жребий как на исполнителя.
— Извините, генерал, я вызвался сам нанести удар. Левашов записал мои слова.
— Теперь не угодно ли вам будет назвать тех из ваших соучастников, которые присутствовали на этом совещании.
— Этого я никак не могу сделать; вступая в тайное общество, я дал обещание никогда никого не называть.
— Так вас заставят. Я должен сказать вам, что у нас в России есть пытка.
— Очень благодарен вашему превосходительству за вашу доверенность, и теперь еще более, нежели прежде, я чувствую моею обязанностию никого не называть.
— На этот раз, — сказал генерал по-французски, — я говорю с вами не как ваш судья, а как дворянин, такой же, как и вы, и я не понимаю, почему вы хотите быть мучеником ради людей, которые предали вас и назвали ваше имя.
— Я здесь не для того, чтобы судить поведение моих товарищей, и я должен думать только о выполнении обязательств, которые взял на себя, вступая в Общество.
— Все ваши товарищи показали, что цель Общества была заменить правление самодержавное представительным правлением.
— Но какова же конституция, которую хотели ввести?
— Я не смог бы это точно определить, генерал.
— Но чем же вы, однако, занимались в Обществе?
— Я всего более занимался отысканием способов освобождения крестьян.
— И что же вы можете сказать об этом?
— Скажу, что это узел, который обязательно должен быть развязан правительством или, если оно этого не сделает,
250
он развяжется сам собой ужаснейшим и насильственным образом.
— Но что же может сделать тут правительство?
— Выкупить земли.
— Это невозможно, вы сами знаете состояние наших финансов. Еще несколько вопросов и вторичное предложение назвать
членов Общества, еще один отказ с моей стороны. Левашов протянул мне листок, который он измарал во время нашей беседы, и спросил меня: „Угодно ли вам подписать?” Я подписал его, не читая; он отпустил меня, я вышел. Во время беседы с Левашовым я чувствовал себя легко и не переставал рассматривать «Святую фамилию” Доминикина. Оставшись один с фельдъегерем, я начал размышлять о слове «пытка», произнесенном генералом. Дверь отворилась, и Левашов сделал мне знак снова войти. Возле стола стоял император. Он сказал мне, чтобы я подошел ближе, и затем: „Подумали ли вы о том, что вас ожидает на том свете? Вечное проклятие! Мнение людей вы можете презирать, но наказание небес за измену клятве! Я не хочу вашей окончательной гибели, я пришлю к вам свя¬щенника ”. — Пауза.
— Что же вы мне ничего не отвечаете?
— Не знаю, о чем вашему величеству угодно меня спрашивать.
— Я, кажется, говорю довольно ясно. Если вы не хотите увлечь в пропасть ваше семейство, если вы не хотите, чтобы с вами обращались, как с свиньей, то вы должны во всем мне признаться.
— Я дал слово не называть никого. Все же, что я мог сказать про себя, я уже сказал его превосходительству, — ответил я, указывая на Левашова, стоявшего поодаль в почтительном положении.
— Что вы мне тычете его превосходительство и ваше мерзкое честное слово!
— Назвать я никого не могу.
Николай отскочил три шага назад и сказал, указывая на меня:
— Надеть на него железа… заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог.
251
Увидев царя, я сильно испугался, что он унизит меня, говоря спокойно и умеренно, указывая на слабые стороны Общества; я боялся, что он подавит меня своим великодушием. Но с первой же минуты я успокоился. Я почувствовал себя более сильным, чем он, и таким я и оставался в течение всей беседы.
Меня перевезли в крепость. Комендант, генерал Сукин, с деревянной ногой, принял меня; он взял листок бумаги, который ему подали, подошел к свечке и сказал с расстановкой:
— Приказ заковать тебя!»
Потом ему надели железа на руки и на ноги, завязали глаза и повезли в петербургские «каменные мешки» — в знаменитый Алексеевский равелин, куда иногда входили, но откуда почти никогда не выходили. Здесь-то жестокий Петр I погубил своего сына Алексея (отсюда и название этого равелина); здесь же погибла несчастная княжна Тараканова, утонувшая в своем каземате.
Семидесятилетний старик, начальник равелина, отвел Якушкина в каземат № 1. Ею раздели, дали ему грубую рубаху, всю в лохмотьях, и такие же панталоны. «Потом старик стал на колени, чтоб снова надеть железа, обернул наручники тряпкой и спросил меня, могу ли я так писать. Я ответил ему утвердительно. После этого он пожелал мне доброй ночи и, сказав: „Божья милость всех нас спасет» — вышел со своей свитой. Дверь затворилась за ними, и я услышал, как дважды щелкнул замок.
Комната, в которой я находился, имела шесть шагов длины и четыре ширины; стены еще носили следы наводнения 1824 года, стекла были выкрашены белой краской, в окно была вделана крепкая железная решетка. Кровать, печь, маленький столик, кружка с водою, ночник, стольчак и два стула — такова была меблировка. В девять часов вечера солдат принес мне похлебку из капусты; уже двое суток я ничего не ел, и я не без удовольствия принялся за щи. Ходьба в железах была малоудобна (они весили около двенадцати килогр<аммов>), они про¬изводили такой шум, что я опасался, как бы не обеспокоить моих соседей. Я лег и спал бы спокойно, ежели бы не пробуждали меня ежеминутно наручники.
