ни образа; оно ощутительно и непонятно; оно посещает нас в лучшие минуты нашей жизни… И весьма понятно, почему почти всегда соединяется с ними грусть, но грусть, не лишающая бодрости, а животворная и сладкая, какое-то смутное стремление: это происходит от его скоротечности, от его невыразимости, от его необъятности – прекрасно только то, чего нет! В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется, и чего с ним нет, и что для тебя где-то существует… Нет, эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимопролетающий благовеститель лучшего; оно есть восхитительная тоска по отчизне; оно действует на нашу душу не настоящим, а темным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем.
А когда нас покидает,
В дар любви, у нас в виду
В нашем небе зажигает
Нам прощальную звезду».
Современники, обеспокоенные влиянием на Жуковского царской семьи, бьют тревогу. П. А. Вяземский пытается воздействовать на Жуковского через А. И. Тургенева: «Он (Жуковский. – В. К.)… говорит с душами в Аничковском дворце, где души никогда и не водились». Однако Жуковский освещал события придворной жизни совсем не в официальном ключе и не создавал панегирических виршей: он преобразовывал эти события силой фантазии, и они становились поэтическими фактами его душевной жизни, выражая свойственное ему романтическое мироощущение. Данное обращение к поэме Т. Мура диктовалось к тому же темой праздника. Любопытно, что стихи Жуковского вошли в творческую память Пушкина, который в 1825 году использовал (разумеется, переосмыслив) выражение «гений чистой красоты» из «Лаллы Рук» Жуковского в мадригале Анне Петровне Керн («Я помню чудное мгновенье…»), а императрица Александра Федоровна предстала в его сознании в поэтическом образе из стихотворения Жуковского. В рукописях VIII главы «Евгения Онегина», писавшейся в декабре 1829 – сентябре 1830 года, сохранилась строфа с такими стихами:
И в зале яркой и богатой,
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой
Колеблясь, входит Лалла Рук.
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо вьется и скользит
Звезда-харита меж харит…
91
Об этом стихотворении Жуковский писал А. И. Тургеневу: «Эти стихи сочинены здесь одною молодою девушкою: я их перевел». Высказано предположение, что автор оригинального текста, вероятно, Гедвига Штегеман (о «Стихах m-me Stägemаnn» упоминается в дневнике Жуковского от 1 февраля 1821 года).
92
Cтихотворение в первой публикации было озаглавлено «К N. N.». Первоначально последние два стиха в черновом автографе читались:
Не с грустью говори: на свете их уж нет,
Но с благодарностью: они на свете были.
Мотив воспоминания – один из ключевых в жизни и поэзии Жуковского. Уже в 1815 году поэт изложил свою «философию воспоминания» (выражение Ц. Вольпе – исследователя творчества Жуковского): «Я когда-то написал: Счастие не состоит из удовольствий простых, но из удовольствий с воспоминанием, и эти удовольствия сравнил с фонарями, зажженными ночью на улице; между ими есть промежутки освещенные и вся улица светла, хотя не вся составлена из света. Так и счастие жизни. Удовольствие – фонарь, зажженный на дороге жизни, воспоминание свет, а счастие ряд этих прекрасных воспоминаний, которые всю жизнь озаряют… Надежда пустое слово. Оно прекрасно только для неопытности, которой жизнь неизвестна». Те же мысли развиты в дневнике от 16 февраля 1821 года и в статье «Воспоминание», причем они непосредственно следуют за текстом стихотворения: «Нет и были – какая разница! в первом потеря, в последнем воспоминание: нет значит исчезли; были значит оставили следы бытия своего. Прекрасная жизнь тех, которых мы лишились, освещает для нас и землю и жизнь нашу. Решительная минута разлуки миновалась, она навеки предана воспоминанию; недоумение кончилось; но будущее не приводит в трепет; печаль об них обратилась из страдания в благодетельную для сердца любовь; можем всем делиться с ними свободно; их образ равно светел для нас и при нашем счастьи и при нашем несчастии; ни то, ни другое не изменяет им жребия; но и в том, и в другом они с нами воспоминанием, всегда неизменным (пока не изменимся мы сами), возвышающим душу в счастии, ободряющем ее в несчастии, и такое воспоминание есть для нас, так сказать, двойник нашей совести». Мысль стихотворения Жуковский распространял и на жизнь. В частности, он писал А. П. Елагиной 12 ноября 1823 года об умершей в том году М. А. Мойер (урожд. Протасовой): «Маша для нас существует. Прошедшее не умирает. Не говорите: ее нет! говорите: она была».
93
Одно из самых совершенных стихотворений Жуковского, сразу ставшее классическим. Пушкин в письме к П. А. Вяземскому (около 25 января 1829 года) выделил из сборника «Северные цветы» это стихотворение: «Читал „Цветы“? Каково море Жуковского…»
94
Раньше считалось, что стихотворение связано с получением известия о смерти М. А. Мойер (Протасовой). Однако, как установлено И. М. Семенко, в стихотворении идет речь о последнем свидании Жуковского с М. А. Мойер (в ночь с 9 на 10 марта Жуковский выехал из Дерпта в Петербург). Подлинное заглавие основано на чтении двух автографов (см.: Жуковский В. А. Избранное. Л.: Худож. лит., 1973. С. 126 и Семенко И. Жизнь и поэзия Жуковского. М.: Худож. лит., 1975. С. 35). Однако, восстанавливая заглавие стихотворения («9 марта 1823» вместо «19 марта 1823»), нужно учесть, что стихотворение, в котором поэт вспоминает о последнем свидании, написано все же после получения известия о смерти, поскольку в нем упоминается «твоя могила», что было бы невозможным, если бы в момент создания стихотворения М. А. Мойер была жива. Даты заглавия и написания не совпадают, и в этом, возможно, заложен особый смысл: для Жуковского Мойер не исчезла из мира, а стала лишь незримой. Об этом свидетельствует письмо поэта А. П. Елагиной от 28 марта 1823 года: «Дуняша, друг, дайте мне руку во имя Маши, которая для нас все существует». В стихотворении Жуковский запечатлел последнее свидание с М. А. Мойер, которая как бы «удаляется» из «здешнего света», но остается живой, унося туда и «земные воспоминанья». Жуковский хотел продолжить стихотворение. К 1831 году относится отрывок, не вошедший в окончательный текст:
Звезды небес!
