suis d’accord avec vous; mais pensez-vous que je me retirerai d’affaire, dans le cas où la majorité du parti, qui aura le dessus, agira autrement? La première chose, la grande, c’est l’indépendance de la Pologne, et je ne m’arrêterai devant aucun scrupule.
—Mais vous ne l’aurez pas sans ces conditions, — lui disais-je.
— C ‘est ce que nous verrons.
La lettre du Comité et notre réponse aux officiers furent imprimées dans le Kolokol.
Le jour où parurent les documents, un homme étrange vint me voir le soir. C’était le paysan, ci-devant serf Martianoff. Enthousiaste, ascète, fanatique, nerveux: c’était l’étoffe d’un Jean de Leide, d’un prophète agitateur, d’un chef taborite, d’un chancelier de Pougatcheff. Il était plus pâle qu’à l’ordinaire, pensif et bouleversé. Il se taisait depuis longtemps, puis se leva, s’approcha de moi, et tenant le Kolokol à la main, me dit d’une voix triste et sombre: «Ne vous fâchez pas, il m’est impossible de ne pas vous le dire: dès ce jour, vous avez coulé le Kolokol. Vous vous êtes mêlé à des affaires qui ne vous regardent pas. Les Polonais ont peut-être raison d’aller par ce chemin, ce n’est pas le nôtre. Vous n’avez pas pensé à nous lorsque vous faisiez ce pas. Que Dieu vous pardonne! Rappelez-vous mes paroles; le temps vous prouvera qui de nous connaît mieux où le vent souffle; moi, je ne le verrai pas, je suis fatigué, je me meurs ici et je retourne à la maison».
— Cher Martianoff, — lui dis-je, — vous n’irez pas en Russie, et le Kolokol n’est pas coulé; j’ai agi d’après ma conscience.
Il secoua la tête et sortit sans rien dire, me laissant sous le poids lourd de la secondexci[91] prophétie que l’on me faisait.
Martianoff tint sa parole, il alla se livrer lui-même à ses bêtes féroces. Son zemski tzar le fit juger par le sénat pour avoir imprimé dans le Kolokol une lettre qu’il adressait à l’empereur. Ces brigands, contents d’avoir entre leurs griffes le ci-devant serf indomptable et turbulent, le condamnèrent à cinq années de travaux forcés; il voulut s’enfuir, on le fit passer par les verges ala mort.
C ‘est le nouveau martyrologe qui se remplissait.
288
Le jeune petit-russien Potebnia, l’âmt de la société des officiers vint encore une fois à Londres pour demander notre avis, et, quel qu’il fût, suivre invariablement sa route. Il s’était livré sans réserve à l’ouragan. Pur, simple, héroïque, triste, il portait déjà sur son front l’onction fatale de la moi II allait être tué, j’en étais sûr, et pour une cause qui n’était pas proprement la sienne.
— Oui, — me disait un ami, — elle est aussi sienne. On ne peut pas toujours attendre, les bras croisés, jusqu’à ce que le vent souffle comme nous le voulons. Il faut
prendre l’histoire comme elle se présente, il faut louvoyer avec elle, autrement on reste toujours en arrière ou en avant.
Peut-être avait-il raison, mais mon cœur était si rempli de larmes et de mauvaises appréhensions, qu’il m’était impossible de regarder sans frissonner ces morituri qui s’en allaient une phalange après l’autre…
Padlewsky traversa Londres comme une flèche, il allait à Kovno, par Pétersbourg.
— Donc, c’est décidé?
— La loi ingnoble sur le recrutement n’a pas été révoquée, c’est elle qui a décidé. Il n’y a pas de force humaine pour arrêter le mouvement, mieux vaut s’en emparer.
Deux mois après, l’un tombait à la bataille de la Pescova Scala, l’autre était fusillé; tous les deux si jeunes, si beaux, si pleins de force!
Non, je ne suis pas militaire, j’abhorre les voies du sang.
Un des membres du gouvernement polonais a eu la généreuse, la touchante attention de nous avertir de la mort de Potebnia. Après quelque temps, on me remit un petit portefeuille qui lui appartenait. J’ouvris d’une main tremblante la relique, et j’y trouvai une lettre adressée aux officiers russes par Ogareff, pendant une absence de quelques jours que j’ai passés à Torquay.
Cette lettre commence par ces lignes:
Amis,
C’est avec un amour profond et une profonde tristesse que nous prenons congé de votre ami, qui va vous rejoindre. Il n’y a qu’une espérance secrète
289
qui nous tranquillise tant soit peu sur votre soit et le sort de notre cause — c’est que le soulèvement peut être différé!
Nous comprenons très bien qu’il vous est impossible de ne pas prendre part à l’insurrection, vous le devez comme expiation. Vous ne pouvez pas laisser écraser la Pologne sans protester; une participation muette et soumise serait immorale et aurait pour la Russie un côté pernicieux.
Votre position, est tragique et sans issue. Nous ne voyons pas une chance de succès; même si Varsovie pouvait être libre, pour quelque temps, vous ne pourriez rien faire qu’acquitter une ancienne dette — en prenant part au mouvement de l’indépendance nationale. Car ce n’est pas la Pologne qui élèvera notre drapeau social — notre drapeau de la terre et de la liberté et vous, chers amis, vous êtes encore beaucoup trop faibles pour le faire!
