«По Конфуцию, – пишет В. Малявин, – ритуальная выверенность каждого жеста, каждого слова и даже каждой мысли есть не что иное, как встроенность в изобильный ритм вселенской жизни. Поэтому управление в конфуциевой традиции есть прежде всего исправление (оба знака в китайском языке звучат и пишутся почти одинаково). Исправление себя, в первую очередь. Возвращение к тому, что изначально заложено в нас, к „первозданной чистоте сердца“, к чистоте, освещенной светом сознания, исполненной бесконечно долгим усилием воли»[10 — Малявин В. Конфуций. – М.: Молодая гвардия, 1992. – С. 151.]. «Светила в небесах, по представлению древних китайцев, образуют „небесный узор“ (тянь вэнъ), и этот древний образ мирового согласия полностью подобен „узору“ человеческой культуры (вэнъ) как образу стилизованной и доставляющей эстетическое наслаждение жизни. Конфуций потому и стал отцом китайской традиции, что он каждой черточкой своего поведения, каждым словом давал понять, что в мире существует всеобщий порядок, принимающий в равной мере природу и человека, материальное и духовное, и этот порядок воплощен в незыблемых законах роста всего живого и в жизни самого сознания. Духовное свершение для Конфуция – это просто сполна прожитая жизнь»[11 — Там же. – С. 206–207.].
Сущность ритуала для Конфуция – это музыкальная настроенность души на глубину жизни. Каждый фрагмент человеческого существования должен репродуцировать целостность бытия. Поэтому «Учитель говорил:
– Кто утром слышит о Пути,
Тот может вечером и умереть спокойно»[12 — Конфуций. Я верю в древность. – С. 70.].
С ли связан у Конфуция и образ идеального человека «цюнь цзы» (буквально: «сын правителя»). Тонкий анализ взаимосвязи этих понятий предпринят Гербертом Фингареттом: «Благородный (в духовном смысле) человек – это тот, кто трудится над алхимическим сплавлением социальных форм (ли) и проявлений человеческого существования таким образом, что они превращаются в бытие, реализующее дэ – свойственную человеку добродетель, или способность к совершенству… Человек обретает свою человеческую подлинность, когда его стихийные порывы под воздействием дэ принимают определенную форму. А ли являет собой исполнение человеческих порывов, их культурное выражение, которое не имеет ничего общего с лишающим человеческих черт формализмом. Ли образует форму динамического взаимоотношения людей, придающую им человеческие черты… Если „побеждать“ себя и всегда быть обращенным к ли, то требуется в буквальном смысле только изначальный ритуальный жест в надлежащем обрядовом контексте, и тогда все „происходит“.
Важно понять, что отсутствие усилий нельзя рассматривать как нечто происходящее „механически“ или „автоматически“. В противном случае церемония, как на это постоянно указывает Конфуций, оказывается мертвой, выхолощенной, пустой: в ней нет духа. Когда „заступает“ подлинная ритуальность, она становится разновидностью спонтанности: ритуал совершается „сам по себе“. В нем заключается жизнь, поскольку те, кто в нем участвуют, исполняют его со всей искренностью и серьезностью. Подлинное исполнение ритуала требует непосредственного „участия в жертвоприношении“, в противном случае „его как бы и не было“… Прекрасное и результативное совершение ритуала требует, чтобы личное участие сочеталось с ритуальным мастерством. Это соединение составляет подлинное ли как сакральный ритуал»[13 — В кн.: Конфуций. Я верю в древность; Фингаретт Г. Конфуций: мирянин как святой. – С. 310–311.].
Таким образом, ритуал выступает у Конфуция и как форма символического мышления, и как принцип иерархического понимания бытия, и как метод структурирования космоса и социума.
«Учитель сказал:
– Если править с помощью закона, улаживать, наказывая, то народ остережется, но не будет знать стыда. Если править на основе добродетели, улаживать по ритуалу, народ не только устыдится, но и выразит покорность»[14 — Там же. «Луньюй». – С. 58.].
