de vitalité. Les trônes entretenus, comme les femmes dans
98
la même position, n’ont pas de véritable stabilité sociale, et leur avenir est très problématique. Pape ou sultan, cela ne change rien à la chose… Ils ont toujours à craindre quelque hospice pour leur dernier refuge.
ПЕРЕВОД
ЗА ВОЙНУ ЛИ МЫ?
«Немец и француз знают, что каждый из них хочет мира; могут ли то же самое сказать о русских их соседи?» — вопрошает г. Густав Фогт в одном из номеров «Etats-Unis de l’Europe» и продолжает: «Если судить об этом по Гакстгаузену, то можно от них с полным правом ожидать, что первое употребление, которое они сделают из своей свободы, если их избавят от царя, будет заключаться в том, что они восстановят его на престоле и облекут его прежней самодержавной властью».
Сознаемся,, что вопрос для нас не совсем ясен. — О чем же должны сказать в своем ответе соседи России? О хроническом бедствии царизма или же о воинственных наклонностях русского народа? Чтобы выйти из этого затруднения, мы попытаемся ответить на оба вопроса, поставленных нашим соседям.
Вестфальский барон был ультрамонтаном и ультрамонархистом*; он находил покойного прусского короля чересчур либеральным * и был тронут самовластием Николая. Это очень хорошо объясняет, в какую сторону должны были в данном случае склониться его весы, столь точные, столь превосходные, когда дело касалось земельных и общинных вопросов. Однако он об этом сказал не как пророк, а как человек, делающий историческое заключение. Летописи Запада не представляли ему иных примеров. Здесь бездарный, вероломный Стюарт, изме¬нявший своему слову, изменявший своей родине, торжественно появляется, чтобы занять место великого человека*. Там обезглавливают короля, чтобы короновать императора*. Не видел ли он, накануне падения Наполеона, как Париж радостно приветствует Людовика XVIII и как Луи-Филипп, король-
99
гражданин, ложится в совсем еще теплую постель изгнанного короля-охотника? * Не видел ли он, наконец, после 1848 года, эту горячку покорности, послушания, это страстное отречение от всех прав, от всех свобод —во имя установления сильной, неограниченной власти?
Поэтому нет ничего удивительного в том, что русский народ, менее развитый в политическом отношении, является таким же маньяком царизма, как и другие европейские народы, исклю¬чая Швейцарии.
Причина этой потребности в опеке, в господине довольно сложна. С одной стороны, пролетарские массы не придают большого значения правительственным формам, ничем не облегчающим их бедственного положения. С другой стороны, люди обеспеченные не особенно держатся за свободу, опасаясь, что она угрожает их Имуществу, и видя в самодержавной власти покровителя своих интересов.
Английская революция дала неизмеримо много духовной пищи, наибольшую свободу для проповеди. Что же касается материальной пищи, то о ней она заботы не проявила.
Французская революция началась с торжественного провозглашения прав человека, а закончилась зловещим криком прериаля: «Хлеба! Хлеба!» * Когда народ увидел, что он не по¬лучит хлеба от Конвента, трон был восстановлен.
И вот в чем заключается наше убогое преимущество запоздавших, преимущество прозаичное, почти кулинарное. Наша революция начинается с хлеба, с невозможности появления пролетариата. Как только наш хлеб (земля) будет защищен от всякой случайности, мы перейдем к другим вопросам.
Что касается войны, то мы уверены в том, что русский народ о ней не помышляет и что он желает лишь мира и труда. Более чем вероятно, что его желание останется столь же бес¬плодным, как и желание француза и немца, отмеченное автором. Война в Европе явится сигналом для войны на Востоке. Восточный вопрос, эта продолжительная, нескончаемая беременность без родов, будет, наконец, тем или иным путем разрешен. В этом последнем акте «Медведя и паши»* мы останемся зрителями, но нисколько не проникнемся интересами Исламизма. Какая серьезная выгода может побудить нас к
100
LES FEUILLES DE VIGNE DU NORD ET LES BRANCHES DE BOULEAU DE L’ADMINISTRATION RUSSE
поддержке этого восточного анахронизма в Европе? Государство, которое держится на контрфорсах и на поддержке извне, лишено жизнеспособности. Троны, находящиеся на содержании, как и женщины в том же положении, не имеют настоящей социальной устойчивости, и будущее их весьма проблематично. Папа ли, султан ли — это ничего, в сущности, не меняет… Им всегда следует опасаться, что какая-нибудь богадельня станет их по¬следним пристанищем.
Les paysans d’un village appartenant à un certain baron Medem, refusèrent comme illégale une partie du travail exigé par l’intendant. Les injonctions de l’autorité locale ne les firent pas changer d’opinion. De là, répression militaire et un procès dans lequel on a enveloppé cinquante quatre paysans sous l’inculpation de révolte. Le procureur concluait aux travaux forcés et à la Sibérie. Mais grâce aux défenseurs des paysans, prince Ouroussoff (avocat célèbre de Moscou) et Solovioff, le jury acquitta tout le monde (sauf un seul qui a été condamné à 10 roub
Or, dans un procès, qui a été terminé par l’acquittement des accusés, il y avait eu antérieurement à toute enquête une Punition féroce et arbitraire, ordonnée par un gouverneur civil
102
et exécutée par l’autorité militaire. Dans ce fait, tout est ignoble, infâme, jusqu’au rôle qu’on inflige aux soldats-rosseurs.
