силы — чтобы мыслил и действовал.
Праводум. Правда. Но скажи мне: что, если б солнце вздумало пере¬менить свое течение и заступить место луны, а луна бы заступила ме¬сто солнца; или если б другие тела небесные захотели выйти из своих кругов; либо если б вода переменила сущность свою и начала бы жечь, а огонь бы начал холодить — скажи мне, Одиноков, что бы тогда про¬изошло?
Одиноков. Как это можно, Праводум!
Праводум. Положим, однако ж, для примера, чтобы это могло статься! Одиноков. Тогда бы естественно всеобщему смятению и неустройству произойти надлежало.
Праводум. А из сего не явствует ли ощутительнейшим образом, что всякая вещь в мире должна непременно действовать так, а не иначе}
Одиноков. Неоспоримая правда. Мы и прежде то же сказали.
Праводум. Тем лучше. Следовательно, и человек должен действо¬вать не случайно, не так, как ему вздумается, но сообразно с тою целью, которая ему предназначена, и в том круге, в котором поставлен он от Провидения?
Одиноков. И на это согласен.
Праводум. Теперь ты сам произнес собственный свой приговор. Ска¬жи, не нарушаешь ли ты порядка, повсюду в природе царствующего, желая переменить свое определение, желая совсем в чуждый для тебя круг деятельности, желая отказаться от тех должностей, от тех обязан¬ностей, которые необходимо должен ты исполнять, будучи рожден в сем, а не в другом состоянии?
(Одиноков задумывается и молчит.)
Дурвиль. А! а! г. пустынножитель, я вижу, что вы начинаете отсту¬пать и готовы положить ружье.
Одиноков (к нему). Нет, сударь, к этому не так-то легко меня прину¬дить. (К Праводуму.) Признаться, ты завел меня в Дедалов лабиринт, но я нашел Ариаднину нитку16.
Праводум. Я очень рад; тем лучше для тебя.
Одиноков. Ты говоришь, что всякая вещь в мире должна действовать сообразно с тою целью, которая однажды ей предназначена. Согласен; но, подумавши, нахожу, что человек из сего всеобщего закона исклю¬чается. Он одарен разумом и волею; следовательно, может независимо располагать своими поступками, может избирать лучшее, может пере¬менять свое место и сферу своей деятельности, имея к тому достаточ¬ные причины.
Праводум. Ты говоришь некоторым образом правду. Но то, что я сказал, все остается в своей силе. Разум есть искра божества, и все его внушения — когда он чист и не поврежден, когда страсти и предрассуд¬ки им не владычествуют, должны мы принимать за глас божественный. Но сколь редкие слышат сей небесный глагол! Мы всегда почти пови¬нуемся испорченной своей воле; и там наипаче, где думаем совершенно быть правы, там-то мы и заблуждаемся.
Одиноков. Как! неужели, ж те причины и доказательства, на коих утверждаюсь я, ничего не стоят?
Праводум. Выйди из заблуждения, Одиноков. Вся твоя философия, все умствования твои суть не иное что, как гнилое дерево, светящее¬ся только в темноте. Ты говоришь, что не надобно вступать в должность для того, что жизнь кратковременна и преисполнена горестей, что у нас и своих множество забот и попечений и что безрассудно мешаться еще в чу¬жие дела. Ах, друг мой! весил ли ты на весах здравого разума сии сло¬ва? рассуждал ли когда-нибудь о следствиях, из сего проистекающих? Скажи мне, что было бы, если бы все люди в сем случае согласно с то¬бою думали? На что бы тогда Государю, прияв тяжкое бремя правле¬ния, бодрствовать день и ночь и непрестанно пещися о благе своего народа? На что бы Воину, оставив любезную отчизну, нести грудь свою против шумящих ядр и проливать кровь для того, чтобы мы спокойно могли здесь разговаривать? На что бы Судье мечом правосудия пора¬жать преступника, нарушившего общую тишину и устройство? На что бы великим оным Гениям, просветителям рода человеческого, в уеди¬ненных сенях, при свете тихой лампады, предаваться размышлени¬ям и творениями своими устроять блаженство вселенной? На что бы? Но сего не довольно. Если бы все люди согласно с гобою думали, то не было бы ни городов, ни селений, ни домов, ни наук, ни тех прекрас¬ных искусств и художеств, кои доставляют нам тысячи выгод и при-ятностей и облегчают бремя жизни нашей. Люди бы, подобно диким зверям, скитались по лесам и укрывались в пещерах. И что было бы с тобою, с тобою, любезный мой Одиноков, если б при рождении твоем оставлен ты был самому себе и если б чуждая рука не поддержала сла¬бого бытия твоего? Вот, друг мой, куда заводят нас незрелые наши рас¬суждения!