La Pologne succombera si elle se lève avant le temps — et le mouvement russe sera pour longtemps noyé dans la haine nationale, qui ira bras dessus bras dessous avec le dévouement au tzar, et ne pourra surnager qu’après votre mort, lorsque votre exemple héroïque — devenu tradition, agitera une nouvelle génération, comme le grand souvenir du 14/26 décembre 1825 nous a agités!..
Je n’ai rien à ajouter à ces lignes.
Et je crois que c’est assez pour la première fois.
К ПОЛЬСКОМУ ВОПРОСУ С ТАТЬЯ П Е Р В А Я
Бывают горести, которые неохотно передаешь словами — без необходимости. Я горячо желал схоронить воспоминания о 1863—64 годах до иного времени и иных обстоятельств. Я набросал, для самого себя, кое-какие памятные заметки, которые перечитывал словно панихиду по усопшим. Преследуемый врагами, вынуждаемый говоритьхсп[92] я никогда не выходил за пределы общих мест и крайней сдержанности. Так намерен я поступить и теперь, приподымая саван несколько повыше.
Молчание, к несчастью, не всегда возможно — оно содействует упрочению, укоренению ложных представлений.
290
Мне очень трудно было заговорить; но, как часто случается, дустяк, переполнивший чашу, неуместная ирония, плохо взвешенное слово заставляют нас снять наложенный на себя запрет, дабы напомнить противникам и острякам, что мы не совсем еще мертвы, чтобы молчать.
На сей раз каплей, переполнившей чашу, — каплей воинственной, мог бы я сказать, ибо она перекатилась от генерала к майору, — оказалось письмо г. Мерославского, опубликованное в Женеве*.
Там встречаются такого рода выражения: «.Варшавский комитет — Падлевский, Гиллер, Милович, — образованный в Париже, торжественно и в полном составе выехал, в ноябре месяце 1862 года, чтобы предложить верховное руководство польским восстанием гг. Герцену, Огареву и Бакунину, согласившись от имени Польши, столь неудачно расчлененной Венским конгрессом, на дополнительное расчленение, предложенное ей последним из этих московских патриотов. Господа Герцен и Огарев имели бестактность занять выжидательную позицию». — И затем, рассказывая об освобождении двух поляков, арестованных французской полицией в Париже, автор прибавляет: «Оба были отправлены в Лондон; я не решаюсь сказать — высланы или изгнаны, поскольку их официальное правительство находилось в Лондоне со времени их публичного и добровольного подчинения редакции „Колокола»».
Те из членов комитета, которые не пали мучениками, не были расстреляны, как С. Падлевский, могут ответить сами; еще лучше может ответить наш друг Бакунин — грозный атлет, с которым нелегко бороться. Я же хочу лишь с полной ясностью показать, приведя несколько страниц из своих мемуаров, каково было подлинное отношение редакции ««Колокола» к восстанию в Польше. Вместе с тем, отрывки эти покажут наше полное нравственное единство в польском вопросе — с той поры, как мы начали нашу пропаганду, и до нынешнего дня — как во времена наиболее пылких дружеских чувств, проявлявшихся к нам нашими польскими братьями, так и во времена самых яростных обвинений со стороны нескольких одержимых* Я присоединяю к этому несколько оправдательных документов, которые уже были напечатаны в русском «Колоколе».
Еще одно слово сугубо личного характера Альфред де Виньи восхитительно рассказал о том, с каким молчаливым наслаждением смаковал Робеспьер, делая вид, что он огорчен и оскорблен, выражения «Robespierre’s troops» «Robespierre’s army», встречавшиеся в лондонских газетах *. И это потому, что он домогался диктатуры. Что касается редакции «Колокола», состоящей из нас двоих — Огарева и меня, — то мысль играть в тайное правительство, руководить восстанием в Польше и не приходила нам в голову. Эти утверждения, унизительные для поляков, показывают нам, что, в конечном итоге, генералы обоих
противоположных лагерей, Мерославский и Шувалов, одинаково плохо осведомлены на наш счет — как один, так и другой.
Я готов поверить, что г. Мерославский заблуждается искренне; у него не может быть никакой личной причины; я никогда не имел удовольствия быть представленным г. Мерославскому, Огарев — тоже, и все наши взаимоотношения ограничиваются одним весьма любезным письмом, с которым он ко мне обратился после появления моих статей «Vivat Polonia!» и «Mater Dolorosa», — письмом, на которое я ответил несколькими словами симпатии и уважения *. Вот и всё.
Но тем не менее он мог бы нас знать: вот уже скоро двадцать лет, как я тружусь в Европе; уже более десяти лет, как мы трудимся вдвоем.
Мы можем себя упрекнуть во многих ошибках, во многих заблуждениях; но если не повинны мы в каком-нибудь из эмигрантских пороков, то именно в том, что никогда не позировали — ни в качестве заговорщиков, ни в качестве диктаторов, разоблачителей, посланников и прочих чиновников революции. Мы говорили и повторяли, что мы — лишь случайные представители подпольного движения, существовавшего в России .с николаевских времен, мы ее свободный голос, ее крик возмущения, боли, надежды, с тех пор как движение это из тайного стало явным. Vivos vocare, как сказано в нашем эпиграфе *, — чтоб указать им тот же путь, ту же цель и те же препятствия. Vivos vocare — чтобы сказать им, что время пришло, — такова была основа нашей пропаганды, и так как хронометр наш был точен, то это было и основой нашей силы.
292
Снова излагать наши социалистические и русские убеждения было бы излишне. Все наши издания, каждый лист нашей
