Монополия военной славы проходит, мы вступаем в эпоху гражданского мужества. Что ж! я пролью кровь свою за приобретение прав человека для моих соотечественников. Если я успею, я буду вознагражден сверх своих заслуг. Если же паду и мои современники не поймут меня, вы, матушка, вы сумеете оценить меня, меня и чистоту моих намерений, и потомство запишет мое имя среди тех, кто пожертвовал собой за благополучие человечества. Итак, мужайтесь же, матушка, и благословите меня.

Я никогда не видал Рылеева столь красноречивым; глаза его сверкали, лицо озарилось. Мать его была увлечена, покорена им; она улыбалась, не в силах будучи удержать слезы. Она наклонила голову своего сына, возложила на нее руку и с выражением горести и счастья, тревоги и внутренней радости, она благословила его; но горесть взяла верх, она сказала рыдая: „Все это прекрасно… но я не хочу его пережить!»»

Святые и возвышенные фанатики! Надобно ли оплакивать их или же завидовать им!

Влекомый, как Христос, на свою Голгофу, Рылеев продолжал, подобно ему, проповедовать, зная свою судьбу; но у него, простого смертного, расставание с матерью было более человечно.

Поэт-гражданин, он был и тем и другим в каждой поэме, в каждой строфе, в каждом стихе. Все у него проникнуто этим

262

чувством самоотвержения, совершенной любви и жгучей ненависти1хххш[83].

Молодым человеком безо всякой поддержки он нападает на чудовище, перед которым трепетала вся страна, — на Аракчеева*.

«Нельзя представить изумления, оцепенения жителей Петербурга при чтении этого стихотворения. Все ожидали с тревогой, чем кончится эта борьба младенца с великаном. Буря пронеслась над его головой. Оцепенение ужаса рассеялось, и

шепот одобрения был наградой юному поэту-мстителю. Поэтическое поприще Рылеева начинается с этого стихотворения».

Он был замечен всеми. То было время, когда общество начинало тяготиться безудержным произволом. Сделавшись членом тайного общества, пылкий юноша совершенно переменился. Из дерзновенного поэта, который на площади про¬клинает опасного временщика, он делается поэтом-проповедником, прославляющим великую борьбу.

Рылеев (как Михаил Бакунин) начал свою службу в артиллерии; вскоре он покинул службу и удалился в маленькое свое поместье поблизости от Петербурга. Он был молод и женат. В короткое время он приобрел большое уважение среди своих соседей, избравших его заседателем в уголовный суд в Петербурге.

Именно в этой должности он достиг большой популярности в народе, и Бестужев рассказывает одну весьма характерную в этом отношении историю*.

«Однажды, по какому-то подозрению, схвачен был один петербургский мещанин. Так как он ни в чем не сознавался, то его привели к графу Милорадовичу, бывшему тогда петербургским генерал-губернатором. Бедняга упорно отрицал всё; вероятно, он был невиновен. Милорадович, соскуча его запирательствами, объявил ему, что отдаст его под уголовный суд (он сказал это, чтобы напугать его, зная глубокое отвращение

263

народа к суду), но вместо этого, мещанин пал ему в ноги и со слезами на глазах благодарил за милость.

— Какая же это милость, черт возьми? — спрашивает пораженный Милорадович.

— Ваше превосходительство, вы хотите отдать меня под суд — и что ж! — я уверен, что суд прекратит все мои муки оправдав меня. Среди судей есть господин Рылеев, он не осудит невинного».

В деле, которое тогда прогремело повсюду, Рылеев, выступивший в качестве защитника крестьян князя Разумовского, выиграл процесс в пользу крестьян не только вопреки желанию власть имущих, но и вопреки желанию самого императора.

Страстно любимый своими друзьями, Рылеев сделался душой, пламенным и притягательным центром Северного общества. Не будучи но-настоящему красноречивым, он всех увлекал с неотразимой силой. «Еще не начав говорить», он завладевал уже собеседником выражением глаз и всего своего лица.

