можно проследить от Майстера Экхарта до Хайдеггера: #c_24.
— У меня нет никаких возражений против такой гипотезы. Вы описываете невозмутимость (Gelassenheit), остерегаясь говорить о любви, и конечно же, любовь является одной только частной фигурой всего того, что оставленность может затронуть (не трогая, вместе с тем). Но почему не признать здесь саму любовь, а именно: бесконечный отказ, в котором как бы сдаются невозможному? Сдаться другому — это невозможное, которое может означать довериться на пути к другому, прийти к нему, но не переступать порог, уважать и даже любить невидимость, которую сохраняет другой, недоступный. Сдать оружие. (И на этот раз, сдать — больше не означает реституировать, реконструировать в целости, объединить пактомили символикой.) Сдаться и сдать оружие без поражения, не имея ни воспоминания, ни намерения войны: сделать так, чтобы этот отказ не стал еще одной хитростью в соблазне или дополнительной уловкой ревности. Здесь снова все может оставаться в нетронутом виде: и любовь, любовь без ревности, которая оставляет место другому, после перехода через via negativa. Последняя, если только я не интерпретирую ее слишком свободно, не состоит только в движении или моменте самоотречения, аскезы или временном лишении. Самоотречение должно оставаться в ходу (и, следовательно, — отказаться от хода), чтобы другой (возлюбленный) оставался другим. Другой — это Бог или кто угодно, а точнее — какая-то сингулярность, с тех пор как любой другой есть любой другой. Поскольку самое трудное и даже невозможное кроется тут: тут, где другой теряет свое имя или может сменить его, чтобы стать каким угодно другим. Страдающая и безучастная, невозмутимость (Gelassenheit) проявляется в нас, она воздействует на это безразличие через кого-то другого. Она играет там и играет этим, не играя. Между прочим, это объясняет если не некоторый квиетизм[23 — Квиетизм (от лат. quietus — спокойный, безмятежный) — мистическая доктрина Молиноса (XVII век); религиозное учение, доводящее идеал пассивного подчинения воле бога до требования быть безразличным к собственному спасению. В переносном смысле — созерцательность, бездейственность. — Прим. перев.], то, по крайней мере, роль, которую Gelassenheit играет у Силезиуса, и прежде всего роль игры самой по себе, страсть игры, не упускающей случая сыграть в идее божественного творения:
GOtt spielt mit dem Geschopffe.
Diss alles ist ein Spiel, dass Ihr die GOttheit macht:
Sie hat die Creatur umb Ihret wilin erdacht.
Бог играет с сотворением.
Все это игра, которой отдается божество:
Оно придумало творение для Своего удовольствия.»
(II, 198)
— Негативная теология может, таким образом, быть представлена как одна из самых радостных форм творения, участвующего в божественной игре, поскольку «Я» «словно» «Бог» — вспомните. Остается вопрос о том, кто дает место этой игре, вопрос о месте, открытом для этой игры между Богом и его творением, другими словами, — для бывшей аппроприации. В максиме «GOtt ausser Creatur» наречие, указывающее место (wo), вбирает в себя всю загадку. Отправляйся туда, куда ты не можешь отправляться, к невозможному, что в конечном счете оказывается единственным способом идти или приходить. Отправиться туда, куда возможно, — значит не отправиться, а уже быть там и оставаться парализованным в не-решимости не-события: «Geh wo du nicht kanst: sih, wo du sihest nicht: Hor wo nichtsschallt und klingt, so bistu wo GOtt spricht». Это наречие места (wo) указывает на место божьего слова, на Бога как глагол, и «Der Ort ist dass Wort» (I, 205) также утверждает место как слово Бога.
— Сотворено ли это место Богом? Участвует ли оно в игре? Или же оно есть сам Бог? Или это то, что предшествует и Богу, и Его игре? Иначе говоря, остается узнать, открыто ли это невоспринимаемое (невидимое и неслышимое) место Богом, именем Бога (что, может быть, нечто другое) или же оно «старше» времени творения, времени вообще, истории, рассказа, слова и т. д. Остается узнать (поту сторону знания), открыто ли это место зову (ответу, событию, призывающему к ответу, откровению, истории) или оно остается безучастно чуждым — как хора — всему тому, что занимает место, перемещается и играет в ней. Назовем это доказательством хоры…
— Есть ли у нас выбор? Почему нужно выбирать между двумя? Разве это можно? Верно, что эти два «места», эти два опыта места, эти два пути безусловно являются совершенно гетерогенными. Одно исключает другое, одно превосходит другое, одно обходится без другого, одно совершенно без другого. Но есть то, что сводит одно к другому — это такой странный предлог «без», это странное без-вместе или вместе-без (without). Логика этого соединения или разъединения (конъюнкции-дизъюнкции) одновременно позволяет и запрещает некоего рода образцовость. Каждая вещь, каждое сущее, Вы, я, другой, каждый X, каждое имя и каждое имя Бога может стать образцом другого заменяемого X. Процесс абсолютной формализации. Любой другой есть любой другой. Имя Бога в одном языке, фразе, молитве становится образцом имени или имен Бога, а потом имен вообще. Нужно выбрать лучший из образцов (это непременно абсолютное благо, agathon, которое находит свое существование: epekeina tes ousias), но он — лучший в качестве образца: как то, что он есть и не есть, как то, чем он является и представляет, замещает, делает образцом. И это «нужно» (лучшее) также является образцом для всех «нужно»: имеющихся и возможных.
— «Нужно» означает не только «необходимо», но этимологически, во французском языке, еще и «не достает», «не хватает». Недостаток или провал всегда рядом.
