маскированного, было невозможно, зато слово приобрело мощь, и не только печатное, но еще больше живое слово, меньше уловимое полицией.
Две батареи выдвинулись скоро. Периодическая литература делается пропагандой, в главе ее становится, в полном разгаре молодых сил, — Белинский. Университетские кафедры превращаются в налои, лекции — в проповеди очеловеченья, личность Грановского, окруженного молодыми доцентами, выдается больше и больше.
Вдруг еще взрыв смеха. Странного смеха, страшного смеха, смеха судорожного, в котором был и стыд, и угрызение совести, и, пожалуй, не смех до слез, а слезы до смеха. Нелепый, уродливый, узкий мир «Мертвых душ» не вынес, осел и стал отодвигаться. А проповедь шла сильней… все одна проповедь— и смех и плач, и книга и речь, и Гегельесш[108] и история — все звало людей к сознанию своего положения, к ужасу перед крепостным правом и перед собственным бесправием, все указывало на науку и образование, на очищение мысли от всего традиционного хлама, на свободу совести и разума.
К этому времени принадлежат первые зарницы нигилизма — зарницы той совершеннейшей свободы от всех готовых понятий, от всех унаследованных обструкций и завалов, которые мешают западному уму идти вперед с своим историческим ядром на ногах…
Тихая работа сороковых годов разом оборвалась. Времена чернее и тяжелее начала николаевского царствования наступили после Февральской революции. Перед началом гонений умер Белинский. Грановский завидовал ему и стремился оставить отечество *.
348
Темная, семилетняя ночь пала на Россию, и в ней-то сложился, развился и окреп в русском уме тот склад мыслей, тот прием мышления, который назвали нигилизмом.
Нигилизм (повторяю сказанное недавно в «Колоколе» *) — это логика без стриктуры *, это наука без догматов, это безусловная покорность опыту и безропотное принятие всех последствий, какие бы они ни были, если они вытекают из наблюдения, требуются разумом. Нигилизм не превращает что- нибудь в ничего, а раскрывает, что ничего, принимаемое за что-нибудь, — оптический обман и что всякая истина, как бы она ни перечила фантастическим представлениям, — здоровее их и во всяком случае обязательна.
Идет это название к делу или нет, это все равно. К нему привыкли, оно принято друзьями и врагами, оно попало в полицейский признак, оно стало доносом, обидой у одних — похвалой у других. Разумеется, если под нигилизмом мы будем разуметь обратное творчество, т. е. превращение фактов и мыслей в ничего, в бесплодный скептицизм, в надменное «сложа руки», в отчаяние, ведущее к бездействию, тогда настоящие нигилисты всего меньше подойдут под это определение, и один из величайших нигилистов будет И. Тургенев, бросивший в них первый камень, и, пожалуй, его любимый философ Шопенгауэр.
Когда Белинский, долго слушая объяснения кого-то из друзей о том, что дух приходит к самосознанию в человеке, с негодованием отвечал: «Так это я не для себя сознаю, а для духа… Что же я ему за дурак достался, лучше не буду вовсе думать, что мне за забота до его сознания…» — он был нигилист.
Когда Бакунин уличал берлинских профессоров в робости отрицанья и парижских революционеров 1848 года в консерватизме * — он был вполне нигилист. Вообще все эти межевания и ревнивые отталкивания ни к чему не ведут, кроме насильственного антагонизма.
Когда петрашевцы пошли на каторжную работу за то, что «хотели ниспровергнуть все божеские и человеческие законы и разрушить основы общества», как говорит сентенция,
349
выкрадывая выражения из инквизиторской записки Липранди *, — они были нигилистами.
Нигилизм с тех пор расширился, яснее сознал себя, долею стал доктриной, принял в себя многое из науки и вызвал деятелей с огромными силами, с огромными талантами… все это неоспоримо.
Но новых начал, принципов он не внес.
Или где же они?
На это я жду ответа от тебя или, пожалуй, от кого-нибудь другого и тогда буду продолжать.
350
Un certain monsieur a été condamné à Saint-Pétersbourg, pour un iaux, à la perte de ses droits et à un emprisonnement. Avant l’exécution de la première partie de la sentence, le tribunal a soumis à la décision de l’empereur la perte de la noblesse du faussaire. On lusille, on pend chaque semaine les vilains — sans demander la confirmation de Sa Majesté; il suffit qu’un général, qui n’est pas juge, signe la sentence — l’homme est exécuté… Mais pour ôter les titres de noblesse, il faut l’assen¬timent du monarque. Et les béats, et les trompeurs, et les trompés nous parlent de l’empire démocratique!
<НЕКИЙ ГОСПОДИН БЫЛ ПРИГОВОРЕН...>
Некий господин был приговорен в Санкт-Петербурге за подлог к лишению прав состояния и к тюремному заключению. До приведения в исполнение первой части приговора суд представил на рассмотрение императора вопрос о лишении подделывателя дворянского достоинства. Еженедельно расстреливают, вешают мужиков, не требуя утверждения его величества; достаточно какому-нибудь генералу, не являющемуся судьей, подписать приговор — и человек казнен… Но чтобы лишить дворянских титулов, требуется согласие монарха. А ханжи, и обманщики, и обманутые твердят нам о демократической империи!
UNE VICTOIRE DU COMTE CHEREMETEFF
On le sait, le comte Chéréméteff est l’homme le plus riche de la Russie: il possédait cent vingt mille paysans avant l’émancipation. Eh bien, ce cher comte a gagné dernièrement un procès contre trois cents de ses ci-devant serfs. Le procès a traîné quelques années; mais enfin l’homme le plus riche de la Russie a réussi à faire trois cents hommes ruinés dans son bien d’Ostankino. Nous félicitons le comte de ce succès.
