большое значение, так как она указывает на великого парадоксального мыслителя в сфере имитации Иисуса Христа (или Сократа) — Страсти, свидетельства и тайны.
10
Хотя французское слово «intraitable» часто бывает необходимо, его трудно перевести. Оно может одновременно означать: 1) то, что не поддается истолкованию, изъяснению (это нечто невозможное или недоступное; это также тема, невозможная для высказывания: ее невозможно тематизировать или формализовать, ее невозможно обсуждать) и 2) то, чья непреложная жесткость и неумолимый закон не подвержены никаким колебаниям и уступкам, что остается бесстрастным перед требуемой жертвой (например, суровость долга или категорического императива). Слово «intraitable» также само по себе не поддается трактовке (например, переводу) — вот почему я говорю, что оно навязывается.
11
Другими названиями для обозначения этого апоритического парадокса являются: mimesis, мимика, имитация. Нравственность, решительность, ответственность и т. д. предполагают действие без правил и, следовательно, без примеров, без имитации. Имитация, ритуальность, буквальное сходство — им нет места в понятии нравственности. И, тем не менее, разве не состоит первейшая обязанность: простейшее уважение закона и ближнего своего, в том, чтобы принять эту повторяемость или эту повторяющуюся тождественность, которая отравляет чистую своеобычность и непередаваемость идиоматического секрета? Не случайно, следуя этой логике, Кант приводит, правда как контрпример, сам пример страсти, мгновения жертвенных страстей Христа, который является лучшим примером того, что не следует делать, а именно становится примером. Ведь только один Бог, как лучший и единственно возможный пример, остается в глазах Канта невидимо тайным и сам должен подвергнуть ценность своего примера испытанию нравственным разумом, то есть чистым законом, чья концепция не подчиняется никакому примеру. Ссылка на Марка (10 17) и на Луку (18 18) стоит за отрывком из «Основ метафизики нравственности», в котором почти явно осуждается самоубийство («сохранить свою жизнь является долгом», «sein Leben zu erhalten, ist Pflicht», Section 1, Bd.IV, p. 397; это в общем то, что вы могли бы ответить тому, кто призывал бы вас, прямо или косвенно, к самоубийству и к принесению в жертву вашей собственной жизни): «И нельзя было придумать для нравственности ничего хуже, чем если бы хотели вывести ее из примеров. Ведь о каждом приводимом мне примере нравственности следует сначала судить согласно принципам моральности, достоин ли еще он служить первоначальным примером, т. е. образцом; и такой пример никак не может предоставить в наше распоряжение само высшее понятие моральности. Даже святой праведник из Евангелия должен быть сопоставлен с нашим идеалом нравственного совершенства, прежде чем мы признаем его таким идеалом; этот святой и говорит о самом себе: что называете вы меня (которого вы видите) благим? никто не благ (не прообраз блага), кроме единого бога (которого вы не видите). Но откуда же у нас понятие о боге как о высшем благе? Только из идеи нравственного совершенства, которую разум составляет a priori и которую он неразрывно связывает с понятием свободной воли. Подражание в нравственном вовсе не имеет места, и примеры служат только для поощрения, т. е. они устраняют сомнение относительно возможности того, что повелевает закон, они делают наглядным то, что практическое правило выражает в более общем виде, но они никогда не могут дать нам право оставить в стороне их настоящий оригинал, находящийся в разуме, и руководствоваться примерами». (Кант И. Основы метафизики нравственности // Кант И. Критика практического разума. — Спб.: Паука, 1995. — С. 72–74). В другом месте, по поводу нравственного императива: «Не следует только при этом упускать из виду, что на примерах, стало быть эмпирически, нельзя установить, существуют ли вообще такого рода императивы…» (Там же. С. 82). Это утверждение крайне категорично: никакой опыт не может убедить нас в этом. Сам Господь Бог не может, следовательно, служить примером, и понятие бога как высшего блага является Идеей разума. Тем не менее, речи и деяния (страсти) Христа наилучшим способом, образцово демонстрируют недостаточность примера, тайну невидимой божественности и суверенность разума; и поощрение, побуждение, увещевание, обучение остаются незаменимыми для любого совершенного, то есть восприимчивого, существа и для любого интуитивного своеобразия. Пример — это единственная видимость невидимого. Не существует законодателя, действующего вне разума. Иначе говоря, существуют только «фигуры» законодателя, но никогда законодателя proprio sensu, в частности, законодателя, приносимого в жертву (Моисей, Христос и пр.). Но ни одно совершенное существо никогда не будет экономить ни на этих «фигурах», ни на mimesis вообще, ни на всем том, что поддается повторению. И страсть всегда является примером. Что касается побудительных причин, действующих тайным образом (ingeheim) — обязанности, жертвы, примера и уважения, — несомненно следует обратиться прежде всего к третьей главе «Критики практического разума» («О мотивах чистого практического разума»).
