это жестоко наказан им же, командующим корпусом.

— Но, в конце концов, чего же вы хотите? — спросил граф Васильчиков.

243

— Чтоб освободили роту его величества или же отвели в крепость весь полк.

Генерал отвечал им, что если они построятся в шеренги он отведет их в крепость. Солдаты повиновались, офицеры (за исключением двоих) заняли свои места, и полк молча и спокойно двинулся в крепость. Никаких беспорядков ночью. Разбили лишь несколько окон и зеркал в доме Шварца, скрывшегося с самого

утра.

Полк был расформирован. Солдат временно заключили в разные финляндские крепости. После ускоренного судопроизводства несколько унтер-офицеров было присуждено к наказанию кнутом и ссылке в Нерчинск; нижние чины были зачислены в полки отдаленных гарнизонов, где они оставались до 1840 года. Офицеров перевели из гвардии в армию. Полковник Банковский, командир роты Кошкаров и отставной полковник Ермолаев сосланы были на Кавказ; князь Щербатов, находившийся в Москве и не принимавший никакого участия в этом деле, был наказан больше всех. В одном его письме нашли какую-то неизвестную нам фразу. Его отправили солдатом на Кавказ, где он и умер в 1829 году1ххп[72].

Следствием руководили генералы Орлов и Левашов, два зловещих имени, которые очень часто будут повторяться в наших очерках об этой эпохе.

Васильчиков потерял командование гвардией; Шварц, получивший отставку, скрылся в своей новгородской деревне и был предан забвению.

Император возвратился в Петербург в совершенном расстройстве. Призрак военного заговора преследовал его день и ночь. Подозрительный, недоверчивый и не в состоянии обнаружить ничего определенного, он принимал меры, явно выдававшие его тревогу.

В 1822 году он внезапно распорядился закрыть масонские ложи, которым сам прежде покровительствовал. Тотчас же после этого — приказ всем чиновникам дать подписку, что они не принадлежат ни к какому тайному обществу и обязываются в будущем воздерживаться от участия в них.

244

Якушкин рассказывает весьма замечательную историю. Она свидетельствует о том, до какой степени император был насторожен. Находясь в Смоленской губернии в 1821 году, во время ужасного голода, Якушкин встретился там с Фонвизиным, Пассеком и другими. Они собирали пожертвования в пользу крестьян, умиравших с голоду. Они давали собственные деньги и столько сделали в Москве и Петербурге, что правительство зашевелилось и направило в Смоленск старого сенатора Мертваго, который ничего не сделал, никому не помогал. Ими были собраны значительные суммы, и — что совершенно необычно для России — суммы эти дошли по своему назначению.

Год спустя император беседовал как-то со своим начальником штаба князем Петром Волконским об этом проклятом тайном обществе, неуловимом и в то же время деятельном, подрывающем общественное мнение и владеющем им. Князь, который был другом царя, осмелился выразить некоторое сомнение насчет могущества этого карбонаризма.

«Ты ничего не понимаешь, — сказал ему император, — и ты не знаешь ни этих людей, ни их сил. Знаешь ли ты, что в прошлом году они прокормили несколько уездов Смоленской губернии во время голода?»

И он назвал Якушкина, генералов Пассека и Фонвизина.

Наступали мрачные времена.

Вскоре тот же князь Волконский стал вызывать подозрения и впал в немилость. Он не захотел ехать на поклон к Аракчееву в его деревню, император отставил его от командования Главным штабом.

Единственный независимый человек, связанный с императором с юности и еще державшийся на своем месте, был князь Александр Голицын, министр просвещения и духовных дел. Устранить его было нелегко; Аракчеев собрал все свои силы и раздавил его с необыкновенным эффектом и блеском.