Однако вернемся к коллизиям жизненной судьбы «Учителя десяти тысяч поколений», как именовали Конфуция на родине. С годами росла слава Кун-цзы, тем не менее признание не помогло служебному продвижению Кун-цзы. Два года он проживает в царстве Ци и даже удостаивается аудиенции у правителя Цзин-гуна. Однако вместо ожидаемой должности правитель предлагает ему удел, обеспечивающий достаток, но ставящий Кун-цзы в полную зависимость от своего царственного покровителя. Поразмыслив, Конфуций от подарка отказался.
В пятьдесят лет судьба, казалось бы, улыбнулась ему. Учителя Куна берет под свое покровительство Дин-гун из могущественного семейства Цзи. Сначала он занимает пост правителя города Чжунду, затем – главы ведомства общественных работ и верховного судьи. Впервые Конфуций приобретает высокое положение при дворе и возможность хотя бы частично осуществить на практике свое понимание «праведного Пути». Но как свидетельствовал печальный опыт другого великого учителя – Платона, заручившегося покровительством тирана Дионисия, любовь сильных мира сего к мудрецам – дело хрупкое и быстротечное. Уже по прошествии четырех лет, обиженный пренебрежительным отношением к нему со стороны государя, Конфуций покидает Лу и направляется в царство Вэй. Начинается четырнадцатилетний период скитаний Учителя и безуспешные попытки поступить на службу. Из царства Вэй он переезжает в царство Сун, оттуда через год следует в царство Чэнь, через два года – в Чу, по прошествии двух лет вновь возвращается в Вэй. Затем – опять в Лу. Здесь, окруженный заботой преданных учеников, Конфуций завершает работу над хроникой «Чунь цю», приводит в порядок церемониальную музыку Лу и производит окончательную редакцию канонических книг.
В 479 году до н. э. после непродолжительной болезни «Учитель десяти тысяч поколений» мирно скончался на 73-м году жизни.
Но и сегодня, по прошествии почти двух с половиной тысяч лет после смерти Конфуция, удивительно современно звучат некоторые из поучений древнего мудреца: «…Когда под Небесами следуют пути, будь на виду, а нет пути – скрывайся. Стыдись быть бедным и незнатным, когда в стране есть путь; стыдись быть знатным и богатым, когда в ней нет пути»[15 — Конфуций. Я верю в древность. Луньюй. – С. 93–94.].
В XVIII столетии философы Просвещения чаяли наступления в скором времени на Земле Царства Разума и Добра.
В XIX – позитивистски настроенные мыслители искренне верили в мессианское предназначение науки в деле достижения справедливого и высокогуманного общества, прогресс науки с неизбежностью должен был снять все острые социальные проблемы.
В XX веке нам суждено было с горечью пережить крах этих прекраснодушных иллюзий. Наше время показало, что человеческий разум и добро, вопреки мнению Сократа, вещи не тождественные – разум можно использовать и по-дьявольски.
Развитие науки не явилось панацеей для решения кардинальных социальных проблем, оно лишь резче выявило противоречия, заложенные в основе современной цивилизации.
Одно из фундаментальных противоречий – это постоянно нарастающий разрыв между техническими возможностями человека и его духовно-нравственным уровнем. Английский историк Арнольд Тойнби считал, что, рассматривая историю культур, правомерно говорить лишь о прогрессе нравственных задач, но не о нравственном прогрессе самой человеческой природы. Основные параметры нравственных задач для европейской культуры были заданы еще две тысячи лет назад христианской религией. И вот сегодня, овладев технологиями невиданной доселе разрушительной мощи, мы, похоже, оказались морально неподготовленными для того, чтобы не подпасть под власть этих чудовищных сил. Чувство ответственности, как продемонстрировали великие социальные катаклизмы нашего века, оказалось у нас слабей инстинкта агрессии и нашей склонности к насилию. Средства провозгласили себя целями, и мы явились заложниками блистательных успехов нашей не знающей преград научно-технической мысли. «Если предыдущие поколения оставляли после себя соборы, то наше поколение, возможно, оставит только излучающие реакторы, которые, боюсь, уже никто не увидит», – писал Александр Генес.
