том, что этот последний должен действовать по ту сторону расчета и даже правила: «Ведь в сущности любой расчет сам по себе не является анализом… Талант аналитика проявляется именно в тех ситуациях, которые находятся вне правил; он молча делает (in silence, — я подчеркиваю — Ж. Д.) массу наблюдений и выводов. Его партнеры вероятно делают то же самое… Мы сможем убедиться в том, что изобретательный человек всегда переполнен фантазиями, и что человек с действительно богатым воображением никогда не является ничем другим, кроме как аналитиком». (Цитируется по переводу Бодлера: Bibliotheque de la Pleiade. / Y.G. Le Dantec (dir.). — P. 7- 10. [«Yet to calculate is not in itself to analyze. […] But it is in matters beyond the limits of mere rules that the skill of the analyst is evinced.He makes, in sulence, a host of observations and inferences. So, perhaps do his companions. […] It will be found, in fact, that the ingenious are always fanciful, and the truly imaginative never otherwise than analytic».]). В «Украденном письме» Дюпэн цитирует Шамфора и разоблачает как «глупость» условность, согласно которой математическое мышление является «истинным образцом мышления вообще» (the reason par exellence), и как чисто французское «научное мошенничество» применение термина «анализ» исключительно к «алгебраическим действиям». Отметим сразу, так как в дальнейшем это будет нашей темой, что эти контакты между повествователем и Дюпэном происходят тайно, в «тайном месте». Также как они, вместе с ними, мы принадлежим тайне, как говорится по-французски, и» посвящены в тайну», что не означает, что мы знаем что-либо. Это по меньшей мере именно то, о чем (нам) говорит рассказчик в форме написанного и опубликованного Эдгаром По текста: тайна названа дважды [даже дан адрес: «темная задняя комната книжной лавки на улице Монмартр» («at an obscure library in the rue Montmartre»), затем «отдаленный и пустынный район предместья Сен-Жермен» («in aretired and desolate portion of the faubourg St. German»), затем «улица Дюно,ј33», («in this little back library, or book-closet, ј33 rue Dunot, Faubourg St.German)], но при этом та же тайна никак не нарушена. Все это потому, что речь идет о следе, а в отношении следа высказывания, записанного или переписанного высказывания или — если следовать условности — письма, литературного текста, художественной литературы и вымысла повествования, исходящего из уст рассказчика, ничто не обязывает нас оказывать ему доверие в силу совокупности всех этих факторов. Пусть тайна будет заявлена, не будучи раскрытой, иначе говоря, пусть тайна будет показана — вот что имеется (es gibt) и навсегда останется как подлежащее интерпретации (переводу), именно здесь и т. д.
3
«Меня глубоко заинтересовала его непритязательная семейная история, которую он мне рассказал в мельчайших подробностях, с тем простодушием и самозабвением, стой бесцеремонностью (се sans-facon du moi), которые отличают любого француза, когда он говорит о своих личных делах», (op.cit., trad, p.11) (» I was deeply interested in the little family history which he detailed tome with all the candor with a Frenchman indulges whenever mere self is the theme»). Достаточно ли говорить по-французски, научиться говорить по-французски, быть или стать французским подданным, чтобы присваивать себе то, что, согласно специфическому бодлеровскому переводу, — переводу более присваивающему, чем соответствующему, — является «неотъемлемым свойством любого француза»?
4
Должно не быть должным, хотя бы из экономии, экономить здесь на длительном, опосредованном, неопределенном анализе того, что в некоторых определенных лингвистических и литературных сферах («некоторых», следовательно, не во всех и не во всех в одинаковой степени) вменяет обязанность в долг. До тех пор мы не углубимся в этот анализ, мы не сможем отделаться от ощущения, о котором трудно сказать, обусловлено оно или нет каким-то языком или культурой. Это несомненно нечто большее, чем просто ощущение (в самом общем смысле слова, в смысле восприимчивости и «патологического», о котором говорит Кант), но мы ясно ощущаем этот парадокс: поступок являлся бы аморальным (он не соответствовал бы дарующему, бесконечному, невычисляемому или нерасчетливому утверждению, без возможности повторного присвоения, по которому следует оценивать этичность или нравственность этики), если бы он был совершен по обязанности в смысле «обязательства возмещения», по обязанности, которая сводилась бы к ликвидации долга, по обязанности в смысле обязанности отдать то, что было одолжено или взято на время. Нравственность в чистом виде должна быть выше всех расчетов, осознанных или бессознательных, всех целей, всех планов относительно возмещения или нового присвоения. Это же самое чувство подсказывает нам, вероятно ничего не навязывая, что нужно выйти за рамки обязанности, по крайней мере, обязанности в качестве долга: обязанность не должна ничего, она должна ничем не быть должной; во всяком случае, она должна была бы не быть ничем должной. Но существует ли обязанность без долга? Как понимать, как интепретировать высказывание о том, что обязанность не должна ничем быть обязанной, чтобы быть тем, чем она должна быть, или делать то, что она должна делать, а именно выполнять обязанности, свои обязанности? Здесь намечается незаметный и бессловестный разрыв с культурой и речью; это и есть, в этом и состояли бы эти обязанности. Но если долг, экономика долга, продолжает неотрывно сопутствовать всякой обязанности, скажем ли мы в этом случае, что обязанность диктует выйти за пределы обязанности? И что, если к этим двум обязанностям можно подойти хотя бы с одной общей меркой, она не должна противостоять мягкому, но настойчивому императиву первой обязанности? Ведь кто сможет доказать когда-либо, что эта мания долга может или должна перестать