Одиноков (с смущением). Ах, любезный Праводум! я стыжусь сам себя, чувствую силу твоих рассуждений, но…
Праводум. Понимаю. Ты борешься с предрассудками своими, и не можешь еще преодолеть их. «Как с добрым, чувствительным сердцем при¬нимать участие в общественных делах там, где царствуют порок и окамене¬лость, и как одолжать неблагодарных? то сущая невозможность^. Так ду¬маешь ты, но не так думали Сократы11, не так думали Аристиды™ и Ка¬миллы19, когда они в темнице, в узах, в изгнании любили неблагодар¬ных своих соотечественников, благословляли своих гонителей и пла¬менно желали их блаженства. Зато они бессмертны; зато слава их сияет светом немерцающим, как солнце с тверди небесной. Последуй их при¬меру. От них научись, что добродетель тогда только добродетель, ког¬да она испытуется противностями и остается непоколебима. И что бы было, если б она удалилась от среды людей и оставила бы торжество¬вать дерзновенный порок? Нет, друг мой, нет. Вооружись всею бодро¬стью своею и приготовь себя к мужественному прехождению предле¬жащего тебе поприща. Быть может, что неблагодарность тебя ожидает. Но смотри: не поминутно ли мы прогневляем небесного нашего Отца;
однако ж Он не отъемлет от нас света Своего и посылает нам плоды земные. Лучше одолжить тысячу неблагодарных, нежели пропустить случай сделать добро одному, достойному вспоможения. И пусть оскор¬бляет тебя неблагодарность; ты тем будешь еще больше: с тобою оста¬нется твоя добродетель, Бог твой. Притом надобно тебе сказать, что ты смотришь на людей слишком мрачным оком. Число добрых не так мало, как ты думаешь; но они не столько приметны. Скромность со¬провождает все их поступки, между тем как кичливый порок дерзно¬венно возвышается. Везде есть благотворные души, везде есть чувстви¬тельные сердца, везде найдешь ты людей, приверженных ко благу об¬щему…
Одинокое. Остановись, Праводум, ты торжествуешь. Я вижу свое за¬блуждение и благодарю тебя от всего сердца, что ты вывел меня из него. (Помолчавгии.) Простите, сладостные мечты, толь долго обольщав¬шие мое воображение и восхищавшие мое сердце; прости, любезное уе¬динение: я тебя не увижу…
Праводум. Ты увидишь его, Одиноков. Когда, исполнив долг зва¬ния своего, посетишь ты мирные сельские поля, леса и рощи, в ко¬торых некогда отдыхали знаменитые предки твои, то они покажутся тебе еще любезнее, еще восхитительнее. Дух твой успокоится там от трудов и подвигов, в служении отечеству подъятых, и укрепится но¬вою бодростью. Теперь ты видишь, что и я признаю пользу уедине¬ния, а только не одобряю злоупотребления его. Удалиться навсегда от общества, чтобы влачить в неизвестности и бездействии жизнь свою — не то ли же есть, что перестать жить? «Я буду в тишине сельской рассма¬тривать природу» — говоришь ты. Поверь, друг мой, что точное испол¬нение своих обязанностей благоугоднее небесному нашему Отцу, не¬жели бесплодное рассматривание дел Его. Оставим сие рассматрива¬ние избранным к тому от самого Провидения умам. Тебе совсем дру¬гой назначен жребий. Жизнь твоя точка, между двух бездн поставлен¬ная — между временем прошедшим и временем будущим. Да ознаме¬нуется же она…
Одиноков. Довольно, довольно! Каждое слово твое укоряет меня в моем неразумии. Но верь, любезный Праводум, что я не недостоин тво¬их наставлений. Все чувства, все мысли, все дела, всю жизнь свою по¬свящаю я отныне служению отечеству. Будь только всегда моим руко¬водителем.
