И. А. Бычков комментирует эту запись отсылкой к № 19, под которым описан автограф оперы «Богатырь Алеша Попович, или Страшные развалины». Таким образом, на 1806 г., как возможное время осу¬ществления перевода Жуковским зингшпиля Генслера-Мюллера, указывает доста¬точное количество косвенных фактов, позволяющих отнести к этому году, во вся¬ком случае, момент окончания работы поэта над его черновым текстом.
Как очень точно определила особенности этого русифицированного перевода посвятившая ему обширную работу и подробно сопоставившая его с оригиналь¬ным текстом немецкая славистка ГудрунЛангер, опера «Богатырь Алеша Попович, или Страшные развалины» представляет собой плод усилий переводчика, выступа¬ющего и в качестве «раба», и в качестве «соперника» (Langer Gudmn. V. А. Zukovskij und der Wiener Dramatiker K. F. Hensler // Die Wek der Slaven. 1983. Bd. 28. S. 418— 445. Цит. С. 438—439) не только в том смысле, что прозаический текст «Чертовой мельницы» содержит множество стихотворных вставок, и Жуковский в данном слу¬чае выступал переводчиком и прозы, и стихов (ср. известный афоризм поэта: «Пе¬реводчик в прозе есть раб, переводчик в стихах — соперник»: Эстетика и критика. С. 189). Это утверждение относится к специфике данного переложения на макро-и микроуровнях транслируемого текста. Полностью сохранив событийную канву и сюжетосложение оригинала, Жуковский радикально модифицировал его стиль прежде всего тем, что перенес действие из средневековой Австрии в Киевскую Русь времен князя Владимира и переименовал персонажей рыцарского средневекового фарса Генслера антропонимами русских былинных богатырей и стилизованными под славянскую древность именами (оригинальный текст «Чертовой мельницы…» цитируется по изд.: Die romantisch-komischen Volksmarchen. Leipzig, 1936, с указа¬нием страницы в скобках), ср.:
Ritter Kilian von Drachenfels, ehemaliger Be-wohner der Teufelsmtihle [Рыцарь Килиан фон Драхенфельс, прежний обитатель Чер¬товой мельницы] Горюн Разбойник, бывший богатырь и обла¬датель развалившегося замка
Marie, sein VVeib, als Geist unter verschiedenen Gestaken [Дух Марии, его жены, являющий¬ся в разных обличиях] Милолика, жена его, под разными видами
Gunther von Schwarzenau, ein osterreichischer Ritter. [Понтер фон Шварценау, австрийский рыцарь] Алеша Попович, богатырь
Kasperle, sein Кпарре [Касперль, слуга его] Барма Кудрявая Голова, его оруженосец
Hanns von Stauften [Ганс фон Штауфен) Громобой, вельможа киевский, живущий в своем замке близ Киева
Mathilde, seine Tochter [Матильда, его дочь| Любимира, его дочь
Bertha, ihre Zofe [Берта, ее горничная] Ольга, ее мамка
P>erthold, Vogt auf der Stauffenburg [Бер-тольд, управляющий Штауфенбурга] Тороп, первый служитель Громобоя
Ritter Otto von Lobenstein [Рыцарь Отто фон Лебенштейн] Калита, богатырь
Fust von Klceberg [Фуст фон Клееберг] Добрыня Никитич, богатырь
Ritter Bodo [Рыцарь Бодо] Чурило Пленкович, богатырь
Wallberg [Вальберг] Василий Богуслаевич, богатырь
Ritter Boodsheim [Рыцарь Бодсгейм] Еруслан Лазарович, богатырь
Junker Eckard von Trausnitz [Юнкер Экгарт фон Траусниц] Илья Муромец, богатырь
Frowald, ein Minnesanger [Фровальд, минне¬зингер] Соловей, певец
Veit Sclmeck, der Wirth am Wienerberge [Фейт Шнек, трактирщик на Венской горе] Силуян, содержатель гостиницы близ Киева
Martchen, seine Tochter [Мартхен, его дочь] Мария, его дочь
Hans, sein Kellerbube [Ганс, его кельнер] Провор, его мальчик
Jeriel, ein Schutzgeist [Иериэл, гений-хра¬нитель] (S. 160) Добрада, благодетельная волшебница
Как показали исследования А. Н. Веселовского, В. И. Резанова и А. Н. Соко¬лова, антропонимика «Алеши Поповича» восходит к сборнику Кирши Данилова «Древние российские стихотворения», вышедшего первым изданием в Москве, в 1804 г. (изд. А. Якубович), к сборникам В. А. Левитина «Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие остав¬шиеся чрез пересказывание в памяти приключения» (М., 1780—1783. Ч. 1—10), М. Д. Чулкова «Пересмешник, или Славянские сказки» (М., 1766—1768), а также к опытам систематизации славянской мифологии, предпринятым несколькими рус¬скими литераторами на рубеже XVIII—XIX вв.: это «Краткое описание славянско¬го баснословия, собранного из разных писателей, снабженного примечаниями и в азбучный порядок приведенного» М. В. Попова (Досуги, или Собрание сочине¬ний и переводов Михаила Попова. СПб., 1772. Ч. 1. С. 175—208), «Абевега рус¬ских суеверий, идолопоклонничества, жертвоприношений, свадебных, простона¬родных обрядов, колдовства, шаманства и проч.» М. Д. Чулкова (М., 1786), «Древ¬няя религия славян» Г. Глинки (Митава, 1804) и Versuch einer slavischen Mythologie in alphabetischer Ordnimg, von Andrey von Kaysarov. Gottingen, 1804 [Опыт славян¬ской мифологии в алфавитном порядке, Андрея Кайсарова. Гетгинген, 1804]; автор этого последнего труда — соученик Жуковского по Московскому Университетско¬му Благородному пансиону.
