победу новых стран над старыми. Оно
означает также важное изменение масштабов. Благодаря новому возвышению
Атлантики происходит расширение экономики в целом, обменов, денежных запасов;
и в этом случае так же быстро развивающаяся рыночная экономика, выполняя
решения, принятые в Амстердаме, понесет на своей спине выросшее строение
капитализма. В конечном счете, мне представляется, что ошибка Макса Вебера
коренится в первоначальном преувеличении роли капитализма как двигателя
современного мира.
Однако основная проблема состоит в другом. Подлинная судьба капитализма была в
действительности разыграна в сфере социальных иерархий.
В каждом развитом обществе имеется несколько иерархий, несколько своего рода
лестниц, позволяющих подняться с первого этажа, где прозябает основная масса
народа — Grundvolk, по выражению Вернера Зомбарта: религиозная иерархия,
иерархия политическая, военная, различные денежные иерархии. Между теми и
другими, в зависимости от времени и места, наблюдаются противостояния,
компромиссы или союзы, иногда даже слияние. В XIII веке в Риме религиозная и
политическая иерархии сливаются, но вокруг города возникает опасный класс
владетельных сеньоров, которым принадлежат обширные земли и неисчислимые
стада, — и это в то время как банкиры Курии — выходцы из Сиены — начинают занимать
высокое положение в местной иерархии. Во Флоренции конца XIV века старинная
феодальная знать полностью сливается с новой крупной торговой буржуазией,
образуя денежную элиту, к которой по логике вещей переходит и политическая
власть. В других социальных условиях, напротив, политическая иерархия может
подавлять все остальные, как это происходит, к примеру, в Китае при династии Мин и
Манчжурской династии. Та же тенденция, хотя и менее отчетливо и последовательно,
проявляется и в монархической Франции при Старом Режиме, который долгое время
держит купцов, даже богатых, на третьестепенных ролях и выводит на передний план
главную — дворянскую — иерархию. Во Франции времен Людовика XIII путь к
могуществу лежит через близость к королю и двору. Первым шагом подлинной
карьеры Ришелье, обладавшего скромным саном епископа Люсонского, было место
духовника вдовствующей королевы Марии Медичи, благодаря которому он
приблизился ко двору и вошел в узкий круг правителей Франции.
В каждом обществе свои пути удовлетворения личного честолюбия людей, свои типы
преуспевания. Хотя на Западе и нередко преуспевают отдельные личности, история
постоянно твердит один и тот же урок: личный успех почти всегда следует относить на
счет семей, бдительно, настойчиво и постепенно увеличивающих свое состояние и
свое влияние. Их честолюбие уживается с терпением и растягивается на долгий
период времени. Тогда, значит, надо воспевать достоинства и заслуги старинных
семей, древних родов? Применительно к Западу, это будет означать то, что позже
стали называть общим термином «история буржуазии», являющейся носительницей
капиталистического процесса, создающей или использующей ту жесткую иерархию,
которая станет становым хребтом капитализма. Последний, действительно, в поисках
приложения своего богатства и могущества поочередно или одновременно опирается
на коммерцию, ростовщичество, торговлю на дальние расстояния, государственную
службу и землевладение: земля всегда была надежной ценностью и к тому же в
большей степени, чем обычно полагают, придавала владельцу очевидный престиж в
обществе. Если внимательно присмотреться к жизни этих длинных семейных
цепочек, к медленному накоплению состояний и престижа, становится почти в целом
понятным переход от феодального строя к капиталистическому, произошедший в
Европе. Феодальный строй являлся устойчивой формой раздела в пользу помещичьих
семей земельной собственности — этого фундаментального богатства, — и имел
устойчивую структуру. «Буржуазия» в течение веков паразитировала на этом
привилегированном классе, жила при нем, обращая себе на пользу его ошибки, его
роскошь, его праздность, его непредусмотрительность, стремясь — часто с помощью
ростовщичества — присвоить себе его богатства, проникая в конце концов в его ряды и
тогда сливаясь с ним.
Но в этом случае на приступ поднималась новая буржуазия, которая продолжала ту
же борьбу. Это паразитирование длилось очень долго, буржуазия неотступно
разрушала господствующий класс, пожирая его. Однако ее возвышение было долгим,
исполненным терпения, постоянно откладываемым на век детей и внуков. И так,
казалось, без конца.