Et dire que les punitions corporelles sont abolies, qu’il faut nécessairement être innocent ou non- condamné pour avoir le droit de subir une correction policière par des branches de bouleau.
Mais aussi est-ce que nous ne voyons pas des hommes fusillés d’un bout de la Russie jusqu’à l’autre? Des hommes qui n’ont rien de militaire, condamnés à cette peine par des conseils de guerre, comme si chaque scélérat devenait eo ipso militaire. Et pourquoi? — C’est que le tribunal ordinaire ne peut condamner à mort.
Pauvre malheureux peuple! — Et il remercie encore «les larmes aux yeux» pour l’acquittement.
P. S. Nous prions nos confrères de reproduire cet article. Nos sauvages ont une sainte frayeur de paraître sans masque devant l’opinion publique en Europe.
ФИГОВЫЕ ЛИСТКИ «LE NORD»
И БЕРЕЗОВЫЕ ПРУТЬЯ РУССКОЙ АДМИНИСТРАЦИИ
Крестьяне одной деревни, принадлежащей некоему барону Медему, отказались выполнять — как незаконную — часть работы, которую требовал от них управляющий. Предписания местных властей не заставили их изменить свое решение. В результате — военные репрессии и судебное дело, в котором оказались замешанными пятьдесят четыре крестьянина, обвиненных в бунте. Прокурор высказался за каторжные работы и за Сибирь. Но благодаря защитникам крестьян, князю Урусову (знаменитому московскому адвокату) и Соловьеву, суд присяжных оправдал всех (кроме одного, приговоренного к 10 руб<лям> штрафа). «Le Nord» от 15 января, рассказав всю эту историю, заканчивает сентиментальной и трогательной сценкой: «Крестьяне, коленопреклоненные, поют, со слезами на
103
глазах: „Тебя, бога, хвалим” за царя-освободителя» и проч., и проч. Все это прекрасно, но «Le Nord», из вполне понятного чувства целомудрия, опустил характерную маленькую подроб¬ность, которую наши русские газеты, менее целомудренные, напечатали без сокращений (Ex. gr., «Голос», № 355): «Рязанский губернатор (вследствие отказа крестьян выполнять приказания полиции) сам ввел войска в деревню и начал экзекуцию…» — Экзекуция на языке петербургской юриспруденции значит порка розгами всех непокорившихся, и это настолько верно, что корреспондент «Голоса» продолжает: «Сеченные крестьяне не сопротивлялись более» и проч.
Итак, еще до суда, который закончился оправданием обвиняемых, еще. до всякого следствия было наложено жестоко и самоуправное наказание, предписанное гражданским губернатором и произведенное военными властями. В этом факте все гнусно, отвратительно — вплоть до роли, навязываемой солдатам, которые секут крестьян.
И говорить после этого, что телесные наказания отменены, что непременно нужно быть невиновным или неосужденным, чтоб иметь право подвергнуться полицейскому наказанию бе-резовыми прутьями.
Но разве мы не видим также, как расстреливают людей во всех концах России? Людей, в которых нет ничего военного, приговоренных к этому наказанию военными советами, словно каждый злодей стал eo ipsoxix[19] военным. И почему же? — Потому что обыкновенный суд не может приговорить к смерти.
Бедный, несчастный народ! — И он еще благодарит «со слезами на глазах» за оправдание.
P. S. Мы просим наших собратьев перепечатать эту статью. Наши дикари испытывают священный ужас при мысли о появлении без маски перед общественным мнением в Европе.
104
<ПРИМЕЧАНИЕ К ФРАНЦУЗСКОМУ ПЕРЕВОДУ «ДОКТОРА КРУПОВА»>
Il у a quelques mois, j’ai lu dans une réunion d’amis, à Florence, la traduction de mon Docteur S. Kroupoff. Cette plaisanterie, qui a eu quelque succès en Russie, a été très amicalement accueillie, et de tous côtés on m’en demande la réimpression.
Cela m’a décidé à reproduire, après avoir fait quelques corrections indispensables, l’excellente traduction de M. Axenfeld, qui a paru dans la Revue Française, il y a dix ans.
Несколько месяцев тому назад я прочел в дружеском кругу, во Флоренции, перевод моего «Доктора С. Крупова». Шутка эта, имевшая некоторый успех в России, была весьма благо-желательно принята, и со всех сторон меня просят ее перепечатать.
Это заставило меня решиться переиздать, сделав несколько необходимых исправлений, превосходный перевод г. Аксенфельда, появившийся в «Revue Française» десять лет тому назад.
105
Vers la fin de l’année 1867, il est arrivé un cas assez extraordinaire à l’Université de Moscou. M. Tchitchérine, professeur de droit, devait quitter l’Université et prononcer son discours d’adieu le 20 décembre. Esprit éminemment conservateur, certes il a fallu une réaction insupportable pour que M. Tchitchérine se soit décidé à quitter l’Université et à renoncer à sa vocation. Mais le recteur de l’Université, M. Barscheff, fit, pour deux jours, la clôture de l’Université la veille de la dernière leçon d’adieu de M. Tchitchérine, en disant tout simplement que c’était pour que cette leçon n’eût pas lieu. Le professeur paraissait trop libéral à ce recteur, plus royaliste que le roi.
В конце 1867 года в Московском университете произошел довольно необычный
