а по скверному переводу со старинного
328
бранденбургского военного закона, в котором смерть durch Bleicii[102] является самой мягкой мерой наказания, чем-то вроде отеческого внушения за дисциплинарные проступки. Вы видите из этого, что с военно-судным уставом в руке можно убивать кого вздумается, стоит только признать за ним право считаться военным.
Поскольку у императора, в сущности, доброе сердце и он не любит утверждать приговоры, как делали это его предшественники, то он предоставил это право генералам, командующим войсками в тех местах, где находятся суды. Сердце человеческое слабо. Где теперь можно найти генерала, который во времена вооруженного мира отказал бы себе в удовольствии послать на расстрел какого- нибудь беднягу?
Нас спрашивали, можно ли так же расстрелять и женщину, совершившую преступление? Ну конечно же, она вначале будет признана женщиной-военным, а затем ее расстреляют где-нибудь поблизости от суда, с его судьями, адвокатами, присяжными, стенографами и прокурорами.
Новое усовершенствование, введенное киевским генерал-губернатором*, который на манер Николая заменил расстрел повешением, также достойно быть отмеченным. Виселица противоречит не только уголовному праву, но и праву военному…
329
L’ENNEMI VAINCU
Il y a du Caton en nous, la cause des vaincus nous plaît, nous attendrit. Nous avons entendu parler avec un sentiment pénible du découragement profond, de la démoralisation complète, de la prostration effrayante, du désespoir inquiétant — dans lequel se trouve l’ex-ministre Valouieff, après l’amputation du portefeuille.
Nous ne voulons pas le consoler à l’antique, comme faisaient Sénèque et Lucrèce, en lui montrant le baron Budberg disponible, le roi de Hanovre mis à la demi-solde; au contraire, nous voulons lui donner des forces, réveiller en lui des espérances. A-t-il donc oublié, homme faible et de peu de foi, que son protecteur Pierre IV, dit Chouvaloff, reste encore debout au gouvernail de la police secrète? Il tient dans ses mains les peurs du tzar et il peut lui obtenir sinon un portefeuille de suite, au moins un buvard…
Eh, mon Dieu, voilà les suites du zèle irréfléchi, des imprudences de la jeunesse! Quel besoin avait-on de décacheter les lettres du grand-duc à Aksakoff et les lettres d’Aksakoff au grand-duc? Et s’il y avait un besoin, pourquoi les montrer à l’empereur? Le père de soixante millions de sujets doit, par profession, être un père tendre pour ses propres enfants.
ПОБЕЖДЕННЫЙ ВРАГ
В нас есть нечто от Катона, дело побежденных мило нам, трогает нас. С тягостным чувством выслушивали мы рассказы о глубоком унынии, о полной деморализации, об ужасающем упадке духа, о тревожном отчаянии, в котором находится экс-министр Валуев после того, как у него ампутировали портфель*.
Мы не собираемся утешать его на старинный лад, как делали это Сенека и Лукреций, указывая ему на оказавшегося за штатом барона Будберга* и переведенного на половинный оклад короля ганноверского*; напротив, мы хотим придать ему силы, пробудить в нем надежды. Разве забыл он, слабый и маловер¬ный человек, что его покровитель Петр IV, именуемый Шуваловым*, стоит еще у кормила тайной полиции? У него в руках царские страхи, и он может раздобыть ему когда-нибудь если не портфель, то хотя бы бювар…
И, боже мой, вот следствия необдуманного рвения, юношеской неосмотрительности! Зачем это понадобилось распечатывать письма великого князя к Аксакову и письма Аксакова к великому князю? А если в том была необходимость — зачем было показывать их императору? Отец шестидесяти миллионов подданных по самой своей профессии должен быть и нежным отцом своих собственных детей.
331
MESQUINERIE
Un médecin prussien, Bornan, appelé par un malade, avait franchi la frontière russe muni d’un passeport. Il fut arrêté sous l’inculpation d’avoir rendu, en 1863, des services aux insurgés. Cela se passait le 23 avril, et il est encore coffré à Kowno. Bismark, averti du fait, vient, à ce qu’on assure, d’écrire une note décisive. Nous ne connaissons pas le résultat…
C’est un grand malheur pour un gouvernement et une grande preuve d’incapacité et de petitesse, de ne pas savoir s’arrêter à temps dans les persécutions rétrospectives. Mauvaise médication que de tenir la plaie toujours ouverte.
Quelle leçon à tous les Tzars, Césars et autres Négus et Taïcoune a donné l’Amérique après la guerre, l’Angleterre dans le procès des fénians! Cela ne leur profite pas.
Quant à la Bismarkia du Nord, elle devrait regarder non à deux fois, mais à deux cents avant de renouveler l’infâme cartel d’extradition mutuelle entre la Russie et la Prusse.
Sans parler de l’immoralité de ce rôle de policier d’un autre pays que la Prusse a joué avec tant de zèle pendant l’insurrection polonaise, il y a un considérant tout simple: il n’y a pas un Prussien révolutionnaire qui, par mécontentement, s’en, aille à Riazan ou à Kazan, tandis que la Prusse est un des chemins les plus nécessaires pour ceux qui se sauvent du gouvernement qui arrête les docteurs au milieu de leur chemin vers les¬malades.
МЕЛОЧНОСТЬ
Прусский врач Борнан, вызванный к больному, переехал через русскую границу, запасшись паспортом. Он был арестован по обвинению в том, что в 1863 году оказывал услуги мятежникам. Это произошло 23 апреля, а он еще и теперь находится в ковенской тюрьме. Бисмарк, которого известили об этом факте, недавно написал, как уверяют, решительную ноту. Результат нам неизвестен… *
Для всякого правительства истинное несчастье неистинный признак бездарности и мелочности — не уметь вовремя остановиться в запоздалых преследованиях. Плохое лечение — .держать рану постоянно открытой.
