Час молчим. Три часа ничего не говорим. Наконец мой собеседник произносит:
— Катер идет…
Действительно, видим: идет спасательный катер и подбирает людей, которые еще держатся на воде.
Стали мы с моим собеседником кричать, махать руками, чтоб с катера нас заметили. Но нас почему-то не замечают. И не подплывают к нам.
Тогда я скинул с себя пиджак и рубашку и стал махать этой рубашкой: дескать, вот мы тут, сюда, будьте любезны, подъезжайте.
Но катер не подъезжает.
Из последних сил я машу рубашкой: дескать, войдите в положение, погибаем, спасите наши души.
Наконец с катера кто-то высовывается и кричит нам в рупор:
— Эй вы, трамтарарам, за что, обалдели, держитесь — за мину!
Мой собеседник как услышал эти слова, так сразу шарахнулся в сторону. И, гляжу, поплыл к катеру…
Инстинктивно я тоже выпустил из рук рогульку. Но как только выпустил, так сразу же с головкой погрузился в воду.
Снова ухватился за рогульку и уже не выпускаю ее из рук.
С катера в рупор кричат:
— Эй ты, трамтарарам, не трогай мину!
— Братцы, кричу, без мины я как без рук! Потону же сразу! Войдите в положение! Плывите сюда, будьте так великодушны!
В рупор кричат:
— Не можем подплыть, дура-голова, — подорвемся на мине. Плыви сюда. Или мы уйдем сию минуту.
Думаю: «Хорошенькое дело — плыть при полном неумении плавать». И сам держусь за рогульку так, что даже при желании меня не оторвать.
Кричу:
— Братцы, моряки! Уважаемые флотские товарищи! Придумайте что-нибудь для спасения ценной человеческой жизни!
Тут кто-то из команды кидает мне канат. При этом в рупор и без рупора кричат:
— Не вертись, чтоб ты сдох, взорвется мина!
Думаю: «Сами нервируют криками. Лучше бы, думаю, я не знал, что это мина, я бы вел себя ровней. А тут, конечно, дергаюсь — боюсь. И мины боюсь, и без мины еще того больше боюсь».
Наконец ухватился за канат. Осторожно обвязал себя за пояс.
Кричу:
— Тяните, ну вас к черту… Орут, орут, прямо надоело…
Стали они меня тянуть. Вижу, канат не помогает. Вижу — вместе с канатом, вопреки своему желанию, опускаюсь на дно.
Уже ручками достаю морское дно. Вдруг чувствую — тянут кверху, поднимают.
Вытянули на поверхность. Ругают — сил нет. Уже без рупора кричат:
— С одного тебя такая длинная канитель, чтоб ты сдох… Хватаешься за мину во время войны… Вдобавок не можешь плыть… Лучше бы ты взорвался на этой мине — обезвредил бы ее и себя…
Конечно, молчу. Ничего им не отвечаю. Поскольку — что можно ответить людям, которые меня спасли. Тем более сам чувствую свою недоразвитость в вопросах войны, недопонимание техники, неумение отличить простую рогульку от бог знает чего.
Вытащили они меня на борт. Лежу. Обступили.
Вижу — и собеседник мой тут. И тоже меня отчитывает, бранится — зачем, дескать, я указал ему схватиться за мину. Дескать, это морское хулиганство с моей стороны. Дескать, за это надо посылать на подводные работы от трех до пяти лет. Собеседнику я тоже ничего не ответил, поскольку у меня испортилось настроение, когда я вдруг обнаружил, что нет со мной рубашки. Пиджак тут, при мне, а рубашки нету.
Хотел попросить капитана — сделать круг на ихнем катере, чтоб осмотреться, где моя рубашка, нет ли ее на воде. Но, увидев суровое лицо капитана, не решился его об этом просить.
Скорей всего рубашку я на мине оставил. Если это так, то, конечно, пропала моя рубашка.