12
Geheimnis, geheim. Именно по поводу долга Кант часто упоминает необходимость проникновения внутрь тайных побудителей, необходимость убедиться в отсутствии тайного импульса самолюбия (kein geheimer Antrieb der Selbstliebe), скрывающегося за самой большой, высоко нравственной жертвой, которая приносится якобы только из чувства долга (eingentlich aus Pflicht), чистого долга (аusreiner Pfiicht), тогда как на самом деле ее приносят в ситуации, только соответствующей долгу (pflichtmassing). На взгляд Канта, это различие равнозначно тому, которое противопоставляет букву духу или закон как таковой моральному закону (ср. также начало третьей главы «Критики практического разума»). Но если, как это признает Кант, «абсолютно невозможно установить из опыта с полной уверенностью хотя бы один случай», когда можно было бы уменьшить подозрение в этой тайне (что позволило бы различать понятия «из чувства долга» и» в соответствии с долгом»); тайна в таком случае не поддается ни разгадке, больше, чем то дозволяет возможность четкого разграничения между «в соответствии с долгом» и «из чистого долга», ни попытке положить конец понятию mimesis, принцип повторяемости которого всегда будет соотносить составную mimesis одного понятия («в соответствии с долгом») с составной non-mimesis другого («из чистого чувства долга»), — как не-обязанность с обязанностью, не-долг с долгом, не-ответственность с ответственностью, не-ответ с ответом. Разграничение невозможно не в силу какого-то феноменального или эмпирического предела, хотя бы и неустранимого, но именно потому, что этот предел не является эмпирическим: его возможность структурно связана с возможностью чего-то «из чистого долга». Устраняя возможность симулякра и внешней повторяемости, вы уничтожаете тем самым возможность самого закона и самого долга, а именно возможность их рекуррентное T. Порочность в принципе присуща чистоте долга, то есть его повторяемости. Пренебрегая всеми возможными оппозициями, мы получили бы тайну. Тайна страсти, страсть тайны. Никакая жертва не придала бы истинный смысл этой тайне, которую ничто не смогло бы удержать в рамках «патологической» чувственности, как того хотел бы Кант. Так как этого истинного смысла нет.
13
Я попытался осуществить «демонстрацию» тайны в связи с «Фальшивой монетой» Бодлера (в «Donner le temps», 1. La fausse monnaie, Paris, Galilee, 1991). Что касается образцовой тайны литературы, позволю себе добавить в заключение следующее примечание. Подобие литературы возникло в тот момент, когда стало невозможным решить вопрос: если я говорю о чем-либо, то говорю ли я о чем-то (о самой этой вещи, ради нее самой) или я привожу пример, пример чего-либо или пример того, что я могу говорить о чем-либо, моей манеры говорить о чем-либо, возможности говорить вообще о чем-либо вообще или же писать эти слова и т. д. Допустим, я говорю «я», пишу от первого лица или пишу так называемый» автобиографический» текст. Никто не сможет всерьез мне возразить, если я буду утверждать (или подразумевать не договаривая, не тематизируя), что я пишу не «автобиографическое» произведение, а по поводу автобиографии, примером которой служит данный текст. Никто не сможет всерьез мне возразить, если я скажу (или буду подразумевать и т. д.), что пишу не о себе, а по поводу «я», о каком-либо «я» или о «я» вообще, предлагая пример: я всего лишь пример или образец. Я говорю о чем-либо (обо «мне») с целью дать пример чего-либо (некоего «я») или кого-либо, кто говорит о чем-либо. И я привожу пример примера. То, что я только что сказал о словах по поводу чего-либо, не требует речи; я имею в виду дискурсивного высказывания и его письменного запечатления. Это относится к любому следу вообще, даже если он является дословным, например, к немому указанию, жесту или живой игре. Ведь если существует разграничение между мной и «каким-то я», между ссылкой на меня и ссылкой на «какое-то я» на примере моего я, это разграничение, которое могло бы лишь быть похожим на различие, существующее между «use» и «mention», остается различием прагматическим, а не собственно лингвистическим или дискурсивным. Оно не обязательно должно отражаться в словах. Одни и те же слова, одни и те же грамматические обороты могут выполнять две функции. Одновременно или последовательно. Не более, чем ирония и подобные ей вещи, различие между двумя функциями или двумя значениями не нуждается в том, чтобы быть тематизированным (иногда оно даже должно не быть тематизированным — вот в чем секрет), ни настойчивым образом объясненным, ни даже выделенным кавычками, видимыми или невидимыми, или другими невербальными знаками. Именно поэтому литература может всегда играть экономным, недоговоренным, ироническим образом на этих метках и не-метках и, следовательно, на примерности всего того, что она говорит или делает, на том, что чтение является одновременно бесконечной интерпретацией, овладением и безграничной неудовлетворенностью: она всегда может хотеть сказать, преподать, дать больше, чем она делает на самом деле, во всяком случае, нечто другое. Но как я уже сказал, литература является примером только того, что происходит везде, каждый раз, когда имеет место нечто от следа [или от милости, то есть каждый раз, когда имеется что-либо скорее, чем ничего; каждый раз, когда это присутствует (esgibf) и дает безвозвратно, безрассудно, безвоздмездно, и если имеется то, что в таком случае присутствует, то есть свидетельство] и, прежде всего, — словесный акт (speech act) в узком смысле слова. Впрочем, «узкий смысл» всегда расширяется самой структурой примерности. Именно на основании этих неразрешимостей или этих апорий, через них, мы имеем шанс получить доступ к строгой возможности свидетельства, если таковое имеется; к его проблематике и его опыту. Я все время говорю о себе, не говоря обо мне. Поэтому мы не может сосчитать приглашенных, разговаривающих или теснящихся за столом. Двенадцать их или тринадцать, больше или меньше этого? Каждый может раздваиваться до бесконечности. Так как это последнее примечание является примечанием к первым, на которые оно могло бы дать ответ, да будет мне позволено добавить здесь следующее: именно в силу этой структуры примерности каждый может сказать: я говорю о себе «без церемоний», тайна остается в целости, моя вежливость; нетронутой,
