aperçoit pas.
Et ne dites pas que j’exagère en écrivant «position plus misérable que l’état sauvage». Le sauvage fait impunément la maraude de l’animal; s’il a faim, il va chercher quelque chose pour manger; mais le prolétaire doit choisir, s’il n’a pas de travail— entre le martyre de la mort et la flétrissure d’une condamnation. La jurisprudence est si peu physiologique, que je ne connais aucune législation, pour absoudre un homme mourant de faim, s’il mange un morceau de viande appartenant à un autre. On peut seulement le gracier!
Or, voilà des hommes, des touraniens qui, au milieu de vos difficultés et de vos recherches — vous apportent un exemple, un élément pour une solution, pour une étude comparée. Cet élément est d’autant plus important qu’il est contemporain, qu’il
est hors du monde que vous connaissez si bien — et pourtant assez à votre portée pour pouvoir vérifier, constater.
Il ne s’agit ni d’une utopie, ni d’une Icarie, il ne s’agit ni de métaphysique sociale, ni même de ces formules grandes et vagues «à chacun selon ses besoins»; il s’agit d’un simple fait de l’organisation communale et agraire, qui se développe, qui est déjà en fonction — et qui prétend exclure, autant que le gouvernement ne l’en empêchera pas, l’existence du prolétariat.
Et cela, dans un pays qui, ma foi, n’est pas trop petit pour un exemple, ayant ses soixante millions de paysans. «Mais — mais ce pays c’est la Russie; elle a égorgé la Pologne, elle a pendu des. martyrs, elle a peuplé la Sibérie».
Tout cela est vrai; je pense que nous en savons quelque chose — mais tout cela ne va pas à l’affaire. Un tel est un assassin, et moi; je dis qu’il a une magnifique chevelure blonde-cendrée. — Mais c’est un assassin.—Eh bien, est-ce que ses cheveux ont perdu pour cela leur couleur? Cette confusion d’idées me donne sur les nerfs. Encore un exemple. On vous dit que les fusils Chassepot ont fait merveille, que la France est fière de cette invention et de cette application. Et vous — vous nierez les merveilles homicides de ces fusils,— parce que la cause du pape ne vous plaît pas.
Cher ami, fils de la contrée qui a produit les Kant et’les Hegel — soyez un meilleur dialecticien.
C’est bon, c’est généreux d’avoir le cœur plein d’indignation contre les méfaits de l’absolutisme — mais il ne faut pas que-la compassion déborde l’intelligence.
Enfin — dites-vous un peu impatienté — quelle est donc cette” fameuse organisation communale?
Ah! cher ami — vous voilà enfin dans le vrai, vous vouiez savoir avant et après fulminer; c’est très bien, c’est un pas en avant.
Je vous envoie, en conséquence, le premier numéro du Kolokol de cette année; vous y trouverez, dans l’article magnifique de mon collègue, tout ce que vous voulez savoir. Si quelque chose n’est pas clair, nous y sommes pour donner des explications.
Mais, faisons un compromis: avant d’avoir lu l’article vous, pourrez m’écrire sur tous les sujets possibles, sur la loi de la
127
double presse, sur Bismark faisant la cuisine pour Karl Schurz — mais vous ne m’écrirez pas sur le communisme russe.
По поводу «Путаницы» и коммунизма, мы, как нам кажется, поступаем правильно, предавая гласности письмо, с которым несколько месяцев тому назад обратились к одному нашему молодому немецкому другу*.
Я вас очень люблю, но все же, откровенно говоря, письма» ваши удовольствия мне не доставляют.
Лет десять уже вы обращаетесь ко мне все с теми же вопросами, с теми же возражениями. От меня вы получаете всё те же ответы и те же опровержения. Я думал, что вы вскоре по- дружески забудете обо мне в моей итальянской глуши; но нет, вы отыскиваете меня, с тем чтобы метнуть в меня посланием, посвященным вашему semper idem — русскому коммунизму*.
Поговорим-ка лучше о нашем туранизме — это посвежей, и в этом больше поэзии; Анри Мартен создал из этого «Генриаду», эпопею грядущего, почти турецкий крестовый поход*.
Периодические приступы вашей болезни заставляют меня вспомнить о старике-генерале, которого я знавал в Москве (я уже рассказывал эту историю)*. У него был управляющий, который, занимаясь устройством своих личных дел, вступил в тяжбу с казной и проиграл ее. Поскольку денег у управляющего не было, то взялись за генерала, и Сенат постановил: «Так как генерал… такой-то дал доверенность такому-то, он несет ответственность за такие-то протори, и, следовательно, должен уплатить…» Генерал ответил, что так как он не давал доверенности на ведение подобного рода дела, то платить он не будет, Сенат получил этот ответ и, год или два спустя, отправил, через Полицию, старику-генералу извещение, в котором было сказано1 «Так как генерал… такой-то дал доверенность…» и т. д.
128
Генерал отвечал: «Так как я не давал доверенности…» и т. д. Эта игра продолжалась еще и тогда, когда я покидал Россию. Вот образчик наших споров с вами и вашими друзьями. Посмотрим же еще раз, о чем идет речь. Вы не можете извинить нам легкость простого решения, вырастающего, так сказать, естественным образом из нашей почвы,— решения одного из самых значительных вопросов социального устройства.