…Перед комиссией Рылеев взял на себя всю ответственность за 14/26 декабря. Он обвинял себя, чтоб облегчить защиту своим друзьям. Однако нельзя не признать, что он являлся одним из главных зачинщиков и одним из деятельнейших участников этого дня1хххт[84].

Смерти императора Александра совсем не ожидали. Внезапно разбуженные этой новостью, члены Общества еще более поражены были второй. Слух об отречении Константина получал все большее распространение, и тем не менее ему приносили присягу по всей России. Николай хотел спешно завладеть престолом, но он встретил сильное сопротивление со стороны генерала Милорадовича.

Солдаты роптали на то, что от них скрывали до последней минуты болезнь Александра и его завещание. Появился манифест, возвещавший об отречении цесаревича; манифест этот, освобождавший от верноподданнической присяги, принесенной Константину, не имел его подписи, а был

264

подписан его младшим братом, намеревавшимся завладеть престолом. Все это смущало умы.

Рылеев и кое-кто из его друзей, в небольшом числе, пожелали увидеть собственными глазами, каково положение вещей. С наступлением ночи (по- видимому, 10/22 декабря) они прошли из конца в конец весь город, чтобы поговорить с солдатами; они рассказали им, что от них скрывают составленное покойным императором завещание, по которому крепостные получали свободу, солдаты же должны были нести строевую службу не более пятнадцати лет. Они нашли солдат в полной готовности, и новости эти разнеслись с большой быстротой, в чем они удостоверились на следующее утро. Подобный случай нельзя было упускать.

«Я не верю в успех, — говорил Рылеев Н. Бестужеву, — но момент благоприятен; во всяком случае надобно рисковать и дерзать. Если мы погибнем, то дадим пример, который разбудит других».

12 декабря Рылеев узнал, что один молодой офицер, Ростовцев, принадлежащий к Обществу, имел свидание с Николаем и, ни на кого лично не донося, сообщил ему планы восстания и пр.

— Что же в таком случае нужно делать? — спросил Рылеев Бестужева. —

— Никому не сообщать эту новость и немедля действовать. Лучше быть взятыми на площади, нежели в своей постели. По крайней мере узнают, чего мы хотим и за что мы гибнем, — отвечал Бестужев.

Рылеев бросился к нему на шею.

— Я уверен был, — сказал он ему, — что ты это скажешь, я еще более уверен, что мы идем к собственной гибели, — не беда, вперед!

Идея Рылеева, простая и совершенно верная, заключалась в том, чтобы собрать возможно скорее преданные войска » двинуться, не теряя времени, к Зимнему дворцу. Было легко овладеть им внезапно, имея с собой гвардейских солдат, знав¬ших все выходы. Военные представили столько возражений, что этот план, быть может, единственно возможный, был оставлен; решено было совершить восстание на Исаакиевской площади.

Ранним утром 14/26-го Бестужев зашел за Рылеевым. Тот уже ожидал его. Они обнялись и собрались было выйти, когда обезумевшая от горя, рыдающая жена Рылеева преградила им дорогу.

Она схватила руку Бестужева и вскричала:

— Оставьте мне моего мужа, не уводите его, он идет на погибель, он идет на погибель! Настя, приди, проси своего отца за меня, за себя.

И маленькая дочка Рылеева, вся в слезах, обняла колени своего отца.

Его жена, почувствовав себя дурно, склонила голову на грудь Рылеева; он нежно положил ее на диван; она была без чувств, и, оторвавшись от ребенка, он убежал из дому.

(После кончины Н. Бестужева найдено было еще несколько отрывков, относящихся ко дню 14/26 декабря 1825 года. Один из этих отрывков, по- видимому, является продолжением его воспоминаний о Рылееве, второй же относится к другой рукописи. Описанный случай крайне драматичен. Но где же начало? где продолжение? Какое непоправимое несчастье, если мы утратили это святое наследие одного из самых лучших, самых энергичных участников великого заговора! Вот первый отрывок):

<1>

«Мы расстались. Я пришел на площадь довольно поздно, приведя с собой гвардейский экипаж. Рылеев прижал меня к сердцу, то было наше первое целование свободы.

