загробных.

Остальные теологи бесцерковные, как Вольтер и Руссо и другие бого- и антропотеофилы прошлого века и нашего, все принимали для исполнения идеала своего иной свет, или так называемый тот свет, о котором, по занятиям моим в прозекторской, я всего меньше имел случай сделать какие-нибудь наблюдения, и действительно не знаю, существует он или нет, и если существует, то как к нашему прилагается. Для меня

всегда было неясно (и я смиренно в том вижу отсутствие выспренных способностей), как может привычка к существованию переживать существующего. Но в настоящем случае дело идет не об объективном бытии, т. е. о бытии в самом деле того света, но о логичности его постановления у теологов бесцерковных и церковных.

Даже те из богословов, которые, как деисты, сознают, что они постичь не могут высшее существо и только чтут его, не понимая — сознаваясь, что ничего, ни хорошего, ни дурного, о нем не знают,— и они приняли несовместимость понятия здешней жизни с освобождением от ее условий. В силу чего они, допуская прогресс, допустили «бесконечность» его, т. е. поставили целью усилий человеческих поступательное движение без достижения, что совершенно подходит к психиатрической диагнозе безумия, блестяще чиноположенной нашим автором.

Как же он, сейxxii[22] врач, постигнувший, что люди действуют только под влиянием известного состояния мозга, называемого нами патологическим или фантасмагорическим, — как же он не понял, что другого, чистого мозга вовсе нет и быть не может, как чистого (математического) маятника, как нормально здорового человека. Он думает, что это будет по излечении, а мы спрашиваем, как же постоянное состояние какого-нибудь животного рода или вида может излечиться, хотя бы оно имело свои неудобства, как слепота крота,— это не болезнь, а особенность, признак.

Как же, повторяю, врач, чиноположивший отличительные свойства того, что называется безумием, в силу которого окружающие предметы сознаются неправильно, но и не произволь¬но, в болезненном упорстве сохранить это сознание, даже при вреде себе, в стремлении к целям несуществующим, с упущением целей действительных,— мог усомниться в его вечной не¬обходимости для истории и прогресса.

Семен Иванович, проследивший свою мысль у постели больного, у своего очага (с кухаркой Матреной Бучкиной), в доме

115

друзей своих (у Анны Феодоровны), в присутственных местах своего города, в «Всеобщей Аугсбургской газете», в путешествиях от Магеллана, Васко де Гама, Марка Поло «до Дюмон- Дюрвиля», в бытописаниях от Геродота, Тита Ливия «до отечественного Карамзина», — как же он, видя так много, не усмотрел главного (не будем упрекать человека, сделавшего много, за то, что он не сделал всего,— силы человека сочтены): что без хронического, родового помешательства прекратилась бы всякая государственная деятельность, что с излечением от него остановилась бы история. Не было бы ей занятия, не было бы в ней интереса. Не в уме сила и слава историй, да и не в счастье, как поет старинная песня, а в безумии.

Без него мы были бы сведены на логику и математику.

Оставим же навсегда детскую кичливость, с которой швед Линней, лучше знавший воспроизводительные части растений, чем мозги человеческие, назвал человека (как Правительствующий сенат императрицу Екатерину II) мудрым, homo sapiens, и противупоставим ему человека безумного — homo insanus,— человека, с бесконечным творчеством меняющего idées fixes и пункты помешательства и постоянно пребывающего верным безумию. Если у людей являлась редкая мания жить по чистому разуму и по разуму устроиться, то она количественно всегда так была незначительна, что ее можно отнести к личным умопомешательствам, а не к тем, которыми зиждутся царства и империи, народы и целые эпохи.

Умом и словом человек отличается от всех животных. И так, как безумие есть творчество ума, так вымысел— творчество слова.

Одно животное пребывает в бедной правдивости своей и в жалком здравом смысле. Природа молчит или звучит бессвязно, ибо она-то и находится под безвыходным самовластьем разума — в то время как человек городит целые Магабараты и Урвазии. Все сковано в природе железною необходимостью, она не усовершается, не домогается, не ждет обновленья и искупленья, она только перерабатывается, «не ведая, что творит», —и в эту-то кабалу, в этот дом без хозяина, без добродетелей и пороков, толкают человека под предлогом излечения?

116

Отнимите у людей сказки и бредни, библии и апокалипсисы, веру в пришествие вечного мира и такового же братства — и род человеческий, как Калигула, возжелает иметь едину главу «едину каротиду, чтоб перерезать ее одним ударом бистурия*.

Посему и неудивительно, что все пророки и законодатели ставили в основу своей проповеди и закона какое-нибудь страшное безумие или фантазию, что все моралисты соединяются на том, что самый необходимый дар есть дар веры, а верить только в то и надобно, чего доказать нельзя.

Жидовствующий французский богослов Ренанххш[23] сказал, что «человек, по инстинкту, плетет религию, как паук паутину». Метко, но с той разницей, что паук плетет паутину для прокормления и от голода, а человек начинает плести, когда наестся досыта; что паук тянет нить из себя, чтоб осетить муху, а человек тянет религию, чтоб уловить ум свой как начало антисоциальное и разъедающее.