Когда известные западные философы анализируют кризисные явления эпохи, то речь идет либо о ситуации восстания масс, либо о морфологических соответствиях нашего времени закату александрийской эпохи, либо о гибельных духовных редукциях в процессе секуляризации культуры – все это, несомненно, существенно для понимания современной картины мира, но в то же время это лишь следствия более глубинных духовных сдвигов.
Знаменитый психолог Карл Юнг вспоминает, как он был изумлен утверждением индейцев пуэбло, что все американцы – сумасшедшие. На вопрос Юнга, почему они так считают, индейцы ответили: «Американцы говорят, что они думают головой, все нормальные люди думают сердцем. Мы думаем сердцем».
В конфуцианском Китае существовало выражение: «синь шу» – «техника сердца». Владение синь шу обеспечивало доверие, искренность и радушие между людьми.
Мир, в котором мы живем сегодня, способен обеспечить множеством материальных благ даже человека со средним достатком. Работающий человек в развитых странах современного Запада с точки зрения наличия бытовых удобств живет зачастую в более комфортных условиях, чем, к примеру, знатный вельможа в период средних веков. Однако умение «думать сердцем» в наше время становится все более и более редким даром.
В жестком ритме современной цивилизации, в мире климатического потепления и человеческого оледенения мы потеряли целостное чувство жизни, способность переживать бытие как Единство. И, словно мальчик Кай из андерсеновской сказки, безуспешно пытаемся из своих ледышек сложить спасительное слово: «Вечность». Но из льдинок живая Вечность не складывается.
И нам остается лишь грустно повторять вместе с Томасом Элиотом: «Где наша мудрость, потерянная ради знаний, где наши знания, потерянные ради информации?»
М. А. Блюменкранц
1
Учитель говорил:
– Не радостно ль учиться и постоянно добиваться совершенства? И не приятно ли, когда друзья приходят издалека? Не тот ли благороден муж, кто не досадует, что неизвестен людям?
2
Учитель Ю сказал:
– Редко бывает, чтобы человек, полный сыновней почтительности и послушания старшим, любил бы досаждать правителю. И не бывало вовсе, чтобы тот, кто не любит досаждать правителю, питал бы склонность к мятежу. Благородный муж заботится о корне; когда заложен корень, то рождается и путь, сыновняя почтительность и послушание старшим – не в них ли коренится человечность?
3
Учитель сказал:
– Человечность редко сочетается с искусными речами и умильным выражением лица.
4
Учитель Цзэн сказал:
– Я на день трижды себя вопрошаю: добросовестно ли я трудился для людей? Сохранил ли искренность в общении с друзьями? Повторял ли то, чему меня учили?
5
Учитель сказал:
– Правя уделом, способным выставить тысячу боевых повозок, надо быть тщательным в делах, правдивым, любить людей, экономить средства и побуждать народ к труду в соответствии со сменой сезонов.
6
Учитель сказал:
– Дома младшие почтительны к родителям, а на стороне послушны старшим, осторожны и правдивы, полны любви ко всем, но близки с теми, в ком есть человечность. Если при этом остаются силы, то стремятся обрести ученость.
7
Цзыся сказал:
– Если кто-либо предпочитает чувственности добро, способен до изнеможения служить отцу и матери, на службе государю может жертвовать собой и обращается к друзьям с правдивым словом, то пусть бы говорили, что он неучен, я непременно назову его ученым.
8
Учитель сказал:
– Если благородный муж лишен строгости, в нем нет внушительности и он нетверд в учении. Главное – будь честен и правдив, не дружи с теми, кто тебе не равен, и не бойся исправлять свои ошибки.
9
Учитель Цзэн сказал:
– Если будут чтить умерших, помнить предков, то в народе вновь окрепнет добродетель.
10
Цзыцинь спросил Цзыгуна:
– В какой бы стране Учитель ни был, он всегда знает о делах ее правления. Он сам ищет эти сведения или ему их дают?
Цзыгун ответил:
– Учитель получает их благодаря тому, что ласков, добр, почтителен, бережлив и уступчив. Не отличается ли он в том, как их ищет, от других людей?
11
Учитель сказал:
– Кто вглядывается в устремления своего отца,
