— elle ne sera qu’attachée, et le bout du fil restera dans nos mains.
Encore un mot:
Il y a un an je pensais qu’une édition française pourrait remplacer le Kolokol russe; c’était une erreur. Notre véritable vocation était d’appeler nos vivants et de sonner le glas pour nos morts — et non celle de raconter à nos voisins l’histoire de nos tombes et de nos berceaux.
D’autant plus que cela ne les intéresse que fort médiocrement.
Le Congrès de la Paix à Berne nous montra encore une fois que, en général, la voix des Russes est assez déplacée dans les concerts de famille de l’Occident. Nous les troublons, nous avons une gaucherie de la vérité très déplaisante, un mal-à-propos de barbares et une logique inexorable et insolente. Nous nous sommes si longtemps tus — subjugués parla force brutale—que nous disons trop dès que nous présumons être libres. Tout ce que nos frères aînés, dans leur sage expérience, ne touchent que sub rosa, par des allusions éloignées et ornées de feuilles d’acanthe et de vigne, nous sommes prêts à le crier du haut des toits. — Cela indigne et on se détourne de nos simples paroles.
Au milieu de la grande préoccupation sur la manière de formuler la théorie de la paix et les grandes préparations à la guerre — nous cesserons de sonner sans qu’on s’en aperçoive.
Voilà, cher ami, mon coup d’Etat. Le temps lui est propice — nous sommes en décembre.
Et sur cela, continuons notre chemin, bras dessus, bras dessous, comme nous l’avons commencé. Le relais n’est plus loin,
Alex. H e r z e n.
1e r décembre 1868
398
ПИСЬМО К. Н. ОГАРЕВУ
Я хочу предложить тебе не больше и не меньше как «государственный переворот», а именно — немедленное прекращение или, если тебе больше нравится, приостановку издания «Колокола» на неопределенное время.
Наш жернов останавливается, ручьи текут в иных местах: отправимся же на поиски других земель и других источников*. Тебе известно, с каким упорством настаивал я, с 1864 года, на продолжении издания «Колокола», — но, придя в конце концов к убеждению, что существование его становится натянутым, искусственным, я отступаю, — рабочее настроение улетучилось, и я чувствую себя совершенно неспособным платонически раскачивать наш Колокол ради одного лишь удовольствия слушать его звон.
Газета наша никогда не была целью, а только средством, орудием. Мы не покидаем ее беспричинно, при первых же неудачах, вследствие усталости и легкомыслия; однако я не вижу оснований для искусственного продления жизни умирающего — из одного лишь упрямства.
Всему свое время, сказал мудрец, есть время камни собирати, и есть время камни метати*.
Мы слишком долго шли своим путем, чтобы возвращаться вспять; но нам нет никакой нужды идти все той же тропинкой, когда она становится непроходимой, когда не хватает хлеба насущного. Без постоянных корреспонденции с родины га¬зета, издающаяся за границей, невозможна, она теряет связь с текущей жизнью, превращается в молитвенник эмигрантов, в непрерывные жалобы, в затяжное рыдание.
Большая часть самых заветных убеждений наших высказана нами и повторена сотни раз; вокруг них образовалось уже стойкое ядро. Есть молодежь, столь глубоко, бесповоротно преданная социализму, столь преисполненная бесстрашной логики, столь сильная реализмом в науке и отрицанием во всех обла¬стях клерикального и правительственного фетишизма, что можно не бояться — идея не погибнет.
399
Мы принадлежим, и ты и я, к числу старых пионеров, «утренних сеятелей»*, вышедших лет сорок тому назад, чтобы вспахать почву, по которой промчалась дикая николаевская охота на людей, уничтожая всё — плоды и зародыши. Семена, унаследованные небольшой кучкой наших друзей и нами самими от наших великих предшественников по труду мы бросили в новые борозды, и ничто не погибло. Сильные и могучие всходы, так обильно разросшиеся в первые же годы нынешнего царствования, нисколько не отмерли — они пробиваются сквозь потоки грязи, полные гниющих отбросов, которые послужат удобрением для грядущего, но подавляют настоящее.
Фаза развития, в которую мы вступили, тяжела и сурова. Она далека от застоя. Прорастание не прекращается, но идет другими путями. Его лихорадит, оно несет на себе все следы продолжительной инкубации болезненных элементов, и весьма сомнительно, чтобы его можно было ускорить, не опасаясь злополучного кризиса или же выкидыша.
Итак, надобно дать пройти кризису, надобно неторопливо следовать за природой и овладеть ею при первой же возможности; но прежде всего — надобно
уметь ждать. Это очень тяжело для стариков — быть может, тяжелее, чем для молодых, — но это касается только нас, нас лично. Это неизбежно. Разве не проповедовали мы всегда смирение перед фактами? И притом на нашем языке слово «ждать» никогда не означало сидеть сложа руки*.
Молодое поколение движется своим путем, оно не нуждается в нашем слове, оно достигло совершеннолетия — и знает это. Другим же нам сказать нечего. Что можем мы сказать маньякам полухищного, полуриторического патриотизма с их золотушным либерализмом и с их проказой православия*, кроме постоянного повторения memento mori* с прибавлением к нему отнюдь не милосердного совета — поторопиться.
Мы слишком далеко отошли от мнений, господствующих в России, чтобы перебросить мост; не найдется достаточно длинного атлантического кабеля, чтоб услышать нас.