— Предсказания наши сбываются, — сказал он мне, — последние минуты наши близятся, но мы впервые вдохнули в себя воздух независимости, и за это мгновение я охотно отдаю жизнь свою.

Это были последние слова, с которыми обратился ко мне Рылеев»*.

Бестужев увидел его еще раз семь месяцев спустя. Оба находились в казематах Алексеевского равелина, не видясь, конечно, друг с другом. Однажды, после ужина, ефрейтор, который обслуживал Бестужева, отворил дверь в ту самую минуту-

266

тогда Рылеев проходил мимо под конвоем на прогулку. Бестужев оттолкнул ефрейтора и бросился на шею Рылееву — их разлучили.

То было их прощанием. Несколько дней спустя протоиерей рассказал ему carmen horrendum*, как он рассказал ее и Якутшкину.

«…Сабля моя давно была вложена в ножны.

Я стоял в интервале между каре Московского полка и гвардейским экипажем. Нахлобуча свою шляпу и скрестив руки, я думал о словах Рылеева „Подышим же воздухом свободы» я видел, что этого воздуху начинало не хватать. Крики солдат походили более на последние крики агонии. Мы были окружены со всех сторон; бездействие, в котором мы находились, оледенило сердца, исполнило ужасом умы; кто останавливается на полпути, уже побежден вполовину.

Пронзительный и холодный ветер, со своей стороны, леденил кровь солдат и офицеров, стоявших так долго на открытом месте… Атака на нас прекратилась, „ура!» солдат становилось менее частым. День смеркался, вдруг мы увидели, что полки расступились на две стороны, уступая место артиллерии. Жерла пушек были направлены на нас, уныло освещаемые «сероватым мерцанием зимнего вечера.

Сам митрополит явился увещевать нас и возвратился без успеха*. Генерал Сухозанет приблизился, показывая на артиллерию; ему громогласно прокричали: „Подлец». — Это были последние усилия нашей независимости.

Первый пушечный удар грянул, картечь рассыпалась, подымая снег и пыль, ударяясь в мостовую и в дома; несколько человек упали во фронте; беззащитные зрители, находившиеся под колоннадой Сената, были убиты или ранены. Семь человек в наших рядах, мгновенно убитые, свалились словно в обмороке; я не приметил судорог, я не слышал криков — такова была сила картечи на столь близком расстоянии. Совершенная тишина царствовала между живыми и мертвыми. Другие пушечные выстрелы повалили наземь кучу солдат и людей из народа. Стекла, оконницы падали с треском, и вместе с ними

267

молча падали люди, убитые наповал, недвижные; я словно окаменел, стоя на месте, в ожидании удара, который меня уложит. Существование в эту минуту мне казалось таким тягостным, таким горьким, что я желал себе смерти. Судьба решила иначе. С пятым, шестым выстрелом колонна дрогнула. Когда я пришел, в себя, на площади между мной и бегущей колонной не было ни одного живого человека, она была покрыта убитыми; я нагнал колонну, прокладывая себе дорогу между трупами. Не было ни криков, ни стенаний, только слышно было, как рас¬топлялся снег от горячей крови, и видно было потом, как. кровь превращалась в лед.

Эскадрон конной гвардии двинулся преследовать нас; при входе в узкую улицу (Галерную) бегущие столпились вместе, здесь-то я достиг гвардейских гренадеров и сошелся с моим братом Александром. Мы остановили несколько десятков человек, чтобы дать отпор в случае атаки и прикрыть отступление, но император предпочел стрелять вдоль улицы из пушек.

Картечи догоняли лучше, нежели лошади, и мы вынуждены были