всей пехоты с их штабами и управлением; все должны были кормиться и содержать себя собственным трудом, собственными средствами. По мере того как чудовище это спускалось вниз, начиная от Старой Руссы близ Новгорода, все должно было быть без малейшей пощады, с лихорадочной поспешностью и педан¬тизмом, граничащим с безумием, истерзано, разграблено, разбито, навеки превращено в солдат, — солдат потомственных. При первой же попытке крестьяне восстали, Аракчеев расстреливал их из пушек, рубил их на куски во время кавалерийских атак, брал деревни в штыки. Уцелевших от резни прогнали сквозь строй, и порядок восторжествовал. После этого несчастным объявили, что их дома и имущество не принадлежат им более, что отныне они становятся солдатами-земледельцами и будут работать не на себя, а на полк. Им обрили бороды, на них напялили шинели, затем разделили их на бригады и роты. Никогда ни террор, ни ужасы революции, ни коммунистические опыты, от анабаптистов и до Бабёфа, не осуществляли ничего даже отдаленно похожего на эти действия коронованного утописта, игравшего в 1801 году в комитет общественного спасения, этого

меланхолического святоши из гостиных г-жи Крюднер, корифея либералов Священного союза!

Известны факты, подробности, которые врезались в память народа и заставляют дыбом подыматься волосы; перо отказывается описывать эти факты, но они остаются как закваска, которая будоражит и взывает к ненависти и неизбежному мщению.

237

Восстание поселений в Старой Руссе в 1831 году доказало своим неукротимым характером, что зародыши не погибли1xvi[66].

Целые семьи покидали свои дома и бродили по лесам, женщины топились, мужчины калечили себя, вешались. Наказания были так непомерно тяжелы, что часто кончались уже на трупе.

Когда добрались до малороссийских казаков, то встретили отчаянное сопротивление*. Эти люди, помня о дарованных им вольностях, помня о Стеньке Разине и Пугачеве, с ужасом отступили перед введением военных поселений. Прошли по их трупам. Чтоб оценить всю бессмысленность этого последнего преступления, надобно вспомнить, что казаки имели уже вполне готовые военные поселения, которые отлично функционировали, как они доказали это во время войны с 1812 по 1814 год. Но бешеная страсть к единообразию и регламентации ничего и слышать не хотела о традиционной и подлинно народной организации.

Один казак1xvii[67], от которого потребовали, чтоб он объявил о своем согласии и которому угрожали несколькими тысячами розог в случае упорства (доходили до шести, восьми и даже десяти тысяч) просит минуту на размышление. Это был человек, уважаемый всей деревней, его свободному согласию придавали большое значение.

Ему предоставляют несколько минут. Он возвращается с мешком, развязывает его, кладет перед палачами в эполетах трупы обоих своих детей, только что им убитых, и, сказав: «Они уж не будут солдатами», прибавляет: «Я же не хочу быть им/» Затем он снимает с себя платье и говорит: «Я готов!» Продолжать далее невозможно1xviii[68].

238

II

Безумие императора и кровожадная тирания его alter ego вызывали все большее и большее раздражение. Возмущенный известиями, получавшимися в Москве из Петербурга, Якушкин в 1817 году предложил своим друзьям убить Александра I; в качестве исполнителя он назвал самого себя. Члены общества не дали на это

согласия, и Якушкин, оскорбленный и недовольный, порвал с Союзом. Год спустя, как и следовало ожидать, он возвратился в него.

В течение этого года общество подвинулось вперед. В 1819 году мы ВИДИМ в его составе, помимо основателей, людей выдающихся, высокопоставленных, деятельных, влиятельных — таких, как полковники Граббе, Нарышкин, статс- секретарь Н. Тургенев, князья Оболенский, Лопухин, Шаховской, Илья Долгорукий и др.1х1х[69]

239

И не надобно упускать из виду, что мы говорим только о петербургском и московском обществе. В штабе второй армии был другой центр, которым руководил знаменитый полковник Пестель, и с ним рядом такие его друзья, как генерал князь С. Волконский и генерал Юшневский, как полковники Давыдов, Сергей Муравьев, такие фанатики, как Бестужев, Борисов и др.

Рамки петербургского Союза становились чересчур тесными, план казался расплывчатым, робким, медлительным. Все чувствовали себя сильными и гораздо более готовыми к действию, чем можно было предполагать; отвага росла вместе с этим сознанием. Отсюда — естественное желание коренного преобразования, очистки, чтобы устранить вялых и нерешительных.

Было решено — под предлогом, будто правительство напало на следы общества — распустить его и немедленно же его перестроить, сохраняя глубочайшую тайну. С этой целью Якушкина направили в штаб армии, находившийся в Тульчине, и предложили обществу Пестеля прислать своего делегата в Петербург.

Пестель намерен был поехать сам. Его энергия, его несокрушимая сила внушали страх — ему отсоветовали ехать. Полковник Бурцов отправился вместо него, принял все, даже новый устав, написанный Никитой Муравьевым, занявшимся образованием нового общества. Пестель и его товарищи не слишком- то были довольны новостями, которые им привез полковник Бурцов. Они резонно рассудили, что общество обеих столиц не имело никакого права распустить sua spontelxx[70] весь Союз. В конце концов пришли к согласию; однако с той поры общества приняли разные названия: Северное общество и Южное общество, и больше уже не сливались. Пестель также перестроил свое общество; оно было гораздо более передовым, энергичным и решительным, чем общество петербургское. Пестель ставил своей целью ниспровержение императорского пра-вительства; он был убежден, что республиканская форма возможна для России. Человек с широкими взглядами, с непоколебимыми убеждениями, «он никогда не ослабевал и ни на волос

240

не отклонялся в сторону, — говорит Якушкин, — в течение десяти лет», когда он являлся подлинным диктатором Южного общества. Это он говорил о необходимости введения федерального начала*, глядел через границы, вступая в сношения с Обществом соединенных славян, отправил князя Волконского и

Бестужева для заключения союза с поляками; наконец, именно Пестель первым указал на «землю», поземельную собственность и экспроприацию дворянства как на самую надежную основу для укрепления и внедрения революции. Члены Северного общества, даже Рылеев, никогда так далеко не заходили.