— Если эта образцовость предписывает, она одновременно соединяет и разъединяет, она отделяет лучшее как индифферентное, как лучшее, так и индифферентное. С одной стороны, на одном пути — вечность глубокая и глубинная, фундаментальная, но в целом доступная для мессианства, телео-эсхатологического рассказа, определенного опыта или исторического откровения (или откровения истории). С другой стороны, на другом пути — вневременность бездны, не имеющей ни поверхности, ни дна; абсолютная невозмутимость (ни жизнь, ни смерть), дающая место всему, чем она не является. Фактически: две бездны.
— Но обе бездны, о которых говорит Силезиус, являются двумя образцами первой, глубокой, той, что Вы определили вначале, хотя на самом деле в ней нет ничего» первого». Силезиус пишет:
Ein Abgrund rufft dem andem.
Der Abgrund meines Geists rufft jmme mit Gescherey
Den Abgrund GOttes an: Sag welcher tieffer sey?
Бездна взвывает к бездне.
Бездна моего духа вопиет
Бездне Бога: скажи, какая из них глубже?
(1,68)
— Именно эта своеобразная образцовость одновременно укореняет и искореняет идиому. Каждая идиома (например, греческая онто-теологическая или христианское откровение) может свидетельствовать о себе самой и о том, чем она не является (пока или никогда), причем, значение этого свидетельства (мученичества) не определяется полностью внутренним содержанием идиомы (христианского мученичества, например). Тут, в этом свидетельстве, предоставленном не самому себе, а другому, формируется горизонт переводимости, а следовательно, — дружбы, универсального сообщества, европейской децентрации, по ту сторону значений philia, милосердия и всего того, что с ними связывается, и даже по ту сторону европейской интерпретации имени Европы.
— Вы намекаете, что именно при этом условии можно организовывать международные и межкультурные коллоквиумы по «негативной теологии» (теперь я поставлю это словосочетание в кавычки).
— Скажем так. Нужно осмыслить историчность и вне-историчность возможности этого проекта. Могли ли бы Вы представить себе такой коллоквиум всего лишь век тому назад? Но то, что выглядит возможным, становится тем самым бесконечно проблематичным. Этот двойной парадокс похож на двойную апорию: одновременное отрицание и новое утверждение греческой онто-теологии и греческой метафизики, искоренение и распространение христианства в Европе и вне Европы, в тот самый момент, когда — как нам говорит определенная статистика — призвание к нему, кажется, ослабевает.
— Я думаю о том, что происходит в самой Европе, где папа взывает к конституции или к восстановлению Европы единой в христианстве, которое могло бы стать ее сущностью и предназначением. Во время своих путешествий он старается показать, что победа над тоталитаризмом в странах Восточной Европы достигнута благодаря и во имя христианства. А во время над называемой войны в Персидском заливе, объединенные западные демократии часто произносили христианские речи, говоря о международном праве. Было бы слишком говорить теперь, что это не предмет коллоквиума.
— С одной стороны, это отрицание, подобно новому утверждению, как бы запирает на два оборота логоцентрический тупик европейского приручения (Индия, с этой точки зрения, не является чем-то совершенно отличным от Европы). Но с другой стороны, это также то, что происходя на открытом краю этой внутренности или этой глубины, оставляет проход, оставляет существовать другое.
— Оставлять — вот трудное для перевода слово. Как они будут его переводить? «То leave»? Как во фразе, которая скоро потребуется нам, когда мы будем расставаться (Я оставляю Вас, я ухожу, I leave)? Или «to let»?
— Здесь стоит прибегнуть к немецкой идиоме. Силезиус пишет в традиции Gelassenheit, которая идет как минимум от Экхарта — мы об этом говорили — до Хайдеггера. Нужно все оставить, оставить всякое «что-то» ради Бога и, несомненно, оставить самого Бога, расстаться с ним, то есть одновременно покинуть и (но) оставить его (по ту сторону бытия-чего-либо). За исключением его имени — о котором нужно молчать там, куда он отправляется сам, чтобы прийти туда, к своему собственному исчезновению:
Dass etwas muss man lassen.
Mensch so du Etwas liebst, so liebstu nichts furwahr:
Gott ist nicht diss und dass, drumb lass dass Etwas gar.
Человек, если ты любишь нечто, значит ты ничего на самом деле не любишь:
Бог — не то и не это, оставь же навсегда это нечто.
(I,44)
или еще:
Die geheimste Gelassenheit.
Gelassenheit fahr GOtt: GOtt aber selbst zulassen,
Ist ein Gelassenheit die wenig Menschen fassen.
Самое тайное расставание.
Расставание способно постичь Бога; но оставить Бога самому себе —
Вот расставание, которое мало кто из людей способен постичь.
(II, 92)
— Расставание в этом Gelassenheit, расставание для этого Gelassenheit не исключает удовольствия или обладания (jouissance), напротив — оно дает им место. Оно открывает игру Бога (Бога и с Богом, Бога с самим собой и с творением); оно открывает страсть к обладанию Богом:
Wie kan man GOtt geniessen.
GOtt ist ein Einges Ein, wer seiner wil geniessen,
Muss sich nicht weniger als Er, in Ihn einschliessen.
Бог единонеразделен, кто хочет обладать Им,
Должен не меньше, чем он, заключаться в Нем.
(I,83)
— Оставить место для другого, любого другого — это гостеприимство. Двойное гостеприимство: первое, имеющее вид Вавилонской башни (строительство [construction] башни, призыв к универсальной традиции, но также и насильственное насаждение имени, языка, идиомы), и второе (другое, то же самое), подвергающее разрушению [de-construction] башню. Эти два намерения побуждаются одним определенным желанием универсального сообщества, по ту сторону пустыни черствой формализации, т. е. за самим построением. Но оба должны обращаться к тому, чего они хотели бы избежать — неизъяснимому. Желание Бога, Бог как другое имя желания ведет