252
На другой день я был еще в постели, когда растворилась теперь и вошел старый священник, рослый и совсем седой*. Он взял стул, сел у моей кровати и сказал мне, что его прислал ко мне император,
— Всякий ли год вы причащаетесь? — спросил он у меня.
— Вот уже более пятнадцати лет, как я не делаю этого.
— Быть может, вам мешала в этом служба?
— Я уже восемь лет как покинул службу. Не причащался я потому, что я не христианин.
Священник заговорил тогда со мной о том свете, о небесной каре».
«— Ежели вы верите в божественное милосердие, — сказал Якушкин, — то вы должны быть уверены, что мы все будем прощены: и вы, и я, и мои судьи.
То был добрый человек; он удалился со слезами на глазах, говоря, что ему очень жалко, что он ничем не может быть мне полезен. После его ухода ефрейтор принес мне вместо обеда кусок солдатского хлеба. (И этого железного человека глубоко¬мысленный Николай хотел обратить к религии голодом!) Какой-то офицер принес мне мою трубку и табак с целью искушения (еще лучше!), я сказал, что ни трубка, ни табак не принадлежат мне и ему только и остается, что унести их. На следующий день вечером ко мне вошел другой священник, еще более рослый: это был протопоп Казанского собора*. Приемы его были совсем другие; он обнял меня с нежностью и стал говорить мне о терпении, с которым апостолы и первые отцы церкви переносили свое ужасное положение.
— Батюшка, — сказал я ему, — вы пришли сюда по поручению правительства?
Это его на мгновенье озадачило, затем он отвечал мне:
— Конечно, без позволения правительства я не мог бы посетить вас, но, в вашем положении, вы бы, вероятно, обрадовались, ежели бы забежала к вам даже собака. Вот почему я полагал, что мое посещение не будет вам неприятно.
Конечно, каждое посещение мне было бы чрезвычайно приятно, но вы священник, и я прошу у вас позволения начать наше знакомство полной откровенностью. Как священник вы
253
не доставите мне большого утешения. Наоборот… а вот среди моих товарищей есть верующие, которые, быть может, были бы счастливы повидаться с вами.
— Мне нет дела до ваших верований, — сказал протопоп Мысловский. —Вы страдаете, и я буду счастлив, ежели посещения мои не как священника, а как человека могут быть для вас приятны.
Я подал ему руку.
Он являлся всякий день и вел себя с большим тактом; он говорил обо всем, кроме религии.
…Как-то вечером я услыхал сильный шум: один из арестованных, Булатов, неистовствовал в припадке бешенства. В продолжение восьми дней он отказывался от всякой пищи. Ни просьбы, ни угрозы не могли его убедить. Он впал в буйное помешательство, его отвезли в госпиталь, где он и умер десять дней спустя. Перед смертию привели его двух малолетних дочерей, которых он нежно любил. Они не узнали своего отца и убежали от него с ужасом.
В тот же день вечером ефрейтор принес белую булку, предложил мне ее от имени дежурного офицера и просил меня съесть ее всю, чтоб не осталось ни крошки и не было улик против офицера.
Назавтра ко мне пришел сам комендант крепости. Он заклинал меня назвать имена членов Общества, чтобы облегчить мою судьбу, и произнес длинный панегирик новому царю, договорившись даже до того, что назвал его ангелом доброты.
— Дай бог, чтоб это было так, — отвечал я ему.
— Ну, несмотря на ваше упорство, я велю принести вам обед, а так как вы давно ничего, кроме хлеба, не ели, я пришлю вам прежде чаю.
Я поблагодарил его, сказав, что, в конце концов, для меня все это не имеет большого значения. Однако он прислал мне чаю и похлебки.
Я сообщил об этом протопопу и сказал ему, что старый генерал показался мне в общем добрым человеком. На это Мысловский заметил, что доброта коменданта главным образом состоит в искренном желании, чтоб я не умер, как Булатов, от недостаточной и дурной пищи. Ибо, — сказал он, — следственная ко-
миссия очень хлопочет о том, чтобы никто не умер до окончания дела»1xxvi[76]
…В первых числах февраля дежурный офицер принес Якушкину письмо от его жены, в котором она извещала его о рождении сына. Это письмо было вручено Якушкину по приказанию императора. Радость его была безмерна. Он хотел даже написать письмо императору с выражением благодарности, но, к счастью, офицер уже ушел и письмо осталось ненаписанным. В тот же день, после ужина, плац- адъютант приказал ему одеться и следовать за ним. Он показал ему, каким образом несколько придерживать железа на ногах при помощи носового платка, завязал ему глаза, накинул ему на плечи шубу и повез его в санях к дому коменданта. Там, после довольно долгого ожидания, Якушкина ввели в большую, очень ярко освещенную залу и сняли платок с его глаз.
«Я оказался посреди большой комнаты, в десяти шагах от стола, покрытого красным сукном. На крайнем конце его сидел председатель комиссии Татищев; рядом с ним находился великий князь Михаил, затем князь Александр Голицын, генерал Дибич; между ним и графом Чернышевым было порожнее место — Левашова. По другую сторону от председателя сидели: генерал-губернатор Кутузов, граф Бенкендорф, генерал Потапов и флигель-адъютант