Как известно, граф Шереметев — самый богатый человек в России: он владел до освобождения ста двадцатью тысячами крестьян. Так вот, этот милый граф недавно выиграл процесс у трехсот своих бывших крепостных. Процесс этот длился несколько лет; но вот, наконец, самому богатому человеку России удалось разорить триста человек в своем останкинском имении. Мы поздравляем графа с этим успехом.
352
ASSASSINAT D’UN MINEUR
Un étudiant du gymnase Gorsky âgé de 17 ans 6 mois, a été condamné par un tribunal de guerre à être pendu. — Il s’est pourvu en cassation, la cour d’appel a rejeté sa demande. — Il a commis deb horreurs — mais la loi lui ôtait le droit à la strangulation avant 21 ans.
УБИЙСТВО НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНЕГО
Гимназист Горский, 17-ти лет 6 месяцев, был присужден военным трибуналом к повешению. — Он подал на кассацию, суд отклонил его просьбу. — Он натворил страшные дела — но ведь закон лишил его права быть удушенным прежде, чем он достигнет 21 года.
353
A NOS LECTEURS
Attaqués par des organes d’origine diamétralement opposée, nous n’avons pas répondu et nous ne voulons pas répondre, autant que faire se pourra.
Etre attaqué de deux côtés extrêmes a un grand avantage; la synthèse des contradictions se réduit à zéro. D’abord, nous n’avons rien à objecter à nos ennemis, les défenseurs incorruptibles du gouvernement de Pétersbourg: ils font les affaires de leurs boutiques, et de leur point de vue, ils ont raison.
Nous avons ensuite encore moins à répliquer à nos ci-devant amis. Parmi eux nous trouvons tant de nos courtisans d’hier et de nos admirateurs d’avant-hier, que nous ne voulons pas croire que leur acharnement soit sérieux. Volages, inconstants et coquets, ils nous abandonnent en nous jetant une bordée dé petits cailloux non lavés. Nous cherchons à nous mieux consoler de leur départ que ne le fit Calypso dans un cas pareil. S’ils se sont trompés sur nous, tant pis pour eux, on ne se trompe pas impunément des années entières.
Nous sommes invariablement les mêmes, et cela depuis trente années d’une activité publique et au grand jour. Nos lecteurs le savent, nos adversaires aussi. Ils nous l’ont dit tant de fois dans leurs dédicaces de livres et dans leurs épîtres fraternelles (pour ne parler que des choses écrites).
Quant aux personnes impartiales, elles peuvent facilement débrouiller les cartes elles- mêmes. Elles n’ont pas de récriminations personnelles contre nous, nous n’avons pas froissé leur amour-propre, provoqué leur haine ou leur envie, et, pardessus tout, nous n’avons aucun droit de leur supposer un entendement hermétiquement bouché ou des motifs individuels.
354
La seule chose que nous leur recommandons, c’est de ne pas perdre de vue le qui prodest du droit romain en pensant à la polémique que l’on fait au Kolokol.
НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ
Подвергаясь нападкам со стороны диаметрально противоположных по направлению органов, мы не отвечали и не хотим отвечать, пока только будет возможность отмалчиваться*.
Подвергаться нападению с двух противостоящих сторон— большое преимущество; синтез противоречий сводится к нулю. Прежде всего, нам нечего возразить нашим врагам, неподкупным защитникам петербургского правительства: они действуют в пользу своих лавочек, и со своей точки зрения они правы.
Еще меньше можем мы возразить нашим бывшим друзьям* . Среди них мы находим столько вчерашних наших льстецов и позавчерашних почитателей, что не хотим поверить в серьезность их негодования. Ветреники, непостоянные и кокетливые, они уходят от нас, осыпая нас градом мелких грязных камней. Расставаясь с ними, мы стараемся утешиться лучше, нежели Калипсо в подобном случае*. Если же они в нас ошиблись, то тем хуже для них — безнаказанно не ошибаются многие годы.
Мы неизменно те же и не меняемся в течение тридцати лет публичной и открытой деятельности. Наши читатели знают это, знают и наши противники. Они столько раз говорили нам об этом в посвященных нам книгах и в своих братских посланиях (если говорить только о том, что написано).
Что же касается лиц беспристрастных, то они сами могут легко разобраться в картах. У них нет против нас личных неудовольствий, мы не задевали их самолюбия, не внушали им ненависти или зависти и, вдобавок, не имеем никаких оснований предполагать, что их рассудок наглухо закупорен или что у них есть какие-нибудь личные побуждения *.
Единственное, что мы рекомендуем им — не терять из виду qui prodest римского права*, когда они собираются вступить в Полемику с «Колоколом».
355
LA MANIE DE DELATION
La crise, par laquelle passe la Russie civilisée depuis la fin de 1862, est vraiment remarquable et instructive au point de vue de l’histoire pathologique du développement des peuples. Le spectacle étrange qu’elle présente n’a pas d’antécédents. Suite d’un état de choses forcé et anormal, d’une confusion imposée de toutes les notions élémentaires, bouleversées par un accouplement inouï de culture raffinée avec une ignorance pri¬mitive, rudimentaire, cette crise a atteint maintenant son point culminant: la fermentation putride déborde.
Telles sont les suites d’une civilisation exotique et frelatée,