Князь Голицын был человек недалекий, развратник и ханжа, Царедворец и иллюминат; это он ввел в России библейские общества и богословие в университетское образование. Став министром народного просвещения, он начал ожесточенную воину, бессмысленное преследование светской науки,

245

независимых профессоров, книг не пиетистского содержания Он отыскал отступника вольтерьянства в России, человека желавшего сделать любой ценой карьеру, и привлек его к своим трудам. Министерство просвещения превратилось в инквизицию. Магницкий доносил не только на профессоров, которых увольняли в отставку, но и на целые отрасли науки. Естественное право было запрещено, новая история внесена в индекс Медицину обязали быть христианской и внушать, что бо¬лезнь является только необходимым следствием первородного греха.

Были произведены обыски, аресты преподавателей не только гимназий и университетов, но и военных училищ лицеев — на глазах у императора, который совместно со своими братьями являлся их номинальным главой.

Казанский университет был совершенно разгромлен Магницким. Петербургский университет ожидал той же участи от своего попечителя Рунича.

И этот-то момент террора Аракчеев избрал, чтобы начать действовать. Не подумайте только, что он собирался удержать эту обезумевшую руку, наносящую удары науке, что он собирался открыть глаза императору; совсем напротив, он толкал его в пропасть, еще более глубокую, и, оторвав его от полулютеранских влияний, передал его в грубые руки национального духовенства, дикого, неотесанного и невежественного.

Для этой ловкой интриги он подобрал себе трех сообщников. Одного монаха — пройдоху, снедаемого честолюбием, коварного, дерзкого, законченного комедианта, доминиканца в душе, интригана из зависти*, и двух стариков, полупомешанных, но искренних фанатиков. Один из них был старый адмирал Шишков, противник Карамзина, противник всяких новшеств, славянофил за четверть века до изобретения панславизма; порядочный человек, способный делать без излишней щепетильности доносы и глупейшим образом участвовать в злодействах во славу греческой церкви и славянских племен. Другой был сам архиепископ петербургский Серафим. То был настоящий византийский епископ, с благообразной седой головой, какие обычно видишь на старых картинах и на горе Афоне, производящих внушительное впечатление и скрывающих под своим толстым

246

черепом полное отсутствие способностей, неизлечимый и застывший фанатизм. Отправляя весь свой век богослужение, люди эти принимают литургию за реальность, а церковный обряд — за самое святое в религии; они влекут религию к фетишизму, а веру —к идолопоклонству. Ум их становится совершенно неспособным постигать что-либо, на чем нет печати святого духа. И в данном случае не только печати святого духа вообще, но именно духа греческого параклета*. Петербургский архиепископ и адмирал-филолог, два «младенца» по семидесяти с лишком лет, руководимые, понукаемые и гальванизируемые молодым Лойолой из Новгорода, стали огромной силой в руках Аракчеева.

Голицын наводняет Россию переводами евангелия с древнеславянского на современный русский язык. Правоверные старцы увидели в этой популяризации божественного слова кощунственное осквернение святыни. Они учуяли протестан¬тизм в библиях, в Библейском обществе и в чисто немецком пиетизме князя- министра.

Фотий, взлелеянный и окруженный аристократическими дамами, проповедовал в гостиных против вторжения современного духа. Адмирал Шишков разглагольствовал в академиях и литературных обществах, посылая грозные докладные записки императору. Архиепископ молчал и готовил в качестве завершающего удара таран совсем иной силы.

Дошло до того, что святой бесноватый из Новгорода, встретив князя Голицына у графини Орловой1ххш[73], известной своим ханжеством и огромными приношениями в монастырь Фотия, начал на него открыто нападать. Князь не сдавался и отвечал. Тогда монах поднялся, бледный, дрожащий; он остановил на Голицыне свои глаза, сверкавшие из-под низкого и узкого лба, и сказал ему: «Ты не хочешь прислушаться к призыву… Ты хочешь борьбы, посмотрим, кто из нас сильнее… но с сей поры будь проклят, я предаю тебя анафеме». Князь, охваченный ужасом, безмолвствовал.

Он погиб. В подобных случаях надобно немедленно ударить или же принять

удар.