Общество такого типа, вышедшее из феодального и само еще сохранившее
наполовину феодальный характер, является обществом, в котором собственность и
общественные привилегии находятся в относительной безопасности, в котором
семейные кланы могут ими пользоваться относительно спокойно, а собственность
является священной или, во всяком случае, претендует на такой статус, где каждый
остается на своем месте. Наличие таких спокойных или относительно спокойных
социальных «вод» необходимо для накопления богатства, для роста и сохранения
семейных кланов, для того, чтобы с помощью монетарной экономики, наконец,
всплыл на поверхность капитализм. При этом он разрушает некоторые бастионы
высшего общества, но лишь с тем, чтобы возвести для себя новые, такие же прочные и
долговечные.
Столь длительное вынашивание семейных состояний, приводящее в один прекрасный
день к ослепительному успеху, для нас так привычно и в прошлом, и в настоящем, что
нам трудно отдать себе отчет в том, что оно представляет собой одну из существенных
особенностей Западного Общества. Мы замечаем ее, лишь отведя взор от Европы и
наблюдая совершенно иное зрелище, которое представляют для нас неевропейские
общества. В этих обществах то, что мы называем или можем назвать капитализмом,
обычно наталкивается на социальные препятствия, которые трудно или невозможно
преодолеть. И именно контраст, создаваемый этими препятствиями, подсказывает
нам правильные объяснения.
Оставим в стороне японское общество, процессы в котором в целом сходны с
европейскими: то же медленное разрушение феодального общества, из которого в
конце концов выходит наружу общество капиталистическое. Япония — это страна
самых старых торговых династий: некоторые из них, возникнув в XVII веке,
процветают по сей день. Однако западное и японское общества являются
единственным в сравнительной истории примером того, как общество чуть ли не само
собой перешло от феодального строя к капиталистическому. В других странах
взаимоотношения между государством, социальными привилегиями и привилегиями
денежными весьма различны, и мы попытаемся из этих различий извлечь всю
возможную информацию.
Возьмем Китай и страны Ислама. Имеющаяся статистика, хотя и несовершенная,
свидетельствует о том, что в Китае социальная мобильность по вертикали была выше,
чем в Европе. Не то, чтобы число лиц, обладающих привилегиями, было
относительно большим — китайское общество в целом было менее стабильным. Той
дверью, которая делала социальную иерархию открытой, служили конкурсы
мандаринов. Хотя эти конкурсы и не проводились в обстановке абсолютной
честности, они, в принципе, были доступны для всех социальных слоев, во всяком
случае, значительно более доступны, чем знаменитые европейские университеты в
XIX веке. Испытания, открывающие доступ к высокой должности мандарина,
представляли собой в действительности новую раздачу карт в социальной игре,
постоянную пересдачу (New Deal). Однако те, кто достигал вершины, находились там
лишь временно, в лучшем случае пожизненно, и состояния, которые они скапливали
благодаря высокой должности, едва ли позволяли основать то, что в Европе называют
крупной буржуазной династией (grandes families). Более того, слишком богатые и
слишком могущественные семьи находились из принципа на подозрении у
государства, являвшегося единственным законным владельцем земли, обладавшего
исключительным правом взимания налогов с крестьян и осуществлявшего плотный
контроль за деятельностью горнорудных, промышленных и торговых предприятий.
Китайское государство, несмотря на сговор торговцев и коррумпированных
мандаринов, было бесконечно враждебно расцвету капитализма, который даже если и
развивался по воле обстоятельств, то всякий раз в конечном счете безжалостно
ставился на место тоталитарным, в известном роде, государством (если не вкладывать
в слово тоталитарный того уничижительного смысла, который оно приобрело в
настоящее время). Настоящий китайский капитализм развивался лишь за пределами
Китая, например, в странах Малайского архипелага, где китайский торговец
пользовался полной свободой действий.
