le genre des étudiants de Dorpat, ne produira, nous en sommes sûrs, aucun sentiment pénible en Russie; d’autant plus qu’en plongeur consommé et aimé par la cour impériale, il nous arrivera à la surface, rafraîchi, bien lavé et guéri du froid qu’il a pris à Nice. Il était un bon Allemand; le meilleur c’était, Brounoff; celui-là ne faisait rien, et c’est la chose la plus importante dans ces positions; ne rien faire avec dignité — c’est la moitié de la besogne. Or, Budberg était un bon Allemand de la vieille Staatsschule — école de la diplomatie doctrinaire — immobile, avec l’apparence d’un mouvement accéléré, ciselant des notes filigranes, s’opposant à toute liberté par amour du progrès, et, somme toute, laissant aller le monde comme il va. Budberg était à Nesselrode ce que Nesselrode était à Metternich. Il n’a pas été supérieur à l’homme qu’il avait remplacé, au général Kisséloff (plaise à Dieu que vous ne le confondiez avec le Kisséloff Romain de Florence!) — mais il est décidément, et de beaucoup, inférieur à l’homme d’Etat qui est maintenant à la tête du ministère des affaires étrangères, place que le parti allemand convoite tant pour Budberg. Le seul défaut du vieux prince Gortchakoff, c’est qu’il a l’hyménomanie; cela n’empêche pas d’être ministre très viril.
Un autre Allemand va représenter la Russie en France; nous sommes très riches en barons baltiques. On dit qu’ils sont mécontents (la chose n’est pas si absolument incompréhensible que leur contentement antérieur). Le gouvernement les tracasse, leur mord les mollets par Katkoff le bouledogue et la meute (ano-
314
nyme) du Golos. Les barons veulent devenir d’allemands-russes — allemands-prusses.
Pour ne pas perdre la Livonie, l’Esthonie, la Courlande, [a moitié des généraux, les trois quarts des amis du Palais d’Hiver et tous les pharmaciens— ne vaudrait-il pas mieux, pour da Russie, de s’annexer franchement à Bismark?
ЗАТМЕНИЕ БУДБЕРГА
Будберг, скрывающийся за облаком пыли, поднятой во время драки и дуэли в духе дерптских студентов*, не вызовет, мы уверены в этом, никакого тягостного чувства в России, тем более, что, будучи отличным ныряльщиком и любимцем императорского двора, он всплывет к нам на поверхность*, освеженный, хорошо вымытый и излечившийся от простуды, которую он получил в Ницце. Он был добрым немцем; самым лучшим был Бруннов; тот совсем ничего не делал, а в подобном положении это самое главное; ничего не делать, сохраняя достоин¬ство, — уже половина дела. Да, Будберг был добрым немцем старой Staatsschule — школы доктринерской дипломатии, — неподвижной, но создающей видимость ускоренного движения, оттачивающей филигранные ноты, противодействующей всякой свободе из любви к прогрессу, но в конце концов предоставляющей миру идти как ему вздумается. Будберг был по отношению к Нессельроде тем же, чем Нессельроде был для Меттерниха. Он не был выше человека, чье место занял, — генерала Киселева (ради бога, не спутайте его с флорентийским римлянином Киселевым!)*, — но он безусловно и намного ниже государственного деятеля, возглавляющего теперь министерство иностранных дел, — место, которого немецкая партия так добивается для Будберга. Единственный недостаток старого князя Горчакова — его гименомания; но это не мешает ему быть весьма мужественным министром.
Другой немец будет представлять Россию во Франции; мы чрезвычайно богаты прибалтийскими баронами. Говорят, что
315
они недовольны (это уж не так абсолютно необъяснимо, как их прежнее чувство удовлетворенности). Правительство придирается к ним, кусает им икры при помощи бульдога Каткова и собачьей (анонимной) своры «Голоса»*. Бароны хотят стать из русских немцев — немцами прусскими.
Дабы не потерять Ливонии, Эстонии, Курляндии, половины генералов, трех четвертей друзей Зимнего дворца и всех аптекарей — не лучше ли было бы для России откровенно присоединиться к Бисмарку?
316
ДУВАН
французские газеты говорят, что Бергу варшавскому велено заготовить пятьсот паев земли в Царстве Польском, которые пойдут на дуван русским генералам, отличившимся в том краю*. Приятно такому тороватому атаману и службу служить. Одолели страну, ограбили, язык подрезали, имя отняли — надобно же и поделиться, того честь и камрадство требуют. Только земли-то жаль. Выкупать ее надобно, крестьянам оставить, а не дуванить, не губить в частное владение*. Ни Стенька Разин, ни Пугачев не дуванили земель; они, как русские, понимали, что земля заветная, что она народная. Ясно, что Пугачев не в самом деле был Петр Алексеевич и только налгал на себя голштейн-готторпское происхождение*.
NOS GRANDS MORTS COMMENCENT A REVENIR
Triste histoire et toujours la même. Nos saints, nos prophètes, nos premiers semeurs, nos premiers lutteurs — tombés dans «une lutte inégale — commencent à relever la tête du fond de leur tombe, où ils ont été sous scellés de la police impériale. Il y a là à méditer… Mais enfin c’est le sort de tous les précurseur».
Galilée expira par trois ans de prison L’inexcusable tort d’avoir trop tôt raison.
C’est le tour de Novikoff et de Radichtcheff maintenant quand celui des autres?
Il y aura cinquante ans, le 31 juillet, que Novikoff, né en 1744, est mort. On se prépare, en Russie, à faire une fête de commémoration pour cet homme, jeté en prison par Catherine II. et qui était comme rayé de l’histoire du développement intellectuel de la Russie. Un auteur, J. Kiréïevsky, ayant osé en parler dans un recueil, le recueil fut supprimé, le censeur S. Glinka fut mis aux arrêts. C’était du temps de Nicolas.
