на мысль об их друзьях, об этих благородных апостолах мира, проповедующих против кровавого бича войны на следующий день после одного сражения и накануне двух других*. Это прекрасно как крик совести, как протест — но не ищите здесь практического результата. Теоретически проблема мира была решена столетия тому назад; нет недостатка в изысканиях и расследованиях; недостает лишь силы для воплощения, возможности для применения.
За исключением маленькой кучки наших «святых», как называл Кромвель республиканцев своего времени, вы, рассмотрев Европу вдоль и поперек, от Ирландии до Кадикса, не найдете ни одного республиканского элемента, которому принадлежало бы будущее. Отступая перед социализмом, они встали на совсем иной путь и потеряли след Via sacraxviii[18] 1789 года. По¬скольку Франция вернулась к своей воинственной природе, то и все остальные государства Европы неизбежно стали воинственными. Германия превратилась в казарму. Из необходимости сделали добродетель. Преисполнились любовью к сильной власти, боготворят славу, души не чают в угрожающем государстве, восхищаются королевским блеском, военными парадами — и испытывают откровенное отвращение к демократиче-
91
ской простоте, к республиканской строгости. Политическое направление превратилось в национальное направление. Ограниченный и исключительный патриотизм — единственная по-литическая страсть, которая не угасла.
В истории удается только то, что движется по течению и попутно овладевает им. А в Европе главенствует военное и деспотическое течение; оно увлекает ее к агломерациям народностей, к монархическому поглощению. Для достижения этой цели пожертвовали всем: благополучием народа, приобретенными правами, свободами, которыми прежде дорожили. Личность, во имя суверенных прав которой совершались революции, растворяется и исчезает в этих наносных империях, окруженных штыками. Итак, путь полностью обозначен.
Мы выступаем не против республиканского принципа. Разум, истина, нравственность явно находятся на стороне республиканцев и миссионеров мира. Но ни истина, ни нравственность, ни тем более разум не являются обязательными и не »могут навязываться силой; у них нет права на насильственное признание, на вступление во владение против воли народов.
Мы построили и перестроили человеческое общество, мы хотели воссоздать его в соответствии с разумом, априорно; это было необходимо как освобождение от божественного права, от потусторонней власти, навязывающей послушание сверху. Как только владычество было перенесено с неба в человеческий разум — явилась прямая необходимость исследовать более внимательно то, чего хотят внизу. Существует такая всеобщая подача голосов, которую нельзя ни отвергнуть, ни подделать. Она вотирует событиями; ее протокол — история. А этот вотум — против республиканцев в Европе. Вотум невежества, вотум продажности, упадка — допустим всё это,— но все же вотум против нас.
Делаются попытки не освободиться, а раздаться вширь, завладеть этнографическими границами, слиться, вооружиться, утвердиться в качестве силы — против соседа, т. е. врага. Братство осуществляется поразительным образом. Не разоружают Каина избивающего, а вручают дубину Авелю избиваемому — так что друг против друга всегда будут стоять два
92
Каина; и, по правде говоря, это небезвыгодно для бедного Авеля.
Все живут настороже, все находятся в состоянии самообороны; факт этот имеет слишком общее значение, чтобы не иметь общей причины. Ясно, что существует постоянная опасность, поскольку ждут нападения и всё приносят в жертву, чтобы быть в полной готовности.
— Из страха ли это перед будущей республикой?
— Этого вы не думаете.
— Действительно ли из страха перед Россией?
Этого мы не думаем. Россия только тогда сильна, когда она защищается. Как может она угрожать всей Европе?
Значит, вооружаются вследствие взаимного страха?
Быть может; но прежде всего вследствие повелительной необходимости. Вооружаются перед лицом армии, которая уже готова ринуться, исполненная исторической доблести, со слепым повиновением, на каждый народ, приходящий в движение, на каждую армию, охваченную замешательством.
Именно перед лицом вооруженной Франции Германия из философского лагеря, каким она была ранее, превратилась в военный лагерь. Между этими обеими армиями мы не видим места для республики. На военной службе не рассуждают.
Итак, чтобы это военное напряжение разрешилось в пользу прогресса и свободы, надобно проповедовать войну, а не мир. Мы бы сделали это, если бы обладали вашей верой.
У нас этой веры нет — и мы думаем, что Республика, Социализм— это… великие, святые, возвышенные грезы идущего впереди меньшинства, покинутого единомышленниками и за¬вещающего свой идеал тем, кто явится после него.
Республика осуществляется по ту сторону Атлантического океана.
Социалистические начала в течение долгого времени не узнанные, скрытые, попранные в славянском мире, находятся в России в состоянии брожения.
Америка, сильная, грубая, могучая, настойчивая, энергичная, без руин прошлого, которые загромождали бы дорогу настоящему,— Америка fara da se*. —Предоставим ее американцам.
Славянский мир начинает проступать из тумана; видно лишь несколько светящихся точек, несколько едва обозначающихся очертаний; все бесформенно или тщедушно, за исключением возможностей, способностей. Урожай, быть может, будет велик, но прорастание не обеспечивает его; надобно позаботиться о всходах, если хочешь собрать урожай.
Предоставим же почтенных старцев их почтенной старости, сильных — их силе и, будучи славянами, посвятим свои усилия и труды всходам собственных полей.
Флоренция, 29 ноября 1867.