Стараясь спуститься до их уровня, мы отняли бы у нашей газеты ее ярко выраженную индивидуальность, ее нравственно-
400
ное значение, ее физиономию, столь хорошо знакомую друзьям и недругам в продолжение тринадцати лет — с того времени, как впервые прозвучал ясный звон Колокола, сзывая живых, пробудившихся к труду — Vivos vocando*.
Нет, мы не способны на то восточное самопожертвование, которое побудило отважного военнопленного отрезать себе нос, чтобы заставить нерешительных броситься в атаку…
В тысячу раз лучше искать новую дорогу, и если случится, что мы не найдем ее, хо у нас хватит материала, чтобы до конца наших дней изучать странные капризы исторического развития, постоянно сворачивающего, подобно борзой собаке, на самые извилистые и непроходимые тропы — и никогда не сбивающегося с пути.
Спокойно покинем мы наше журналистское поприще, никем не побежденные, никем не опереженные. Никто не сражался с нами, за нашими вызовами никогда не следовала серьезная борьба. Не свинцом и не кампями бросали в нас наши про¬тивники, а чем-то отвратительным, что высыхало и опадало, не оставляя на нас пятен.
Бесцеремонность наших противников сначала удивляла нас, затем удивление это прошло. Мы ясно увидели, что они для нас не делали исключения, что и между собой они говорили на том же самом жаргоне и даже на еще более хлестком. Ибо если они ненавидят нас из зависти или за соответствующую мзду, то так же ненавидят и друг друга, да еще с порядочной дозой искреннего и обоюдного презрения.
Прекращение издания «Колокола» вызовет ликование среди наших врагов. Радость противников наших, не состоящих на жалованье, не будет однако столь полной, как можно было предполагать. Я обычно отчаиваюсь в людях только in
extremis. Внутренний голос говорит мне, что к их радости примешаны будут и капли горечи*. Самые ожесточенные из наших врагов набрасывались на нас не только из-за различия во мнениях — мы видели это по роду их оружия и по непристойности их союзов.
Впрочем, теперь им легко будет лягать нас по-ослиному. Насколько для меня это окажется возможным — отвечать я им не стану. В случае необходимости «Полярная звезда»
401
облегчит нам возможность защищаться*. И, разумеется, язык Колокола не будет расплавлен — его только подвяжут, а конец веревки останется в наших руках.
Еще одно слово.
Год тому назад я предполагал, что французское издание сможет заменить русский «Колокол»; то была ошибка. Нашим истинным призванием было сзывать своих живых и издавать погребальный звон в память своих усопших — а не рассказывать нашим соседям историю наших могил и наших колыбелей.
Тем более, что это их не слишком-то сильно интересует.
Бернский конгресс мира еще раз показал нам, что голос русских, вообще говоря, довольно неуместен в семейных концертах Запада*. Мы мешаем им, нам присуща неуклюжая, несносная правдивость, бестактность варваров и неумолимая, дерзкая логика. Мы так долго безмолвствовали, подавленные грубой силой, что начинаем говорить слишком много, стоит только нам вообразить, будто мы свободны. Обо всем, чего наши старшие братья, обогащенные мудрым опытом, касались только sub rosa*, отдаленными намеками, украшенными акантовыми и фиговыми листочками, мы готовы кричать с высоты крыш. — Это вызывает возмущение, и от наших простодушных слов отворачиваются.
В момент всеобщей озабоченности тем, как изложить теорию мира, и во время всеобщих приготовлений к войне* мы прекратим наш звон — и никто не заметит этого.
Вот, дорогой друг, мой государственный переворот. Время ему благоприятствует — теперь у нас декабрь*.
И затем — продолжим наш путь, рука об руку, так же, как мы начали его. Смена уже недалеко.
Алекс. Герцен.
A NOS ENNEMIS
Si nous pouvons nous permettre de quitter nos amis à la française, nous ne voulons pas nous séparer de nos ennemis sans-adieux. Heureusement, un article publié dans une revue rédigée par le Katkoff de la Gazette de Moscou nous olfre une bonne occasion. Cet article, intitulé La presse russe à l’étranger, taisant l’éloge d’un dernier ouvrage de N. Tourguéneff, nous rudoie et coudoie — comme il fallait s’y attendre d’un ad latus du rédacteur homme d’Etat.
Et bien, nous parlerons aussi de la presse russe à r étranger. Malheureusement, et j’en fais toutes mes excuses possibles à nos lecteurs, je dois commencer par moi-même.
J’ai quitté la Russie en 1847. Il y avait alors un mouvement intellectuel très remarquable, qui se faisait jour par toutes les fentes, par tous les pores, à travers les doigts de Nicolas. Il n’y avait pas de littérature de dénonciation pour aider la police; le gouvernement, très ignorant, sévissait, ollensait — et le mouvement allait son train. La léthargie qui pesait sur la partie éclairée de la Russie, depuis 1825, était inie — on se réveillait. L’Université de Moscou, rétrograde et servile maintenant, était à l’apogée de sa gloire. Les doctrines panslavistes à Moscou, le fouriérisme à Pétersbourg et les tendances de la jeunesse vers le réalisme des sciences naturelles témoignaient de ce travail intérieur comprimé, mais énergique, actif. La voix d’une ironie implacable, d’une auto-accusation dans laquelle, au milieu de reproches,de remords, d’indignation, on sentait la force, la vigueur d’une jeunesse non entamée, s’élevait dans la littérature, — irrésistible, entraînant tout.
403
Ce temps a commencé avec les écrits de Gogol, avec les articles de Bélinsky, vers 1840. Le mouvement actuel trouva sa racine, son