Novikoff fut une grande et sainte individualité de la fin du XVIIIe siècle. Nous en parlerons dans une de nos feuilles. Propagandiste infatigable de la civilisation, il organisait des imprimeries, des librairies au fond de la Russie; il faisait traduire les oeuvres des encyclopédistes, le Contrat social de Rousseau; il travaillait à la publication des livres pour l’éducation primaire, et avec cela il était le grand maître de la loge maçonnique de Moscou. L’impératrice Catherine le fit arrêter sous l’inculpation vague de martinisme et l’enferma dans une casemate. Elle soupçonnait qu’il avait des relations secrètes avec son fils Paul, qu’il fit entrer dans sa loge. Paul le fit sortir de sa prison après
318
la mort de sa mère. Mais il était mal vu, paralysé; vingt ans après sa mort on n’osait dire du bien de lui.
Le second, c’est Radichtcheff.
Dans notre feuille précédente, nous avons parlé de Radichtcheff et de son célèbre Voyage de Pétersbourg à Moscou, qu’il avait publié en 1790. Nos lecteurs se rappellent avec quelle férocité l’impératrice Catherine le condamna pour cet ouvrage à être exilé à Ilimsk, en Sibérie.
Maintenant, après 78 ans, l’ouvrage «plus dangereux que Pou-gatcheff», comme disait la Sémiramis libérale du Nord, vient d’être imprimé à Pétersbourg (à l’exception de trois chapitres !).
Il y a quelques années nous avons fait une édition complète du Voyage à Londres. Le servile Golos, dans son article sur Radichtcheff, n’en fait pas même mention. On nous a dit que la livrée littéraire avait reçu l’insinuation de nous ignorer.
L’article du Golos ajoute un fait très important à la biographie du malheureux Radichtcheff: il a été torturé pendant Venquête, et ses réponses ont été extorquées au milieu des souffrances. Oh! grande amie de Voltaire et de Diderot, comme tu les as bien trompés!
НАШИ ВЕЛИКИЕ ПОКОЙНИКИ НАЧИНАЮТ ВОЗВРАЩАТЬСЯ
Печальная и вечно та же история. Наши святые, наши пророки, наши первые сеятели, наши первые борцы, павшие в неравной борьбе, начинают приподымать голову из глубины своей могилы, где они лежали, опечатанные императорской полицией. Это наводит на размышления… Но что ж, такова участь всех предвестников.
Галилей искупил тремя годами тюрьмы
Непростительный грех — слишком рано быть правым*.
Теперь наступил черед Новикова и Радищева — когда же черед остальных?
31 июля исполнится пятьдесят лет со дня смерти Новикова, родившегося в 1744 году. В России готовятся торжественно почтить память этого человека, брошенного в тюрьму Екатериной II
319
я как бы вычеркнутого из истории умственного развития России*. Когда писатель И. Киреевский осмелился заговорить об этом в одном сборнике, то сборник подвергся запрещению цензор же, С. Глинка, был посажен под арест*. То было во времена Николая.
Новиков — великая и святая личность конца XVIII столетия. Мы поговорим о нем в одном из наших листов*. Неутомимый распространитель просвещения, он создавал в глубине России типографии, книжные лавки; он поручал переводить сочинения энциклопедистов, «Общественный договор» Руссо; он трудился над изданием книг для первоначального обучения, и при этом был гроссмейстером московской масонской ложи. Императрица Екатерина приказала арестовать его по туманному обвинению в мартинизме и заточила в каземат. Она подозревала, что он находится в тайных сношениях с ее сыном Павлом, принятым им в свою ложу. Павел выпустил его из тюрьмы после смерти своей матери. Но он был на дурном счету, лишен возможности действовать; двадцать лет после его смерти о нем не смели сказать доброго слова.
В нашем предыдущем листе мы говорили о Радищеве и его знаменитом «Путешествии из Петербурга в Москву»*, которое он издал в 1790 году. Читатели наши помнят, с какой жестокостью императрица Екатерина приговорила его за это сочинение к ссылке в Илимск, в Сибирь.
Теперь, спустя 78 лет, произведение это, «более опасное, чем Пугачев», как выразилась либеральная Семирамида Севера*, напечатано в Петербурге (за исключением трех глав!)*.
Несколько лет тому назад мы выпустили в Лондоне полное издание «Путешествия»*. Раболепный «Голос» в своей статье о Радищеве об этом даже и не упоминает*. Нам говорили, что литературная дворня получила указание игнорировать нас.
Статья в «Голосе» прибавляет чрезвычайно важный факт к биографии несчастного Радищева: во время допроса он подвергался пыткам и ответы вымогались у него истязаниями. О! великая подруга Вольтера и Дидро, как ловко ты их надула!
320
LA DEMOCRATIE ET MICHEL BAKOUNINEc[100]
Une grande feuille démocratique va paraître à Paris sous la rédaction de Ch. Chassin, avec le concours de la majeure partie des démocrates français. Dans le spécimen, nous trouvons un très bel article de notre ami Bakounine, qui, en donnant son adhésion, a cru nécessaire de dire encore une fois dans quel sens il accepte et la Démocratie et la collaboration dans ce journal.
Etant parfaitement d’accord avec lui, nous donnons presque entièrement l’article de M. Bakounine, admirable de clarté et de logique.
321
«LA DEMOCRATIE» И МИХАИЛ БАКУНИШ[101]
Вскоре начнет выходить в Париже большая демократическая газета под редакцией Ш. Шассена при участии большинства французских демократов*.