Через несколько дней, в необычное для официальных аудиенций время, в шесть часов пополудни, Петербург с удивлением увидел парадную карету архиепископа, проехавшую через город и остановившуюся у главного подъезда Зимнего дворца. Его преосвященство попросил ввести его к императору срочно и даже немедленно. Весь дворец был поражен, взволнован, на площади собралась толпа, и седовласый старец раздавал направо и налево благословения. Император, ничего не подо¬зревавший, удивленный, испуганный, принял его в своем рабочем кабинете. Старый священнослужитель, держа в руке книгу, опустился на колени перед императором и простерся у ног его; голосом, полным слез, он сказал ему, что «наступило время для него, православного царя, спасти православную веру; церковь в опасности! Надобно немедленно удалить отступника».

Встревоженный император обещал сделать всё. Книга была самая безобидная и самая скучная на свете: то был перевод сборника благочестивых статей

англиканского пастора Гассера, находившегося тогда в Петербурге*.

Сборник этот был напечатан Библейским обществом по распоряжению министра. Магницкий, предавая своего начальника и благодетеля, украл через посредство подкупленного им типографского фактора листы из этого сочинения и принес их старому фанатику как доказательство лютеранской пропаганды. Голицын из преследователя превратился в преследуемого. Александр полностью подпал под влияние идолопоклоннического, грубого и невежественного духовенства. Уже занималась заря национальной церкви, церкви императора Николая, им установленной, освященной московскими славянофилами и отбра¬сывающей теперь черные тени своих пяти византийских куполов на всю Россию.

Шишков был назначен министром народного просвещения. Александр оставался с Фотием два часа с глазу на глаз, запершись в своем кабинете. Монах вышел оттуда столь же бесстрастным, как и вошел. Никто не узнает, о чем говорили эти два человека…

С этого переломного момента и начинается агония Александра I.

248

Он скрывается, становится почти невидимым, удаляется от всех, избегает празднеств и приемов, посещает в одиночестве монастыри, объезжает большие города проселочными дорогами, а там, где их нет, заставляет их прокладывать ad Ьос1ххт[74]. В 1824 году он на мгновение появляется в Москве1xxv[75] и едет умирать в Таганрог… как мы говорили уже об этом в предыдущей главе*.

Пушечные выстрелы 14/26 декабря 1825 года были его меланхолическим и своеобразным реквиемом.

Якушкин не говорит о 14/26 декабря 1825 года. Его не было в Петербурге в этот великий и трагический день.

Мы увидим из воспоминаний князя Сергея Трубецкого, что выбор этого дня был полностью обоснован, хотя он и наступил как бы неожиданно. Мы познакомимся с некоторыми подробностями, сообщенными И. Пущиным* и Николаем Бестужевым.

Теперь же последуем за рассказом нашего автора.

После неудавшейся попытки поднять войска в Москве, пользуясь замешательством при второй присяге, Якушкин спокойно оставался в Москве; и только 10/22 января он был арестован, тотчас же отправлен в Петербург и заперт в нижнем этаже Зимнего дворца. «На другой день вечером повели меня, — говорит Якушкин, — в Эрмитаж. В углу огромной залы, увешанной картинами, под портретом Климента IX, сидел перед ломберным столом генерал Левашов. Он указал мне на стул против него и начал вопросом: „Принадлежали ли вы к тай¬ному обществу?” Я отвечал утвердительно.

— Какие вам известны действия тайного общества?

— Действия… Я никаких не знаю.

— Милостивый государь, вы не должны предполагать, что нам ничего не известно. Происшествия 14/26 декабря были

249

только преждевременною вспышкою. Вы прекрасно знаете что еще в 1818 году вы должны были убить императора Александра.

Это заставило меня призадуматься. Я не полагал, чтобы совещание, бывшее в нашем маленьком дружеском кружке, могло быть известно.

— Я добавлю некоторые подробности, — продолжал Левашов. —Из тех, кто там был и замыслил цареубийство, на вас пал