Праводум. Я буду всегда твоим другом; не скрывай от меня своего сердца. (Молчит, смотрит на Дурвиля, который кажется погруженным в глубокую задумчивостгу; уютом [говорит].) Что-то скажет нам теперь достой¬ный ученичок Эпикуров, любитель рассеянности, забав, веселий, а?
Дурвиль (как будто пробуждаясь). Пощадите меня, друзья мои. Чув¬ствую, чувствую совершенно, что я до сих пор ничем не отличался от английских своих лошадей20; что, равно как и многие другие мне по¬добные, был я не иное что, как гнилой член общества, лишняя тягость земли. Но клянусь вам, что нынешний день сделал меня совсем другим человеком. Дух истинного благородства пробуждается во мне, и я чув¬ствую довольно в себе бодрости, чтобы идти по следам вашим.
Праводум. Не вы одни, много есть людей, кои всячески уклоняют¬ся от служения отечеству и выискивают к тому разные причины, из ко¬торых истинная всегда почти есть желание нровождать жизнь свою в неге, праздности и бездействии. Пожалеем об них. Я сердечно рад, что вас обратил на путь правый. (С чувствительностью берет обоих за руки.) Те¬перь вы достойны знаменитого вашего происхождения, достойны моей дружбы. Ступайте исполинскими шагами в предлежащее вам попри¬ще.Будьте Героями, будьте ревностными Патриотами. Отечество про¬стирает к вам свои объятия, Слава отверзает вам храм свой, и Бессмер¬тие готово написать имена ваши на нетленных деках своих.
(Тут Одиноков всходит на кафедру и чппшет.)
10 Цвети, отечество святое21,
Сынам любезное, драгое! Мы все боготворим тебя, И в жертву принести себя Для пользы твоея готовы. Ах! смерть ничто, когда оковы И стыд грозит твоим сынам! Так древле Кодры умирали22, Так Леониды погибали2’* Союз родства и узы крови В пример Героям и друзьям. Не так священны для сердец, Как свят закон твоей Любови. Оставит милых чад отец, И сын родителя забудет, Спеша отечеству служить; Умрет он — но потомство будет Героя полубогом чтить.
Хор1[
Цвети, отечество святое, Сынам любезное, драгое! Мы все боготворим тебя, И в жертву принести себя Для пользы твоея готовы, Для пользы твоея готовы.
ПРИЛОЖЕНИЯ
О. Б. Лебедева
ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ В. А. ЖУКОВСКОГО
За более чем полвека творчества В. А. Жуковского известно мно¬жество фактов, свидетельствующих о глубоком и постоянном интере¬се первого русского романтика к драматургии и театру. Одно из пер¬вых художественных произведений Жуковского, о котором сохрани¬лись сведения в воспоминаниях его современников — это трагедия «Камилл, или Освобожденный Рим», написанная им в 10—12-летнем возрасте1; далее последовали драматические переводы первого де¬сятилетия XIX в.: комедия А. Коцебу «Ложный стыд» и зингшпиль Генслера-Мюллера «Чертова мельница на Венской горе», которую Жу¬ковский «склонил на русские нравы» под названием «Алеша Попович, или Страшные развалины» (1806). На рубеже 1800—1810-х гг. в ре-дактируемом им журнале «Вестник Европы» поэт опубликовал целый ряд литературно-критических работ, поевященных проблемам драма¬тургии и театра: цикл театральных рецензий на гастрольные спектак¬ли знаменитой французской актрисы Жорж Веймер («Московские за¬писки», 1809), критический разбор перевода трагедии П. Кребийона С. И. Висковатовым («Радамист и Зенобия», 1810) и рецензию на ори-гинальную русскую трагедию А. Н. Грузинцева («Электра и Орест», 1811): этот литературно-критический ряд закономерно увенчан пере¬водом теоретического эссе Д.
