чтобы мы обра¬щали внимание на мелочи и наполняли голову свою мечтами. Да про¬светит же всевышнее существо наш разум!» — Он замолчал, задумался, как будто молился мысленно, потом опять сказал: «О мои друзья! Чи¬стым сердцем стремиться к истине не есть ли достойнейшее призыва¬ние того Единственного божества, которое может подать нам помощь! Итак, к делу! Смерть, о Цебес, естественное изменение состояния че-ловеческого, и мы рассмотрим, что при сем изменении должно проис¬ходить и в теле, и в душе человека44. Но сначала определим, как можно познать, что такое изменение не только в человеке, но и в прочих жи¬вотных, в растениях, в вещах неодушевленных? Я думаю, что эта доро¬га вернее приведет нас к цели».
«И я то же думаю, — сказал Цебес, — итак, прежде всего надлежит нам объяснить, что такое изменение».
«Я думаю, — сказал Сократ, — что мы, говоря: эта вещь изменяется, разумеем, что из двух противуположных назначений ее45 одно прекра¬щается, а другое начинает быть существенным. Например: прекрасное и безобразное, справедливое и несправедливое, доброе и злое, мрак и свет, бодрствование и сон, не суть ли противные, но в одной и той же вещи возможные назначения?»
«Так».
«Когда вянет роза и теряет прелестный свой образ, не говорим ли мы, что она переменилась?» «Конечно!»
«А когда человек [несправедливый захотел переменить свой образ жизни, не должен ли выбрать совсем противный ему, дабы сделаться справедливым?»46
«Без сомнения».
«И наоборот, дабы нечто могло произведено быть посредством из¬менения, не должно ли наперед существовать ему противуположное. Таким образом, день может быть только после ночи, а ночь после дня; и вещь становится прекрасною, великою, тяжелою, важною, бывши наперед безобразною, малою, легкою, неважною47. Согласен ли ты на это?»
«Согласен!»
«Итак, изменением вещи называем не иное что, как ее переход из одного противуиоложного состояния в другое. Довольны ли вы этим изъяснением?»48
Цебес в нерешимости.
«Одно маленькое затруднение, Сократ! Слово противуположное не¬сколько для меня сомнительно. Я не почитаю возможным, чтобы состо¬яния противуположиые одно за другим следовали».
«Замечание справедливое, — сказал Сократ. — И доподлинно мы видим, что природа при всех изменениях своих умеет находить состо¬яние среднее, которое служит для постепенного перехода из одного состояния в другое, противуположное49. Ночь переходит в день по¬средством утра, а день сливается с ночью посредством вечера. Огром¬ное становится малым посредством постепенного ущерба, а малое по-средством приращения становится большим. И хотя во многих слу¬чаях сему постепенному переходу нет отличительного наименова¬ния, но оно необходимо должно существовать при всякой естествен¬ной смене двух состояний противуположных: ибо всякое изменение, когда оно естественно, не производимо ли силами, существующими в природе?»
«В противном случае оно не могло бы назваться естественным».
«Но сии первоначальные силы всякую минуту в деятельности, веч¬но живы; ибо если бы они хотя на минуту могли прийти в усыпление, то уже ничто, кроме всемогущества, не возбудило бы их для новой де¬ятельности. Но то, что может быть произведено одним только всемогу¬ществом, должно ли быть наименовано естественным?»
«Итак, все то, что силы естественные производят ныне, над тем ра¬ботали они и от начала веков, ибо никогда не были они в усыплении; одно только действие их обнаруживалось мало-помалу. Например, сила природы, производящая перемену во дни, теперь уже действует, дабы через несколько часов помрачить небеса тенями ночи, но она про-лагает свой путь через полдень и вечер, которые наполняют промежу¬ток между рождением и смертью дня».
«Справедливо».
«Во время сна действующие силы приготовляют пробуждение, а в состоянии бодрствия очищают место для сна.
И вообще для того, чтобы за одним состоянием могло естественным образом последовать другое, этому противуположное, как и при всех естественных изменениях случается, силы природы всегда действую¬щие, должны же наперед над сим изменением работать, и, так сказать, положить в состоянии прошедшем зародыш состояния будущего. Не следует ли из того, что природа необходимо должна перейти все со¬стояния промежуточные, дабы одно состояние заменить другим, этому противуположным?»