94
LA LOI GENERALE ET LE GENERAL POTAPOFF
Le général Potapoff, très connu en Russie comme policier sous deux espèces: comme maître de la police officielle à Moscou et chef de la police secrète à Pétersbourg — a été nommé, pour récompense de ses services occultes et manifestes, — Hetman des Cosaques du Don. Il a inauguré dans le pays une méthode, parfaite et très franche, de protéger en même temps la liberté des élections et les intérêts du gouvernement. Il a notifié aux Cosaques, réunis pour élire leur chef. — qu’il leur faciliterait d’une manière extraordinaire le choix des candidats. Après cette introduction, il tira de sa poche une liste toute faite, et ajouta que le ministre de l’Intérieur l’avait déjà approuvée… On peut s’imaginer avec quel sentiment de reconnaissance les braves Cosaques ont reçu cette nouvelle marque de la sollicitude maternelle du gouvernement. Le ministre grand-électeur s’appelle Valouieff.
ПЕРЕВОД
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ЗАКОН И ГЕНЕРАЛ ПОТАПОВ
Генерал Потапов, широкоизвестный в России как полицейский чиновник двоякого рода: начальник официальной полиции в Москве и глава тайной полиции в Петербурге,— был назначен, в награду за свои тайные и явные услуги, гетманом донских казаков*. Он ввел в этом крае превосходную и весьма откровенную методу покровительства свободе выборов и выгодам правительства в одно и то же время. Он объявил казакам, собравшимся для избрания начальника, что он чрезвычайным
95
образом облегчит им выбор кандидатов. После этого вступления он вытащил из кармана совсем готовый список и присовокупил, что министр внутренних дел уже одобрил его…* Мож¬но себе представить, с каким признательным чувством славные казаки приняли это новое доказательство материнской заботливости правительства. Фамилия этого министра — верхов¬ного избирателя — Валуев.
SOMMES-NOUS POUR LA GUERRE?
«L’Allemand et le Français savent que chacun d’eux désire la paix; les voisins de la Russie peuvent- ils en dire autant des Russes?» — demande M. Gustave Vogt dans une des feuilles des Etats-Unis de l’Europe, et continue: «A en juger par Haxthau-sen, on a bien le droit d’attendre d’eux que le premier usage qu’ils feraient de leur liberté, si on leur enlevait le tzar, serait de le rétablir sur le trône et de le revêtir de son ancien pouvqir absolu».
Nous avouons que la question n’est pas tout à l’ait claire pour nous.— Sur quoi doivent donc répondre les voisins de la Russie? Sur le mal chronique du tzarisme ou sur les passions belliqueuses du peuple russe? Dans l’embarras du choix, nous tâcherons de répondre aux deux questions posées à nos voisins.
Le baron westphalien était ultramontain et ultramonarchique; il trouvait le défunt roi de Prusse trop libéral et était touché de l’autocratisme de Nicolas. Cela explique très bien de quel côté devait pencher, dans le cas donné, sa balance si juste, si admirable lorsqu’il s’agissait des questions agraires et communales. Pourtant, il l’a dit non comme prophète, mais comme un homme qui faisait une induction historique. Les annales de l’Occident ne lui donnaient pas d’autres exemples. Ici un Stuart incapable, déloyal, traître à sa parole, traître à sa patrie, venait triomphalement remplacer le grand homme. Là, on décapitait un roi pour couronner un empereur. N’a-t-il pas vu, la veille de la chute de Napoléon, Paris acclamer Louis XVIII, et Louis-Philippe, roi citoyen, prendre le lit tout chaud du roi chasseur et chassé? N’a-t-il pas vu enfin, après 1848, cette fièvre ardente de soumission, d’obéissance, cette abdication passionnée de tous
97
les droits, de toutes les libertés, pourvu que l’on ait un pouvoir fort, illimité.
Il n’y a donc rien d’étonnant que le peuple russe, moins développé politiquement, soit aussi maniaque du tzarisme que les autres peuples de l’Europe, à l’exception de la Suisse.
La cause de ce désir d’une tutelle, d’un maître, a sa raison d’être assez compliquée. D’un côté, les masses prolétaires no tiennent pas à des formes gouvernementales qui ne leur donnent rien pour alléger leurs maux. De l’autre, les gens aisés ne tiennent pas à la liberté, croyant leur Avoir menacé, et cherchant dans un pouvoir absolu le protecteur de leurs intérêts.
La révolution anglaise donna immensément de nourriture spirituelle, la plus grande liberté de prêcher. Quant à la nourriture matérielle, elle ne s’en soucia pas.
La révolution française commença par la proclamation solennelle des droits de l’homme, et finit par le cri lugubre de Prairial: «Du pain! du pain!» Lorsque le peuple a vu qu’il ne l’aurait pas de la Convention, le trône était rétabli.
Or, voilà notre pauvre avantage de retardataires, avantage prosaïque, presque culinaire. Notre révolution commence par le pain, par l’impossibilité d’un prolétariat. Une fois notre pain (la terre) mis à l’abri de toute éventualité, nous passerons aux autres questions.
Quant à la guerre, nous sommes sûrs que le peuple russe n’y pense pas, et qu’il ne désire que la paix et le travail. Il est plus que probable que son désir restera stérile, comme le désir du Français et de l’Allemand, cité par l’auteur. La guerre en Europe sera le signal d’une guerre en Orient. La question de l’Orient, cette longue, interminable grossesse sans accouchement, sera enfin résolue de manière ou d’autre.
Dans ce dernier acte de l’Ours et le Pacha, nous autres nous resterons spectateurs, mais nous n’embrasserons nullement la cause de l’islamisme. Quel intérêt sérieux peut nous pousser à soutenir cet anachronisme oriental en Europe? Un Etat qui se repose sur des contre-forces et soutiens venant du dehors, n’a pas