В обширном мусульманском мире, особенно до XVII века, владение землей было
временным, поскольку и там она по закону принадлежала монарху. Историк бы
сказал, используя западноевропейскую терминологию времен Старого режима, что
земля жаловалась в качестве бенефиция (т.е. в пожизненное владение), но не в
качестве наследственного феода. Другими словами, сеньории, т.е. земли, деревни,
земельные ренты распределялись государством, как это было когда-то при
Каролингах, и возвращались государству всякий раз после смерти того, кому они
были пожалованы. Для государя это было средством оплаты за услуги и привлечения
на службу воинов и всадников. После смерти сеньора, сеньория и все его имущество
возвращались к султану в Турции или к Великому Моголу в Индии. Можно сказать,
что эти монархи, пока длилось их могущество, могли полностью заменять
господствующий класс, меняя правящую элиту как рубашку, — и они без колебаний
пользовались этой возможностью. Верхушка общества обновлялась, таким образом,
очень часто, и семейные кланы не успевали укорениться… В недавнем исследовании
каирского общества XVIII века показано, что крупным купцам удавалось удержать
свои позиции лишь при жизни одного поколения. Затем их поглощало политическое
общество. Если в Индии жизнь торговых семей была более прочна, то это потому, что
она проходила вне рамок неустойчивой вершины общественной пирамиды, в
защитной среде каст торговцев и банкиров.
Учитывая сказанное, вы легче поймете выдвигаемое мною положение, довольно,
впрочем, простое и правдоподобное: росту и успеху капитализма сопутствуют
определенные общественные условия. Капитализм для своего развития требует
определенной стабильности общественного устройства, а также определенного
нейтралитета или слабости, или потворства государства. И даже на Западе
встречаются различные степени такого попустительства: во многом в силу
социальных и уходящих в прошлое причин, Франция всегда была страной менее
благоприятной для капитализма, чем, скажем, Англия.
Я думаю, что такой взгляд на вещи не вызовет серьезных возражений. Напротив, сама
собой возникает новая проблема. Капитализму необходима иерархия. Но что такое
иерархия для историка, перед чьими глазами проходят сотни и сотни обществ,
имеющих каждое свою иерархию? Каждая из которых с неизбежностью приводит в
верхах общества к горстке привилегированных и ответственных лиц. Так было вчера,
в Венеции XIII века, во всей Европе при Старом порядке, во Франции времен Тьера и
во Франции 1936 года, когда лозунги демонстрантов разоблачали власть «двухсот
семейств». Так же было в Японии, Китае, Турции, Индии. Так обстоит дело и сегодня:
даже в Соединенных Штатах капитализм не изобретает, а лишь использует иерархии,
так же как он не изобрел ни рынка, ни потребления. В долгой исторической
перспективе капитализм — это вечерний час, который приходит, когда все уже готово.
Другими словами, проблема иерархии как таковая лежит за пределами капитализма,
трансцендентна по отношению к нему, логически ему предшествует. И
некапиталистические общества — увы! — также не устранили иерархий.
Все это открывает возможность для долгих дискуссий, которые я постарался
представить в своей книге, не пытаясь поставить в них точку. Ибо это несомненно
ключевая проблема, проблема проблем. Нужно ли разрушить иерархии, подчинение
человека человеку. Да, — сказал Жан-Поль Сартр в 1968 году. Но возможно ли это в
действительности?
В двух предыдущих главах отдельные части головоломки были мной представлены в
изолированном виде или в произвольных сочетаниях, служивших целям объяснения.
Теперь речь идет о воссоздании всей картины в целом. Именно таковой была цель
третьего и последнего тома моего труда, озаглавленного «Время мира». Само это
название поясняет суть моего замысла — связать капитализм, его развитие и средства,
которыми он располагает, с мировой историей в целом.
История — это хронологическая последовательность форм и опытов. Весь мир означает
в XV – XVIII веках то единство, которое постоянно вырисовывается и проявляет свое
влияние на жизнь всех людей, на все общества, экономики и цивилизации мира.
Между тем утверждение этого мира происходит под знаком неравенства. Нынешняя
картина, в которой противостоят, с одной стороны, богатые страны, и с другой —
слаборазвитые, mutatis mutandis* верна уже для периода с XV по XVIII век. Конечно,
за время, истекшее между эпохой Жака Кёра и эпохами Жана Бодена, Адама Смита и,
похоже, Кейнса, богатые и бедные страны не