Тихая ночь!
Ваше молчанье
Тайною чарою
Душу покоит!
С вами душа,
Звезды небес,
Тихая ночь!
Счастье живое
Минувших времен,
Раз улетевши,
В. М. Жирмунский указал, что источником стихотворения послужил отрывок «Wie war dein Leben…» («Какова была твоя жизнь…»), в котором немецкий поэт-романтик Клеменс Брентано (1778–1842) оплакивал свою умершую сестру Софию.
95
Перевод одноименного стихотворения немецкого поэта-романтика И. Л. Уланда (1787–1862). Подчеркивая значение поэзии Жуковского для отечественной литературы, Белинский писал: «Итак, развитие романтических элементов есть первое условие нашей человечности. И вот великая заслуга Жуковского! Трепет объемлет душу при мысли о том, из какого ограниченного и пустого мира поэзии в какой бесконечный и полный мир ввел он нашу литературу! каким содержанием обогатил и оплодотворил он ее посредством своих переводов!..» Среди этих переводов критик назвал и «Победителя». Положено на музыку М. И. Глинкой и другими композиторами.
96
Перевод романса «Schon sank auf rosiger Bahn der Tag in wallende Fluten…» («Уже опускался по розовой дороге день в кипящие волны…») неизвестного немецкого автора. Положено на музыку А. Г. Рубинштейном.
97
Новое издание стихотворений (1824) открылось этим своеобразным посвящением, обращенным к поэтическому вдохновению – «Гению чистой красоты».
98
Источник стихотворения – посвящение Гёте к «Фаусту», переведенное Жуковским и помещенное в балладе «Двенадцать спящих дев», и стихотворение Ф. В. Шеллинга (см. примеч. к стихотворению «К мимопролетевшему знакомому Гению»). Белинский писал: «Таинственный посетитель» есть одно из самых характеристических стихотворений Жуковского». Приведя затем его целиком, он продолжал: «Поняли ль вы, кто такой этот „таинственный посетитель“? Сам поэт не знает, кто он, и думает видеть в нем то Надежду, то Любовь, то Думу, то Поэзию, то Предчувствие… Но эта-то неопределенность, эта-то туманность и составляет главную прелесть, равно как и главный недостаток поэзии Жуковского. Попытаемся объяснить ее». И далее Белинский поясняет содержание поэзии Жуковского, основываясь на идее стихотворения «Таинственный посетитель»: «Есть в человеке чувство бесконечного; оно составляет основу его духа, и стремление к нему есть пружина всякой духовной деятельности. Без стремления к бесконечному нет жизни, нет развития, нет прогресса. Сущность развития состоит в стремлении и достижении. Но когда человек чего-нибудь достигает, он не останавливается на этом, не удовлетворяется этим вполне; напротив, торжество достижения бывает в его душе непродолжительно и скоро побеждается новым стремлением. Отсюда чувство внутреннего недовольства, неудовлетворения ничем в жизни; отсюда тайная тоска. Можно сказать, что человек бывает счастливее, пока он борется с препятствиями к достижению, нежели когда он наслаждается победою борьбы, праздником достижения. Иначе и быть не может. Чем глубже натура человека, тем сильнее в нем стремление и тем менее способен он к удовлетворению».
99
К стихотворению Жуковский дал такое примечание в альманахе «Северные цветы на 1825 год»: «Стихи, написанные в альбоме Н. И. И., на рисунок, представляющий бабочку, сидящую на букете из реnsees (анютиных глазок) и незабудок». А. С. Пушкин в письме к Л. С. Пушкину и П. А. Плетневу от 15 марта 1825 года отметил стихотворение: «Кстати: что прелестнее строфы Жуковского: Он мнил, что вы с ним однородные и следующей. Конца не люблю». Белинский отнес «Мотылек и цветы» к числу характерных для Жуковского.
100
Перевод одноименной баллады австрийского писателя. И. X. Цедлица (1793–1862). Д. Давыдов в письме к Жуковскому сообщил ему отзыв Пушкина: «Мне Пушкин пишет, что ты в журнале его (Современник. 1836. № 1. – В. К.) дал такие стихи, что мой белый локон дыбом станет от восторга». В. Г. Белинский также отметил «глубину поэтической мысли» стихотворения, присущие ему «простоту», «благородство» и «высокость выражения».
На тот же сюжет М. Ю. Лермонтов создал балладу «Воздушный корабль».
101
В 1838 году Жуковский послал в подарок поэтессе Евдокии Петровне Ростопчиной (1811–1858) альбом для стихов, принадлежавший Пушкину и предназначавшийся им для книги своих стихов. Но Пушкин не воспользовался им. После смерти поэта альбом перешел к Жуковскому, который вписал в него посвящение к «Ундине», восемь стихотворений в стиле греческой антологической лирики и комментируемое стихотворение. Оно передает размышления Жуковского у тела Пушкина и представляет собой переложение в стихах следующего отрывка из письма Жуковского к С. Л. Пушкину (отцу А. С. Пушкина) от 15 февраля 1837 года: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто
