года.
ГЛАВА I
Прежде чем перейти к воспоминаниям героев, совершивших великий заговор 1825 года, мы остановимся на характерной фигуре В. Каразина1хш[63].
ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I и В. Н. КАРАЗИН
< 1хА[ 6 4 ] >
ГЛАВА II
ЗАГОВОРЩИК 1825 ГОДА
(ИВАН ЯКУШКИН)
Мы просим наших читателей твердо помнить, что очерки эти ни в коей мере не являются историей великого заговора 1825 года. Это только отрывки, отдельные штрихи, наброски, разрозненные страницы из воспоминаний и заметок, написан¬ных И. Якушкиным, Бестужевым, князьями Трубецким, Оболенским и др. Мы добавили от себя лишь отдельные подробности и замечания общего характера. Мы старались, насколько это возможно, сохранить собственные слова этих героических личностей, писавших их во глубине Восточной Сибири рукой, отягощенной оковами.
Поэтому-то мы и не слили в единую монографию отдельные воспоминания; напротив, мы сохранили их индивидуальность, хоть это и вынуждало нас иногда повторяться.
Настоящая глава извлечена из первой части воспоминаний Ивана Якушкина. Нам так и не удалось достать вторую, которая положительным образом была нам обещана нашими друзьями*, более щедрыми на дружеские излияния, чем на точное исполнение взятых на себя обязательств.
Существуют странные собиратели ценностей, которые наивно думают, что подобного рода воспоминания могут являться частной собственностью. Не только родственники и наследники, но и лица, получившие по счастливой случайности какой-либо список, прячут его под замок, разыгрывая таким образом мало-благородную роль пуделя, с ревнивой скупостью охраняющего ненужное ему сено.
231
I
Судьбы Российской империи решились в день торжественного вступления в Париж Александра I, эскортируемого отрядом владетельных особ, среди которых были австрийский император и прусский король.
Nec plus ultra!*
G этого дня империя для империи кончилась; следовало искать иных оснований для ее поддержания, иных начал для ее развития, и понемногу они стали возникать.
Русская империя, одетая на немецкий манер Петром I, долго стучалась в двери Европы, испрашивая себе место на пиру ее государей, прежде чем увидела, что эти двери открылись. С презрением глядели Бурбоны на гиперборейского выскочку.
Сто лет спустя те же Бурбоны были вновь возведены на свой трон русским царем и русской армией. Империя хотела лишь упрочиться, получить признание; теперь же она навязывала себя как неодолимая и покровительствующая сила.
Дело Петра I было завершено. Петербургскому самовластию оставалось выполнить еще одно назначение, оно выполнило его наполовину и гораздо позже. Задача его исчерпана, оно можег продолжать свое существование только преобразившись. Даже война была бы не более чем паллиативом.
Тотчас же после победы вокруг престола стала ощущаться гнетущая, зловещая пустота. Душевный покой был утрачен. Александр почувствовал это первым, и далеко не он один. Он впал в мечтательность и тоску; угрызения совести, обману¬тые надежды, предчувствия томили его. Украдкой оставлял он армию, совет королей, празднества конгресса и спешил опуститься на колени в экстатической молитве вместе с баронессой Крюднер, которая из подруги г-жи Тальен сделалась иллюминаткой, одержимой, фанатичкой*.
Военная молодежь оставалась задумчивой и сосредоточенной среди лавров и оваций. Было что-то мучительное в этом контрасте между родиной, победоносной вне своих границ и угнетенной внутри. Сравнение России с Францией и другими странами напрашивалось самым естественным образом. За два года войны в воспитании молодых офицеров произошел огромный
232
скачок; они стали на голову выше и возвращались более серьезными, чем их старики-отцы, легкомысленные и раболепные царедворцы, не понимавшие их и смотревшие на них с удивлением. И они стали не только более серьезными, но и более впечатлительными, более раздражительными и менее терпеливыми — и совсем далеки были от духа покорного послушания и вечного обоготворения власти, которым так отличалось русское дворянство.
Они не забыли своей родины, они не отдали предпочтения другим странам; напротив, именно они-то и любили Россию… «но странною любовью», как сказал поэт*. На полях сражений они научились видеть в солдате человека; им стыдно было подвергать его палочным ударам, им стыдно было владеть крепостными; их охватывал трепет негодования от того, что и сами они не обладают человеческими правами, которые можно было бы противопоставить всемогуществу правитель¬ства.
Тот же толчок, который разбудил и помог росту офицеров, самым гибельным образом повлиял на императора. Сердце его, еще более угрюмое и недоверчивое, чем прежде, очерствело; его мрачный мистицизм превратился в манию и нисколько уже не сдерживал его дурных душевных наклонностей. Глубокое презрение, явная ненависть ко всему русскому овладели им. Либеральный, гуманный в Европе, в Польше, он становился в России неумолимым деспотом, мелочным и утомленным. «Он чувствовал себя чужим на родине, он был вне своей стихии».России он не понимал и начинал догадываться об этом. Некогда он искренно желал добра своему народу, но сделать ничего не мог. В отместку он всячески унижал русский народ, не скрывая своей досады.
Когда герцог Веллингтон, во время смотра на равнине Вертю, похвалил царю безукоризненную выправку русских войск, Александр ответил ему: «У меня на службе много иностранцев, этим я обязан им».
Адъютант граф Ожеровский с удивлением рассказывал своим товарищам, что в присутствии нескольких лиц император вскричал: «Если русский не дурак, то он плут». И это в Париже, в 1814 году.
233
Видя, что все им сделанное не пускает корней, что ему удается только война, Александр проникся глубокой злобой не к алчной, продажной бюрократии, не к невежественному, хищному и могущественному дворянству, которое парализовало все его мероприятия, а к народу, великому незнакомцу, немому несчастному, бездеятельному, пассивному, который не принимал ничего от Dañaos dona ferentes*. Почувствовав отвращение ко всему, Александр отошел от дел и с неистовством бросился в марсоманию смотров, мундиров, маневров, военных упражнений ускоренным и журавлиным шагом — наследственная болезнь фамилии голштейн-готторпской со времен Gamaschen-капрала и императора Петра III*.
Мы увидим из рассказа молодого гвардейского офицера, возвратившегося в Россию после кампании 1814 года, как далеко уже тогда зашел император.
Этот офицер и есть превосходный, энергичный ИВАН ЯКУШКИН.
Первое, что поражает его при возвращении в Россию: полиция, расчищая место для батальонов в момент высадки войск в Ораниенбауме, награждает кулачными ударами направо и налево всех сбежавшихся поздравить солдат с благополучным прибытием. Сердце молодого человека сжалось. Таков был первый прием.
Второй не заставил себя долго ждать. Якушкин отправился в штатском платье вместе с графом Толстым взглянуть на торжественное вступление девятой императорской гвардейской дивизии. Императрица-мать* с одной из великих княжон ожидала в парадной карете у арки, специально построенной для ознаменования этого торжества. Сам император выехал навстречу войскам, чтобы стать во главе их. Якушкин находился в двух шагах от императорской кареты, волны народа покрывали дорогу и подступы к ней. Наконец перед полками на великолепном коне показался император, он приближался, прекрасный и сияющий, с обнаженной шпагой в руке. Однако в ту минуту, когда он собирался, опустив шпагу, приветствовать свою мать, какой-то несчастный мужик, подталкиваемый сзади, желая лучше видеть, пробился через шпалеры и перебежал улицу неподалеку от императора. Тогда тот, вне себя, дал
шпоры своей лошади и бросился с обнаженной шпагой на мужика; полиция, разумеется, накинулась на беднягу, осыпая его градом ударов.
«Мы не могли поверить собственным глазам и отвернулись, сгорая от стыда, — продолжает Якушкин. — Это было начало моего разочарования в императоре, и я невольно подумал о кошке, обращенной в красавицу, которая однако ж не могла .видеть мыши, не бросившись на нее».
Еще факт: в 1817 году последние войска возвратились из Франции. Александр выехал навстречу этим людям, более пяти лет выносившим тяготы отдаленной кампании; увидев, что у «их плохая выправка, он прогнал их с плацдарма и раскассировал один из егерских полков.
По доносу одного мерзавца, полковника артиллерии Таубе. утверждавшего, будто офицеры невежливы, он, Александр, без расследования, не разузнав сути дела, не выслушав ни объяснений, ни оправданий, наказал весь офицерский состав гвар¬дейской артиллерии и перевел пять лучших офицеров в армию.
Молодежь роптала, ожесточалась. Серьезные люди начинали раздумывать не только о печальном положении страны, но и о необходимости срочно найти средства для выхода из него.
Один раз вечером — это было в 1816 году — четыре офицера собрались в комнате у Муравьевых-Апостолов. Обсуждалось трудное положение, в котором внезапно очутились, несчастное состояние родины. Появилось еще двое Муравьевых. Один из них предложил составить общество для противодействия немецкой партии. Якушкин отказался в нем участвовать, заявив, что он готов вступить в общество, целью которого было бы не противодействие нескольким немцам, а общее улучшение участи России. Муравьевы-Апостолы разделяли его мнение. Тогда Муравьевы признались, что союз против немцев был только пробой и что они хотели предложить совсем иное общество. Все тотчас же согласились относительно основных принципов союза.
Вот отправная точка, punctum saliens великой борьбы, незримой работы в течение тридцати лет, последовавших за 1825 годом, и пробуждения, наступившего после смерти Николая.
235
Эти шесть имен принадлежат истории. Вот они: Сергей1хь[65] и Матвей Муравьевы-Апостолы, Александр и Никита Муравьевы, князь Сергей Трубецкой и Якушкин.
Шестерка эта решила не принимать ни одного члена без единодушного согласия всех.
Петербургская жизнь кажется Якушкину несносной, он покидает гвардию и переходит служить в обыкновенный егерский полк. По пути он заезжает повидаться со своим дядей, который управлял его родовым имением, расположенным в Смоленской губернии, и объявляет ему, что твердо решил осво¬бодить своих крестьян. Дядя, грустный и молчаливый, выслушивает его без малейшего возражения. Старик был уверен, что его племянник сошел с ума. Едва прибыв в 37-й егерский полк, он грубо нарушает постановление шестерки и делает великолепное приобретение для общества: он привлекает к нему командира своего полка — Фонвизина, человека высоких достоинств.
Год спустя мы видим уже среди членов общества знаменитого полковника Пестеля, который пишет первый устав общества, названного им «Союзом благоденствия»*. Тогда же вокруг Фонвизина образуется общество, ставящее своей целью пропаганду среди военных*.
В то время как эта кучка настойчивых и отважных людей обрекала себя на почти неотвратимую гибель, зная наперед свою участь, в Зимнем дворце замышлялся иного рода заговор.
Создание военных поселений сделалось пунктом помешательства императора; ему недоставало только исполнителя для этого крупнейшего преступления своего царствования; он вскоре нашел его в человеке грубом и жестоком, безжалостном и ограниченном, алчном и свирепом, в своем alter ego, в графе Аракчееве, артиллерийском генерале, известном своей трусостью на поле сражения, ненавидимом и презираемом всей Россией. На его-то гнусные плечи утомленный император мало-помалу
236
переложил бремя самодержавной власти, и ему-то доверил он осуществление своего чудовищного замысла.
Новая история не видела ничего подобного, гнусность средств превосходит нелепость проекта.
Решено было взять широкую полосу земли на севере и протянуть ее затем до Черного моря. Превратив крестьян в военнослужащих и разместив полки солдат в преобразованных таким образом деревнях, намеревались посредством поселений образовать военную Россию, которая делила бы надвое, подобно потоку, Россию гражданскую. По мысли императора, поселения эти должны были являться постоянным питомником для армии, местом расквартирования всей конницы,