Какой урок всем царям, цезарям и прочим негусам и тайфунам дала Америка после войны, Англия — в процессе фениев! * Это не идет им впрок.
Что же касается бисмаркии «Норда», то ему следовало бы не дважды, а двести раз подумать, прежде чем перепечатывать гнусное соглашение России и Пруссии о взаимной выдаче.
Не говоря уж о безнравственности той роли жандарма чужой страны, которую Пруссия играла с таким усердием во время польского восстания, имеется весьма простое соображение: ни один прусский революционер, скрываясь от неприят¬ностей, не отправился бы в Рязань или Казань, тогда как Пруссия оснащена дорогами, которыми неизбежно должны пользоваться те, кто спасается от правительства, подвергающего аресту врачей на пути к больным.
333
GROMEKA LE PERSECUTEUR, GROMEKA L’ORTHODOXE ET FURIEUX BYZANTIN
Les journaux français parlent d’un certain lansquenet féroce,-qui fait tirer des coups de fusil sur les paysans appartenant au. culte uni, qui charge les villages, envoie des centaines de prisonniers de Doubno à Sedlitz. Quel est donc ce Groméka? — Cousin, frère, fils — du Groméka ci-devant gendarme, ci-devant littérateur; esprit fort — qui écrivait contre la police, qui écrivait des lettres admirables qui ne sont pas encore imprimées, etc., etc. On nous obligera beaucoup en nous écrivant quelques détails sur ce Groméka-Domitien — exterminateur des uniates-
nEPEBOA
rPOMEKÂ-nPECREAOBÂTERL,
ГРОМЕКА ПРАНОВЕРНЫЙ И НЕИСТОВЫЙ
ВИЗАНТИЕЦ
Французские газеты сообщают о некоем свирепом ландскнехте, который приказывает стрелять из ружей в крестьян, принадлежащих к униатской церкви, который штурмует деревни, отправляет сотни арестованных из Дубна в Седлец. Кто же этот Громека? — Кузен, брат, сын Громеки* — бывшего жандарма, бывшего литератора, вольнодумца, писавшего против полиции, писавшего восхитительные, еще не изданные письма * и т. п., и т. п.? Нас весьма обяжут, сообщив нам некоторые подробности об этом Громеке-Домициане * — ис¬требителе униатов.
334
ЕЩЕ РАЗ БАЗАРОВ ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Вместо письма, любезный друг, посылаю тебе диссертацию, да еще неоконченную. После нашего разговора я перечитал статью Писарева о Базарове, которую совсем забыл, и очень рад этому, т. е. не тому, что забыл, а тому, что перечитал. Статья эта подтверждает мою точку зрения. В своей односторонности она вернее и замечательнее, чем об ней думали ее противники.
Верно ли понял Писарев тургеневского Базарова, до этого, мне дела нет. Важно то, что он в Базарове узнал себя и своих и добавил чего недоставало в книге. Чем Писарев меньше держался колодок, в которые разгневанный родитель старался вколотить упрямого сына, тем свободнее перенес на него свой идеал.
— «Но в чем же может быть интересен для нас идеал г. Писарева? Писарев бойкий критик, он писал много, писал обо, всем, иногда о таких предметах, которые знал, но все это. не дает его идеалу права на общее внимание».
В том-то и дело, что это не его личный идеал, а тот идеал, который до тургеневского Базарова и после него носился в молодом поколении и воплощался не только в разных героев повестей и романов, но в живые лица, старавшиеся принять в основу действий и слов своих базаровщину. То, что Писарев говорит, я слышал и видел десять раз; он простодушно разболтал задушевную мысль целого круга и, собрав в одном фокусе рассеянные лучи, осветил ими нормального Базарова.
Базаров для Тургенева больше, чем посторонний, для Писарева — больше, чем свой; для изучения,, конечно, надобно
335
взять тот взгляд, который в Базарове видит свой desideratum *
Противники Писарева испугались его неосторожности; отрекаясь от тургеневского Базарова, как от шаржи, они отмахивались еще больше от его
преображенного двойника; им было неприятно, что Писарев опростоволосился, но из этого не следует, что он его неверно понял*.
Писарев знает сердце своего Базарова дотла, он исповедуется за него. «Может быть, — говорит он, — Базаров в глубине души признает многое из того, что отрицает на словах, и, может быть, именно это признаваемое, это затаившееся спасает его от нравственного падения и от нравственного ничтожества». Мы считаем эту нескромность, заглянувшую так далеко в чужую душу, очень важной.
Дальше Писарев так характеризует своего героя: «Базаров чрезвычайно
самолюбив, но самолюбие ого незаметно (ясно, что это не тургеневский Базаров) именно вследствие этой громадности. Удовлетворить Базарова могла бы только целая вечность постоянно расширяющейся деятельности и постоянно увеличивающегося наслажденияет[103].
Базаров везде и во всем поступает только так, как ему хочется или как ему кажется выгодным и удобным, им управляет -только личная прихоть или личные расчеты. Ни над собой, ни вне себя, ни внутри себя он не признает никакого регулятора. Впереди никакой высокой цели, в уме никакого высокого помысла, и при всем этом силы огромные. Если базаровщина болезнь, то она болезнь нашего времени, и ее приходится выстрадать, несмотря ни на какие ампутации и паллиативы.
Базаров смотрит на людей сверху вниз и даже редко дает себе труд скрывать свои полупрезрительные и полупокровительственные отношения к тем, которые его ненавидят, и к тем, которые слушаются. Он никого не любит. Он считает совер¬шенно излишним стеснять свою особу в чем бы то ни было. В его цинизме две стороны, внутренняя и внешняя, цинизм мыслей и