будоражить чувство обязанности? Это беспокойство, не должно ли оно постоянно настраивать нас против чистой совести? Не навязывает ли оно нам первую или последнюю обязанность? Именно здесь абсолютно необходимо этимологически-семантические сознание и знание, даже если последнее слово не должно быть за ними. Здесь мы должны довольствоваться указательными ссылками (слово «здесь» определяет правило: некое место, некоторое ограниченное количество страниц, некоторое время, некий deadline; то есть, установленные время и пространство таинственной церемонии). Следовало бы скрестить между собой эти ссылки и попытаться, насколько это возможно, составить из них сетку. Крайне неровная ломаная траектория предполагает возвратно-поступательное движение, например, между определением обязанности в «Критике практического разума» или «Основах метафизики нравов», определением долга и вины в кантовской метафизике права, размышлением в «Бытии и времени» по поводу «свидетельства» (Bezeugung), призыва (Ruf) и первоначального» Schuldigsein», и (например) в «Рассмотрении втором» трактата «К генеалогии морали» относительно «вины» («Schuld»), «нечистой совести»(«Schlechtesgewisseno) и всего, что сродни им («und Verwandtes»). Ницше начинает (2) там с напоминания о «длинной истории происхождения ответственности (die lange Geschichte der Herkunft der Verantwortlichkeit)» и задастся вопросом (4) о том, «снилось ли названным генеалогам морали, хотя бы в отдаленном приближении, что, например, основное моральное понятие «вины» (гит Beispil jener moralische Hauptbegriff «Schuld») произошло от чисто материального понятия «долги» («Schulden»)». В том же духе Ницше напоминает (6): «даже у старого Канта: от категорического императива разит жестокостью (Grausamkeit)… «He далеко от нес ушел и Фрейд со своим «Тотемом и табу», религиями отца и религиями сына, рассуждениями о происхождении угрызений совести и нравственного сознания, о жертвоприношениях и умерщвлениях, которые они подразумевают, о провозглашении закона братства (скажем, некоей концепции демократии). Таким образом, перед нами поступательно-возвратные скачки между всеми этими текстами, уже давно каноническими, и размышлениями, внешне отличными между собой, но в действительности очень близкими, — и более близкими нашему времени, например, недавним высказываниям Эмиля Бенвениста [«Le Vocabulaire desinstitutions indoeuropeennes» (1), Paris: Minuit, 1969, гл. 16: «Ссуда, заем и долг», или Шарля Маламуда «Lien de vie, noeud mortel. Les represenations de ladette en Chine, au Japon et dans le monde indien» Paris: EHESS, 1988.]. Две цитаты объяснят лучше, хотя и более косвенным образом, направление, по которому мы должны были бы следовать, но не имеем здесь такой возможности. Одна из них принадлежит Бенвенисту (op.cit., р. 185–186), другая Маламуду (ор. cit., p. 7, 8, 13, 14). Каждая из этих двух цитат несомненно могла бы быть широко развита в трудах этих авторов.
(1). Бенвенист: «Смысл латинского debeo «devoir» по-видимому происходит из соединения de + habeo, комбинация, которая не вызывает никакого сомнения, так как совершенная форма в архаической латыни — dehibui (например, у Плавта). Что означает debeo? В общепринятом смысле, это означает следующее: «иметь что-либо (что досталось) от кого-либо»; это очень просто, может быть, даже слишком просто. Так как тут не возникает трудность; невозможность объяснить конструкцию с дательным падежом, debere aliquid alicui. В латинском языке, в противоположность тому, что могло бы показаться, debere не соответствует выражению «быть обязанным» («devoir») в смысле «иметь долги». Техническое, юридическое обозначение «долга» звучит как aes alienum, выражая смысл «иметь долги, возвратить долг, в тюрьме за долги». Debere в смысле «иметь долги» употребляется редко: только в качестве производного. Несмотря на то, что debere переводится также как «обязанность» («devoir»), смысл его другой. Можно быть обязанным чем-либо, ничего не одалживая: так, арендную плату за жилище некто «обязан» платить, хотя эта плата не является возвратом одолженной суммы. В силу его формообразования и конструкции, debeo необходимо интерпретировать в соответствии со значением, которое ему придает префикс de, а именно: «взятый от, изъятый у»; следовательно, «иметь (habere) что-либо взятое у кого-либо». Эта буквальная интерпретация соответствует действительному употреблению: debeo употребляется в тех случаях, когда некто отдает что-либо, принадлежащее кому-либо и находящееся в настоящий момент у отдающего, но не буквально одолженное; debere означает удерживать что-либо, взятое из имущества или прав другого. Debere употребляется, например, говоря о командире в значении «быть обязанным рассчитаться с войсковым соединением», или в смысле обязательства обеспечить какой-либо город зерном. Обязанность отдавать возникает из самого факта владения чем-либо, что принадлежит другому. Вот почему, debeo издавна не имеет прямого значения «долга». С другой стороны, существует тесная связь между понятиями «долг», «ссуда» и «заем», которая выражается как mutua pecunia: mutuam pecuniam soluere («оплатить долг»). Прилагательное mutuus определяет отношения, характеризующие понятие «заем». Его формообразование и этимология совершенно ясны. Несмотря на то, что глагол muto не несет этого технического значения, связь между ним и mutuus не вызывает сомнений. Упомянем также тип us, и, таким образом, мы обнаружим большую семью индоевропейских слов, которые с помощью различных суффиксов могут обозначать понятие «взаимности» (обоюдности). Прилагательное mutuus обозначает одновременно «ссуду» и «заем», в зависимости от контекста, определяющего выражение. В обоих случаях речь идет о деньгах (pecunia), возвращаемых тем же путем, каким они были получены».
(2). Маламуд: «В современных европейских языках, которые