«Соглашаюсь».
«Итак, для всякого естественного изменения необходимы три вещи: состояние предыдущее, которому надлежит измениться; состояние по¬следующее, противуположное первому, и переход или цепь состояний промежуточных, через которые природа прокладывает свою дорогу. Но, друзья мои, я утверждаю, что все, подверженное изменению, не мо¬жет минуты пробыть не изменяясь™; вместе со временем, которое бес¬престанно стремится вперед, беспрестанно пересылает будущее к про¬шедшему, и все изменяемое переменяется и каждую минуту приемлет на себя какой-нибудь новый образ».
«По-видимому».
«Для меня это неоспоримо. Ибо все подверженное изменению, если только оно есть нечто существенное, а не мысленное, должно иметь и силу воздействовать, и способность страдать от действия посторонне¬го, но действует оно или страдает, все уже оно не таково, каким было за минуту; а так как силы природы никогда не могут пребыть в спокой¬ствии, то и стремительный поток изменения может ли на одну минуту быть остановлен?»
филоктет
Действие первое Явл. {ение) I
Берег моря. Вдали море, над котор. (ым)утес. В стороне виден вход в пещеру.
Улисс. Неоптолем. Воины.
Улисс
Мы в Лемнс наконец! О Пирр! Уж десять лет,
Как здесь ахейцами покинут Филоктет!
Увы! Я был тогда орудием их воли!
Снедаем язвою, в терзаньях адской боли
Все войско Филоктет страданьем возмущал!
Его ужасный крик молитвы нарушал,
И в Лемне брошен он, погибнуть осужденный…
Но кончим сей рассказ! Минуты драгоценны!
Мы здесь, дабы увлечь сто пред Илион; 10 И втуне подвиг наш, когда узнает он,
Что враг его Улисс на бреге сем с тобою!
Я скроюся — а ты, назначенный судьбою
Приама низложить, младый Неоптолем —
Ты действуй за меня. Смотри, на бреге сем
Должна быть дикая пещера Филоктета.
Склонившийся к водам утес ее примета.
Пронзенный с двух боков он образует свод;
Туда полдневный луч зимой имеет вход,
А летом ветерок там свежесть разливает; 20 Вблизи журчащий ключ с утеса ниспадает —
(Быть может, он иссяк от зноя и от лет!) —
Приближься, посмотри, не гам ли Филоктет?.
Когда отсутствен он, я здесь тебе открою
Пирр
Я вижу за скалою Пещеру! Вот утес, склонившийся к водам; Вблизи журчит ручей.
Улисс Она!
Пирр
Все тихо там!
Улисс
Пирр
Вотще ищу глазами, В пещере пустота! Иссохшими листами Устланная земля — убогая постель — Из моху и ветвей; в углу пук хворосту; скудель…
Улисс
Вот все его добро!
Пирр
Костер полусожженный Изорванный покров и кровью обагренный!.. О рок!
Улисс
На месте мы! Сомненья боле нет; И близок должен быть отселе Филоктет. Увы, лишенный сил, зайдет ли он далеко? Быть может, чтоб смягчить болезнь иль глад жестокой Целебных ищет трав иль рыб по берегам… (К воинам.)
Взойдите на скалу и весть подайте нам, Когда он издали замечен будет вами.
(Воины уходят.)
Атридовых друзей считает он врагами,
Но более других он Одиссею враг!
Его бы встретить он желал на сих брегах!
Дон Карлос
Домииго
Веселые Аранжуэца дни
Прошли, а вы по-прежнему печальны.
Мы здесь напрасно были, принц.
(Карлос смотрит в землю и молчит.)
Что пользы Скрываться и молчать? Излейте тайну Во грудь отца. Чего не даст монарх Любой, чтоб возвратить покой желанный сыну! Скажите, в чем вам небо отказало? Я помню день, когда Карлос в Толедо С величием внимал обетам нашим. К его руке тогда теснились гранды, И в их одном коленопреклоненье Вдруг шесть держав к ногам его упали! Я видел сам, как молодая кровь Зарделась на его щеках, как сильно От помыслов монарших грудь вскипела; Горящий взор он кинул на собранье, — О иринц! Тогда сей взор, восторга полный, Нам ясно говорил: я счастлив!.. Что же? Уж восемь месяцев, как