Необходимость фантазии, сказки, лжи, религии и неотрицаема, и дело вовсе не в основах, не в теодицеях, не в догматах (и в личном безумии, главное — совсем не в пункте помешательства; патологическое состояние может быть одно и то же, воображает ли себя больной сверчком в щели или шавкой на дворе). Только поверхностные и сентиментальные наблюдатели могли, негодуя, удивляться, что человека третьего дня травили львами и тиграми за то, что он не верит в громовержца, а верит в спасителя, вчера жгли за то, что он верит в спасителя, но не верит в заведующего делами его — папу, а сегодня убивают французами за то, что он верит в папу как в управителя Христова, но не верит в него как в царя итальянского*.

Посему-то я всегда и оправдывал самого последовательного религиозного инквизитора и гонителя — Максимилиана Робеспьера; он стоит гораздо выше Диоклециана, Кальвина, Филиппа П и др., чему, конечно, обязан успехам философии и гуманности в ХУТТТ веке. Те жгли своих противников — он рубил головы людям не за то, что они не так верили, как он, я просто за то, что они не верили ни во что, кроме разума. Он

117

очень последовательно казнил Анахарсиса Клоца и его товарищей, понимая, что как только из- под ног человека выдернуть треножник мистики, так он и падет в самое жалостное положе¬ние*. 

Все, что нам дорого и из-за чего мы так обильно льем кровь ближнего, а иногда и свою, все имеет глубокие корни в безумии и не имеет их разве его… Бесконечность и бессмертие, честь и слава, воля человеческая и воля божия, обе свободные, одна подчиненная другой и обе друг другу не мешающие, несмотря на необходимость, в коей обе движутсяххА[24]. Будто это можно понять не сойдя с ума?.. Да и зачем воздерживаться, когда все зовет к безумию, все жило и живет им.

В самом деле, кто настроил величественные храмы и воздвиг целые леса мрамора и порфира для славы божией? Кто одержал все победы, которыми гордятся века? Кто надевал лавровые венки на свирепых, окровавленных бойцов, стоявших на грудах трупов? Кто отводил руку народа от сохи, дал ему вместо ее меч и сделал его из пахаря земли пахарем смерти, убийцей по ремеслу, победителем и завоевателем, без которых не было бы ни Ассирии, ни Пруссии (привычка к цензуре постоянно заставляет меня умалчивать о любезном отечестве)?.. Кто?.. Будто разум?.. Кто позволяет богатому наслаждаться всеми дарами и благами жизни возле масс голодных, холодных, оборванных? Кто вешает для порядка и кто ведет человека на казнь с поднятым челом и гордостью, все равно, умирает, ли он (по выражению одного немецкого стихотворца) за императора в красных штанах или за императора в белых штанах?..*

Пусть же великое и покровительствующее безумие, хранящее и утешающее, исправляющее и ведущее нас чрез века и океаны, пусть же оно и впредь сопровождает нас во веки веков, пока род человеческий не поглотится геологическим переворотом. И пусть перед его торжественным шествием несется, как и прежде,— то лучезарное, то в облаках, то полное, то с ущербом, светило разума, пребывающее, как луна, все в том же расстоянии от земного шара, как бы он ни торопился.

118

А посему, наставник и друг, Семен Иванович, воскликнем вместе с латинским классиком, но относя слова его к святому безумию рода человеческого. «Tu urbes peperisti, tu homines dissipatos in societates convocasti!»*

T. Левиафанский.

Не знаю, помнит ли теперь кто-нибудь небольшую повесть мою «Доктор Крупов». Она была напечатана в 1847 году в «Современнике» и имела некоторый успех. Несколько лет тому назад «Крупов» явился во французском переводе в одном парижском Revue*. Двадцать лет спустя, в 1867 году, меня просили прочесть что-нибудь в близком кругу друзей, собиравшихся то у нас, то у известного физиолога Шиффа во Флоренции. Я вспомнил перевод «Крупова» и прочел его. Слушатели были очень довольны, Шифф настоятельно требовал, чтобы я перепечатал его. Один итальянский литератор просил текст для перевода на итальянский язык. Мой Крупов, как Лазарь, снова ожил. Перечитывая его, мне пришли в голову «рефлексии и контроверзии» прозектора Левиафанского, и я их написал собственно для Шиффа.

L’IMBROGLIO

Карл Фогт, смеясь, требовал ответа Левиафанскому, обвиняя его в скрытом деизме, на том основании, что он своего бога спрятал в фонаре, которого вовсе нет. Но я побоялся, что одна и та же шутка утомит.

Nous autres Russes, nous sommes dans une position tout à fait exceptionnelle envers nos ennemis — les amis de la fraternité des peuples. Ils ont, contre nous, une arme invincible. Classiques en tout et toujours Romains, ils ferment les yeux, à l’instar des patres conscripti dans l’affaire Scipion, et ne prennent aucune connaissance des documents.

Nous autres, nous nous évertuons, avec toute la naïveté des frères cadets, à produire nos titres, nos droits. Nous écrivons des brochures, nous traduisons des articles, nous rédigeons une revue, et nous invitons humblement les aînés à descendre, pour un instant, de leur pinacle et à voir un peu nos affaires.

Non, dit l’Espi it-Saint, je ne descends pas!

La généreuse rhétorique leur suffit. L’excès de liberté et de droits dont ils jouissent chez eux les rend fiers et durs.

Un «contemporain», comme disent les Anglais, un «contemporain» sérieux, informe que le parti «.communiste et invasion-naire en Russie a une grande influence sur le gouvernement». — Voilà que nous sommes devenus militaires comme les Français, et l’empereur Alexandre — communiste,