Вам не по себе от того, что Россия, классическая страна деспотизма, в своем зачаточном устройстве, в своем традиционном обиходе обладает началами, которые, будучи утверждены законом и научно развиты, дают ощутимую возможность свести пролетариат к минимуму, теряющемуся в общей массе населения,— и все это без потрясений, без катаклизма.
Ну что ж, саго mio, постарайтесь привыкнуть к этому. Достаточно ссылались на Россию в связи с кнутом и царем, ссылайтесь же теперь на нее в связи с ее правом на землю, с ее земельным устройством. Для самоутешения мы рекомендуем вам называть ее туранской, азиатской.
Что поделаешь? Tempora mutantur*. Двадцать, тридцать лет тому назад все еще считали Альбион коварным, а Францию — революционной, даже республиканской.— Кто придерживается этого мнения теперь? Точка зрения меняется в зависимости от событий — вот и всё.
Никто не отрицает, что пролетариат — это зло, но многие отрицают, что это зло исцелимое. Те же, кто не разделяет этого мнения, предлагают два пути к излечению: хирургию вооруженных восстаний и хлороформирование или наркотизм утопий.
Поскольку вооруженные восстания только разрушают, а утопии ничего не создают, вы самым естественным образом пришли к критике существующего порядка, и в этом вы были ве¬лики, в этом вы были нашими учителями. Социальная критика — это великое творение нашего века, искупление жалкого времени, в которое мы живем.
Одной только критики, как и следовало ожидать, для вас недостаточно, и вы ищете решений в диалектике, в богословских спорах, в схоластике и социальной метафизике, что не приводит к значительным результатам, поскольку логика не является
129
установлением, признаваемым государством и обязательным для него.
Чувство неуверенности еще более увеличивается вследствие ваших исторических привычек. Вы почти всегда остаетесь верны своей религии традиционного государства и только изредка простираете сомнение за пределы политического катехизиса. Точно так же, как в протестантизме, истины подвергались исследованию до известной глубины — но не далее.
Страдая подобным, если можно так выразиться, засорением мозгов, находясь во власти подобных неискоренимых начал, вы ставите вопросы, которые разрешены быть не могут. Вы спрашиваете, например: «Обязано ли государство печься о нуждах пролетариата, быть верховным подателем благ и кормильцем или же не обязано?» И вы спрашиваете — весьма, впрочем, редко— не представляло ли бы подобное государство, наделенное такой силой, огромной опасности? Этот вопрос мог бы повлечь за собою целый ряд других и завершиться следующим: «Не следует ли вначале развязаться с существующим государством, чтобы залечить огромную язву пролетариата?»
Критика ваша пришла к утверждению факта, что государство, доводящее многочисленный класс до состояния более бедственного, чем состояние дикарей, есть нелепость, бессмыслица и несет в самом себе зародыш своего разрушения; что существует явное противоречие между целью государства и роковым положением пролетариата. Вследствие этого становится очевидным, что подобное общественное устройство может существовать лишь до той поры, пока этого не замечают.
И не говорите, что я преувеличиваю, когда пишу: «Состояние более бедственное, чем состояние дикарей». Дикарь бездельничает безнаказанно, подобно животному; если он голоден, то ищет чего бы поесть; пролетарий же должен выбирать, если у него нет работы, между мученичеством смерти и позором наказания. Юриспруденция до такой степени малофизиологична, что мне не известно такое законодательство, которое смогло бы оправдать человека, умирающего с голоду, если б он съел кусок мяса, принадлежавший другому. Его могут только помиловать!
И что же — эти люди, туранцы, среди ваших затруднений и поисков, являют вам пример, элемент для решения, для сравнительного изучения. Этот элемент тем более важен, что он современен, что он находится вне столь хорошо знакомого вам мира,— и однако так близко от вас, что вы можете удостовериться в нем, констатировать его.
Речь идет не о какой-нибудь утопии, не о какой-нибудь Икарии, речь идет не о социальной метафизике и даже не о великих и расплывчатых формулах «каждому по его потребностям»; речь идет о простом факте общинного и земельного устройства, которое развивается, которое действует уже и надеется исключить, если только правительство не помешает этому, — самую возможность существования пролетариата.
И это в стране, которая, право, не слишком-то мала для образца, со своими шестьюдесятью миллионами крестьян. «Но — но ведь эта страна — Россия; она задушила Польшу, она повесила мучеников, она заселила Сибирь».
Все это правда; думаю, что нам кое-что об этом известно,— но к делу это сейчас не идет. Такой-то человек — убийца, а я утверждаю, что у него великолепная пепельного цвета ше¬велюра.— Но ведь он убийца. — Так что же, разве волосы его утратили от этого свой цвет? Это смешение понятий действует мне на нервы. Еще один пример. Вам говорят, что ружья Шаспо творили чудеса, что Франция гордится этим изобретением и его применением. Вы же станете отрицать поразительные человекоубийственные свойства этих ружей — потому только, что вам не по душе дело, отстаиваемое папой.
Дорогой друг, сын страны, давшей жизнь Кантам и Гегелям, будьте же лучшим диалектиком.
Похвально, великодушно — возмущаться до глубины души злодействами самодержавия, но сострадание не должно выходить за пределы разума.
В конце концов, — говорите вы с некоторым нетерпением,— какова же эта хваленая общинная организация?
Ах! дорогой друг, — вот вы, наконец, на правильном пути, вы прежде намерены узнать, а затем уже метать громы и молнии;