После спасения я дал себе торжественное обещание изучить военное дело. Иначе нельзя. Отставать от других в этих вопросах не полагается.
Нашел, что искал
У Дарьи Васильевны была дочка Валя. Интересная девушка. Она была очень хороша собой. Цветущая, здоровая. Настоящая русская красавица.
Когда немцы подходили к их городу, многие жители бежали.
Дарья Васильевна тоже хотела покинуть город. Уже она собрала в узелок некоторые свои вещички, чтобы с ними уйти. Но в последний момент у нее опустились руки. И она, эта недалекая женщина, не понимающая, что такое родина, сказала своей дочке:
— Нет, никуда не пойдем. Жаль оставить домик, мебель, кастрюли. Пущай будет, что будет. Может быть, не все немцы такие чудовища, как их описывают. Может, они нас помилуют — не убьют и не пошлют на каторгу. А то я затрудняюсь пешком идти. У меня, в довершение всего, астма. Я буду в пути задыхаться. Лучше останемся здесь.
Валя, тревожась за свою мать, не стала настаивать. И они остались.
И вот гитлеровцы вошли в город. Ну, и конечно, было то, что бывает: убийства, грабежи, насилия и так далее.
Дарья Васильевна закрылась в своем домике.
И сказала своей дочке:
— Кажется, напрасно мы остались.
На четвертый день раздался стук в дверь.
Вошли четыре немца, из которых один был обер-лейтенант. Гитлеровцы осмотрели помещение. Но, к счастью, оно не понравилось им, и они направились к выходу.
Но когда они уходили, обер-лейтенант увидел Валю.
Он увидел Валю и задержался у двери, настолько девушка ему понравилась.
И Дарья Васильевна задрожала от страха, думая, что немец сейчас схватит девушку и уведет ее с собой.
И Валя подумала то же самое.
Каково же было их удивление, когда обер-лейтенант мило улыбнулся Вале, приложив руку к своему сердцу.
И Валя потупила свои очи и, нахмурившись, отвернулась. Обер-лейтенант сказал:
— Ах, как вы обидели меня тем, что отвернулись. Мадмазель, мы, немцы, далеко не чудовища. Мы способны иметь самые нежные чувства, самые тонкие переживания и самые пылкие намерения.
И услышав эти слова, Дарья Васильевна оживилась и хотела сервировать чай, чтоб угостить немца. Но он, снова поклонившись, ушел.
Каково было их удивление, когда вечером обер-лейтенант вновь посетил их. В руках у него был букетик. И этот букетик он преподнес Вале.
Дарья Васильевна шепнула своей дочке:
— Ты понравилась этому немцу. Смотри, не хмурься, не отворачивайся, не груби. Этим ты спасешь себя от неволи и каторги.
И тогда Дарья Васильевна поставила чайник на плиту и дрожащими руками накрыла стол, чтобы достойным образом угостить немца.
С этих пор обер-лейтенант ежедневно посещал Валю.
Наконец однажды он сказал Дарье Васильевне:
— Фрау Дарья Васильевна, в вашем доме я нашел то, что искал. И от этого я безмерно счастлив. Я полюбил вашу дочь. И нет, я не оставлю ее здесь, в России. Иначе я буду страшиться за ее судьбу. В качестве моей невесты я направлю ее в Германию, в город Дармштадт, где ей будет исключительно хорошо в лоне моей семьи. Я направлю ее к моим родителям с личным письмом. А по окончании войны и вы, фрау Дарья Васильевна, можете свободно приехать к нам погостить в качестве ее любимой мамаши.
Дарья Васильевна, потерявшая от всех этих дел ум и разум, не нашлась что ответить. Она только всплакнула от неожиданности и стала собирать наилучшие вещи в приданое для Валечки.
В январе сего года, как известно, доблестная Красная армия снова прорвала немецкий фронт. И немцы оставили город Н., в котором обер-лейтенант нашел свое счастье, нашел то, что искал.