Перевод-переделка Жуковского, соединивший в себе нравы и обычаи сред-невековой германоязычной Европы с приметами баснословной русской древно¬сти в ее условно-литературном варианте, продолжает традицию русской поэмы-травести («Душенька» И. Ф. Богдановича) и вписывается в литературную тради¬цию русской сентименталистской волшебно-богатырской поэмы, повести и драмы, представленной произведениями Н. М. Карамзина «Илья Муромец» (Аглая. Кн. 2. М., 1795), И. И. Дмитриева «Причудница» (Дмитриев И. И. И мои безделки. М., 1795), Г. П. Каменева «Отрывок из героической повести Громобой» (Муза. 1796. Ч. 2. № 4), Н. А. Львова «Добрыня. Богатырская песня» (Друг просвещения. 1804. № 9), А. Н. Радищева «Бова» (1799), Н. А. Радищева «Альоша Попович. Богатырское
неснотворение» и «Чурила Пленкович. Богатырское песно! ворение» (Изд.: Бога-тырские повести в стихах: В 2 ч. М., 1801), М. М. Хераскова «Бахарняна» (М., 1803).
Возможно, именно стихотворные повести Н. А. Радищева имеются в виду в одной из записей на страницах книги из библиотеки Жуковского, а именно — «Мимики» И.-Я. Энгеля (Описание. № 984), которую Жуковский проштудировал внимательнейшим образом и в которой оставил роспись своих ежедневных заня¬тий на нижних крышках переплетов 1 и 2 томов: в этих записях фамилия «Ради¬щев» симптоматично соседствует с записью «Комедия» (БЖ. Ч. 2. С. 161). Но осо¬бенно близко опера Жуковского в своем жанрово-стилевом своеобразии соотносит¬ся с драматическим сочинением Г. Р. Державина — волшебно-богатырской опе¬рой с музыкой, хорами и речитативами «Добрыня» (изд.: СПб., 1804). О поэтике русской сентименталистской волшебно-богатырской литературы см.: Веселовский. С. 513—515; Резанов. Вып. 2. С. 29—60; Соколов А. Н. Очерки по истории русской поэмы XVIII и первой половины XIX века. М.: Изд-во Московского университета, 1955. С. 283—372).
В творческой эволюции самого Жуковского опера «Богатырь Алеша Попович» вписана в жанрово-тематический контекст оригинальных и переводных произве-дений, разрабатывающих фольклорный или исторический сюжет в осснаннческн-романтическом ключе и характеризующихся интенсивностью как нравственной проблематики (грех и его искупление, неэгоистический герой, верная и преданная любовь), так и мрачной средневековой фантастики (привидения, нечистая сила, дьявольское искушение, вмешательство потусторонних сил в человеческую судьбу). Это прежде всего повесть «Вадим Новогородский», баллады «Людмила» и «Свет-лана», замысел эпической поэмы «Владимир» и стихотворное переложение готи-ческого рыцарского романа Христиана Генриха Шписа (1755—1799) «Двенадцать спящих дев. Роман о духах и рыцарях» (Die zwolf schlafendcii Jungfrauen. Geister-Ritter Roman. Bde 1—3. Leipzig, 1795—1796) в старинной повести в двух балла¬дах «Двенадцать спящих дев» (см. об этом: Веселовский. С. 516—517, 523—535; В. И. Резанов в качестве контекста, в котором возникла повесть Жуковского «Вадим Новогородский», приводит обширную сводку материалов и делает сравнительный анализ произведений, связанных с этой жаирово-стилсвой линией русского лите-ратурного процесса на рубеже XVIII—XIX вв., см.: Резанов. Вып. 2. С. 10—104).