Император был сильно встревожен; ничего определенного он не знал, но догадывался о многом, как вдруг неожиданный удар окончательно выбил его из колеи. В 1821 году он находился в Лайбахе; это было во время конгресса; там он все еще разыгрывал свою роль либерала. Меттерних прекрасно видел, что он уже устал от нее, и хотел втянуть его в явную и откровенную реакцию (1821 год); он искал чего-нибудь такого, что могло бы поразить воображение императора. Случай помог ему необыкновенным образом. Однажды князь является утром к императору*, рассказывает ему с сильно огорченным видом о распространении революционного духа во всех государствах, о нерадивости правительств; и, видя улыбку на губах Александра I, заявляет ему:

— Государь, не думайте, что ваша страна находится в безопасности от революционных идей; сейчас, когда я имею честь говорить с вами, гвардейский Семеновский полк бунтует в Санкт-Петербурге.

Император побледнел.

— Откуда это вам известно? Я ничего не слыхал.

— Только что прибыл курьер графа Лебцельтерна с этой депешей.

Александр был уничтожен. Князь Меттерних удалился с сияющим видом. Удар был нанесен.

Полк, который первым приветствовал радостными кликами Александра в пресловутую мартовскую ночь 1801 года, — полк, который он любил больше всех остальных, один из лучших в гвардии, быть может, самый лучший, — и во власти мятежа.

241

И австрийский министр осведомлен об этом, а он, император всея Руси, — нет.

Русский курьер, отправленный командующим гвардией через несколько часов после курьера Лебцельтерна, наконец прибыл. Это был Петр Чаадаев, столь знаменитый впоследствии Император принял его дурно. Потом он хотел ему прицепить адъютантские аксельбанты. Чаадаев не захотел ни выговора за чужую ошибку, ни награды за такую злополучную историю как дело Семеновского полка; он подал в отставку.

Что ж это была за история с Семеновским полком? Мы опубликовали и «Полярной звезде» рассказ современника1хх1[71].

Семеновский полк действительно был одним из лучших в гвардии; покрытый славой, возглавляемый замечательным человеком, генерал-адъютантом графом Потемкиным, он имел в своем составе превосходных, образованных офицеров, в числе которых были и члены Общества, как, например, двое Муравьевых- Апостолов и др.; они осуждали варварскую систему притеснений и наказаний, применяемых к солдатам, и приняли решение совершенно упразднить в полку палочные удары, розги и все виды телесных наказаний. В то же время они пытались улучшить участь солдат, следить за их пищей, содействовать увеличению их сбережений. Полковой командир помогал им, покровительствовал им; старые вояки смотрели косо на эти нововведения.

В 1821 году Аракчеев производил какой-то сбор средств на военные поселения. Приглашение участвовать в нем являлось не чем иным, как приказом; все спешили внести свою лепту. Ни один офицер Семеновского полка не подписался. Этого было достаточно. Их надобно было погубить. Аракчеев сообщил императору об упадке дисциплины, офицерского духа, посоветовал отстранить графа Потемкина от командования; император дал графу Потемкину целую гвардейскую дивизию и назначил некоего Шварца, немца или немецкого еврея, командиром блестящего Семеновского полка. Это был один из тех мелочных и безжалостных тиранов — невежественный, вспыльчивый, педант и немец, педант на службе, педант в дисциплине, каких

242

можно было видеть и видишь еще и теперь сотнями в русской армии. Он понял, с какой целью его назначили, и принялся исправлять полк. С первых же дней офицеры его возненавидели. Но больше всех страдали солдаты; ночью и днем он не давал им покоя; он продолжал при свечах военные упражнения, с тем чтобы возобновлять их еще затемно, наказывая за малейшую небрежность, за малейшую оплошность, с холодной и свирепой суровостью. Терпение солдат, отвыкших от дурного обращения, должно было лопнуть.

Однажды вечером, после поверки, рота его величества отказалась разойтись, заявив, что подобную службу продолжать невозможно, и громко требуя своего ротного командира. Капитан Кошкаров пытался успокоить их и обещал передать их жалобу главнокомандующему; солдаты разошлись. Он сдержал свое слово, но граф Васильчиков придал делу иной оборот. На следующий вечер он приказал роте собраться в манеже; там ее уже поджидал батальон гренадерского полка с заряженными ружьями. Гренадерам был дан приказ отвести роту в крепость. Солдаты повиновались. Когда об этом узнали, сильное волнение охватило весь полк. Солдаты громко говорили, что рота его величества была только потому наказана одна, что пожертвовала собой за всех; что они, разделяя ее протест, хотели бы разделить ее участь и быть заключенными в крепость.

Офицеры пытались их разубедить; солдаты отвечали, что они не хотят покинуть своих братьев, тогда офицеры присоединились к ним. Это было величественно и прекрасно.

Прежний командир полка, генерал-адъютант Потемкин, сам явился заклинать их, увещевать; но, увидев, что они непоколебимы, залился слезами и не смог продолжать. Он предвидел гибельные последствия. Явился и командующий корпусом. Он спросил солдат, почему они не принесли жалобу законным путем. Солдаты отвечали, что месяц тому назад один из их товарищей вышел из строя во время инспекторского смотра, чтобы подать жалобу, и был за