Под нажимом наших войск гитлеровцы так поспешно отступили, что герр обер-лейтенант не успел попрощаться со своей невестой.
Все прошло, как сон. И в руках невесты осталось только лишь письмо, с которым она предполагала ехать в Дармштадт. Беседуя с одним знакомым командиром, девушка поведала ему эту свою историю. Причем всплакнула, говоря, что она вовсе не полюбила этого немца, но он просто подкупил ее своим хорошим отношением.
Тогда командир попросил девушку показать то письмо, которое у нее осталось.
Зная отлично немецкий язык, командир прочитал это письмо.
Обер-лейтенант писал своим родным, что вместе с этим письмом он посылает им здоровую русскую девку, именно такую, как они хотели иметь для домашних услуг. И что в скором времени он надеется прислать им еще двух-трех девок для полевых работ.
В конце письма нежный сын сделал приписку: «Держите ее покрепче в руках, не щадите: тут этого добра достаточно».
Услышав этот перевод, фрау Дарья Васильевна затряслась от гнева и так воскликнула:
— Ах, злодей. Ах, он сукин сын. Я думала, что это особенный фриц, исключительный. А он даже хуже других. Ну нет, господа, я больше не намерена о них думать, что это люди…
Валя всплакнула от обиды, но потом, вытерев свои глаза, разорвала письмо и так сказала:
— Боже, как я была глупа и наивна. Но теперь я окончательно все поняла.
Берегитесь!
Нечуткий человек наш управдом. У нас была мечта превратить наш дворик в парк. Но управдом отклонил наш проект. Он сказал:
— После войны делайте с моим двором что хотите. Хоть пересыпьте его в карманы. А сейчас я вам не позволю лопатой его копать. Тут не окопы. Тут дом. Значение которого ноль в масштабе современной войны.
Нет, конечно, парк бы у нас не получился. Но садик бы вышел. С грядками, с клумбами, с киоском для продажи в дальнейшем воды.
И это было бы благоустройством, о котором сейчас говорят.
Этот управдом, скажу кстати, — не только нечуткий человек. Он грубый. Людей не любит. И вдобавок пессимист. Он не позволил Дарье Федоровой из 7-го номера вынести свою кровать во двор, чтоб ошпарить ее там кипятком.
Он сказал:
— Если вынести эту кровать во двор, то все, что в кровати, разбежится по другим квартирам. Нет уж, пусть она дрыхнет на неошпаренной кровати.
Этими словами он довел бедную жилицу до дурноты. Она еле поднялась в свой этаж. Где и слегла, невзирая на свою кровать.
Со мной же этот управдом вообще избегает разговаривать. Стоит мне прийти в контору, как он убегает.
Дошло до того, что в прошлую пятницу, когда я вошел в помещение конторы, он выпрыгнул из окна, чтоб не беседовать по вопросам дома.
Все жильцы, и я в том числе, сожалели, что контора у нас находится не в седьмом этаже, а в первом. В силу чего наш управдом до сего времени здравствует и продолжает свой земной путь.
На другой день я все же захватил бюрократа в конторе. Он беседовал по телефону. И по этой причине он не смог сразу уйти, когда я вошел.
Я вошел, имея в руках письменный перечень претензий квартирантов. Тут были претензии и насчет хлама во дворе, и насчет сломанных перил, и насчет грязи на лестницах, и даже насчет водопровода. Понимаете: в другой раз откроешь кран — и вдруг вместо воды из него почему-то дым идет. Едкий такой дым, угар. Как он попадает в трубы — неясно. Жильцы просили меня выяснить, откуда этот дым. Зачем он? Для чего?
Когда я подошел к управдому со своей бумагой, тот нарочно упал на стул и застонал, говоря:
— Отвяжитесь. Мне не до этого. У меня есть дела поважней, чем ваш паршивый дом.