Стратегию переводческих трансформаций Жуковского наиболее очевидно обу-словило перенесение действия из средневековой Европы в Киевскую Русь. Гуд рун Лангер отмечает такие сквозные новации, как замена реалий («Дунай» — «Днепр», частое упоминание Новгорода, «турки» — «печенеги», «чертова мельница» — «страшные развалины», «рыцарь» — «богатырь», «бог» — «боги» с конкретизацией именами языческих славянских богов: «Чернобог», «Лада», «Световид»). Но кроме этих сюжегно необходимых замен очевидно стремление Жуковского минимизиро¬вать комический характер текста (не случайно Жуковский зачеркнул на титульном листе жанровый подзаголовок «комическая опера», оставив в качестве жанрового определения слово «опера» без эпитета). Больше всего это стремление сказалось на роли традиционного австрийского комического персонажа Касперля, «гаера» вен¬ской волшебно-сказочной оперы, написанной в жанре «представления для карна¬вального вторника» (Faschingsdienstagsstuck), дня перед «пепельной средой», когда происходят последние перед великим постом шумные празднества. У Жуковского этот персонаж носит имя Барма и выступает в роли глуповатого и трусливого обжо¬ры; народно-диалектальная, каламбурно-юмористическая стихия речевой характе¬ристики Касперля, родственного по своему генезису немецкому фольклорному ге¬рою Гансвурсту (Langer Gudrun. Ор. cit. S. 432), совершенно сглажена в переводе.
Переводческими новациями акцентированы также все элементы действия, свя-занные, с одной стороны, с ужасными мистическими яалениями и нагнетающие ат-мосферу страха, а с другой — усиливающие эмоциональную насыщенность речевой характеристики героя-искупителя (в оригинале — Gunther von Schvvarzenau, у Жу-ковского — Алеша Попович). И особенно вольный характер имеют переводы сти-хотворных вставок. Рифмованные полиметрпческие стихи Генслера, подтекстован-ные на музыку Мюллера, Жуковский переводит с сохранением ритма (А. А. Гозен-пуд отмечает, что стихи в переводах Жуковского столь же легко подтекстовываются на музыку зингшпиля: Гозеппуд А. А. Указ. соч. С. 187), но как правило белыми сти¬хами, в крайнем случае чередуя рифмующие пары стихов с нерифмующими: в дан¬ном случае белый стих является принципиально важной новацией, поскольку соот-ветствует белому стиху русских былин и фольклорных несен.
Одну из арий Жуковский не перевел вообще (ария Провора в действии 2, явл. 1): как полагает Гудрун Лангер, причинен! послужило то, что ария является пане¬гириком веселью и юмору (Langer Gudrun. Ор. cit. S. 437). Тем не менее о намерении Жуковского заполнить этот пропуск или переводом, или его компенсацией другим текстом собственного сочинения, свидетельствует пробел, оставленный в рукописи вслед за соответствующей ремаркой. Однако в данном случае равно возможны как концептуальные соображения Жуковского, воспрепятствовавшие переводу арии, так и объективное обстоятельство— прекращение работы над рукописью.
Две стихотворные вставки (ария Добрады, действие 2, явл. 5 и романс Силуяна, действие 3, явл. 5) Жуковский практически переписал заново, поскольку их тексты не имеют ничего общего с композиционно соответствующими им текстами арий оригинала «Чертовой мельницы». Наконец, еще одну музыкальную вставку (ария Провора «Вся наша жизнь как летний день!», действие 3, явл. 5) русский поэт до¬писал вполне самостоятельно вместе с предшествующей ей репликой: эквиваленты этих элементов текста Жуковского в оригинале Генслера отсутствуют (подробнее об этих отступлениях см. примечания).
Но даже переводы тех куплетов, которые композиционно и тематически соот-ветствуют оригиналу, отличаются крайней степенью свободы и насыщенностью ти-пичными для лирики Жуковского образно-лексическими мотивами и стилевыми особенностями. Для примера общего направления переводческих трансформаций приводим текст первого хора, открывающего действие в оригинале, с подстроч¬ным переводом и в переложении Жуковского, который внес в этот текст не только смысловые и содержательные, но и композиционные изменения, поменяв местами второй и третий куплеты:
Frohlicher JHnhchor Веселый хор
Nehmt den Humpen in die Hand, Пейте сладкое вино,
Singet frohe Eieder. Пойте песни хором!
Uns umschlingl der Kintraclu-Band, Кто не любит пить вино,
Wackre, dentsche Bruder! ‘Гот живет напрасно!
Sclienket ein! В добрый час
Trinkt den Wcin!
Wer uns Boses wunschen kann,
Ist kein braver, deutscher Mann. Наливай!
Чашу вместе разопьем! Душу, сердце оживим!
Wer ein deutsches Madchen liebt
ln der Jugend-Feuer,
Ftir die er sein Leben giebt,
l)ie ihm einzig theuer,
Dessen Brust
FiilJt nur Lust!
Trinkt auf aller Madchen Wohl, Die von reincr Liebe voll! Кто с людьми, как нежный брат.
Страждущих помога —
Мы того с весельем
В знак любви
Обоймем —
Другом, братом назовем, С ним союз свой заключим!
Wer’s mit Jedem ehrlich meint, Leidende erquicket;
