за 1859 и 1860 годы*. Мы не хотим повторять свое кредо всякий раз, когда нас обрызгивают грязью. Оно появилось в печати, пусть его читают.

Мы всегда сочувствовали полякам, но никогда не подпадали под их влияние.

418

С безграничным презрением и с безудержным смехом читаем мы вздор и нелепости одного из русских генералов, который, служа отчизне мечом и пером, опубликовал, повинуясь воле главного палача Муравьева, подробную историю польской эмиграции и последнего восстания*. Этот храбрый вояка на поприще дознаний заставляет нас играть роль то марионеток в руках поляков, то тайных диктаторов.

Мы слишком являемся самими собой, чтобы легко поддаваться влияниям. Наше уважение к Лелевелю, наша дружба с Ворцелем не доходили до того, чтобы мы превратились в их рупор. Пусть же человек, упрекающий меня за слова, произ-несенные на могиле друга*, укажет мне, где обнаружил он в этих слезах польское влияние. Неужели все, что гуманно, называется польским?

Мы были против вооруженного восстания в 1863 году. Ни единого слова поощрения, ни единого обещания от нас не исходило. Мы предлагаем представить доказательство, хотя бы одно доказательство. — После стольких нелестных замеча¬ний, высказанных нами, это предложение не так уже чрезмерно.

Я мог бы на этом кончить, но наряду с ударами дубины противники наши пускают в ход еще и булавочные уколы; наряду с укусами лесных волков—укусы волков постельных. Мы слишком стоим за равенство, чтоб отдавать все предпочтение лжи большого калибра и чудовищным клеветам.

Огромное неудобство этих домашних волков заключается в том, что с ними опускаешься от общих понятий к сплетням. Но ведь и с маэстро Катковым und seine Gesellencxvii[117] тоже не подымаешься по лестнице Иакова.

Некая личность из «Вестника» находит, что к причинам, вызвавшим разочарование в русской заграничной печати, следует отнести интимные

признания, «которые обличали под венцом мученичестваcxviii[П8] сильную дозу самолюбия и эгоизма, которые показывали, что любовь к угнетенному и ненависть ко

419

злу не мешают самым комфортабельным образом оставаться в Лондоне или на берегах Лемана, спокойно посылая молодежь на погибель и отвечая на упреки сарказмами». Отсутствие логики в последнем обвинении не скрывает однако его смысла, и мы считаем необходимым несколько разъяснить его — не простодушный и детский вопрос об эгоизме и самолюбии, и второй.

У пас был не заговор, а типография; мы все делали открыто; мы обладали свободным русским голосом и старались, чтобы он был слышен возможно дальше; у нас был Колокол, чтобы звонить к заутрене, чтобы сзывать живых, верующих, чтобы будить уснувших.

Очень плохо, быть может, что мы ограничились одной этой ролью, но дело обстояло именно так.

Если бы нам потребовалось, мы безо всякой щепетильности отправляли бы своих эмиссаров и делали бы это, оставаясь в Лондоне или в Женеве. Это наипростейшее разделение труда — один едет, другой остается… в зависимости от полезности, способностей или же общего соглашения. Когда Катков толкал поляков, нигилистов на виселицу, на каторгу, он не отправлялся к своему герою в Вильну* — дергать за ноги повешенных, не сопровождал с кнутом в руке ссыльных из петербургской крепости в Сибирь. Он примирился с ролью поставщика палача, не только комфортабельно расположившись в своем кабинете неподалеку от Патриарших прудов, но получая в награду низкопоклонство Английского клуба и дружбу русского царя. И Аксаков, сей стрелец-поп, призывая к оружию, не сменил на ружье свое византийское перо: он спокойно продолжал совершать богослужение в православной трапезной своей редакции.

Но кто же однако эти юные жертвы, эти миссионеры, которых мы «толкали на погибель»? Идет ли речь все о том же бедняге Кельсиеве? Solo, solissimocxix[119]. Но ведь он сам рассказал в своей книге, что мы отсоветовали ему эмигрировать, что он по собственному желанию отправился в Москву и в Тульчу и, наконец, что не гибель он там себе нашел, а спасение*.

420

Не имеют ли в виду Михайлова, великого мученика нынешнего царствования? Мы заклинали его не печатать своей прокламации. Правительство убило его, но остались живые свидетели*.

Не морской ли это офицер, восторженный ребенок, увезший, не сказав нам ни слова — из деликатности, которую противники наши не поймут, — множество печатных изданий?*

…Прежде чем обвинять, прежде чем доносить, возьмите-ка несколько уроков в парижской префектуре, в этой великой академии шпионства.

Попадались люди неосторожные, горячие головы, которые, подобно Исааку, казалось, шли на самозаклание, —и остались целы и невредимы. Они говорили об этом нам, как и всем кому придется.

В 1863 году, например, молодой русский офицер навестил меня в Теддингтоне. После нескольких незначительных слов он заявил мне, что должен посвятить меня в один секрет. «Я решил убить на глазах у всех Муравьева и сдаться». Он остано¬вился, скрестив руки на груди.

Поскольку не моим делом было поощрять импровизированные расправы правосудия или же отводить саблю от груди бравого полководца, я, увидев, что он замолчал, ограничился следующим замечанием:

— За чем же дело стало?..

— Как за чем?— сказал мне офицер, несколько опешив.

— Зачем вы мне сейчас это сказали?

— А затем, что мне хотелось знать ваше мнение по этому поводу. — Он начинал сердиться.

— Вместо того чтобы создавать теорию убийства, я расскажу вам очень старую, но очень хорошую историю. (Сколько раз впоследствии представлялся мне случай на нее ссылаться.) Один молодой камергер, водивший Карла Пятого по римскому Пантеону, сказал потом за ужином своему отцу: «Когда я был на куполе с императором, мне пришла в голову мысль — столкнуть его вниз». — «Негодяй! — закричал его отец с пеной у рта, — ни слова больше!» Сын замолчал. «Молодой человек, — сказал ему отец, когда они остались одни, — можно иметь

421

такие мысли, можно иногда приводить их в исполнение, но говорить о них нельзя никогда».

Мой Карл Занд т эре покинул меня очень мало удовлетворенный. Месяц спустя он оказался в Дрездене (а не в Вильне) и с таинственным видом рассказывал всем желавшим его слушать, что он отправляется в Польшу с важным поручением, полученным им от нас… И за все это мы несли ответственность.

Катковский «Вестник» идет еще дальше. (Осторожней, читатели, двумя ступеньками ниже — ив самую грязь.) Процитировав одну гнусную брошюрку, от которой еще издали несет полицейской водкой и поповским лукомсхх[120], он

продолжает: «В откровениях, печатающихся за границей, на каждом шагу попадаются факты вроде расхищения денежных сумм, злоупотребления доверием, кражи собранных пожертвований».

Эти обвинения намеренно и довольно ловко распространяют на всю эмиграцию. И тем не менее мы оказывались впутанными в мошеннические и воровские проделки только в тех случаях, когда надували нас. Например, русское правительство захватило в 1850 году принадлежавшую мне сумму в 10 000 франков, оно забирало себе весь мой доход с этого же времени. Один русский литератор, не эмигрант, тесно связанный с Огаревым, украл у него сумму более чем в сто тысяч франков*. Чрезвычайно глупо быть одураченным, я согласен с этим, но ведь это не придает особой чести и мошеннику.

Вместо того, чтобы поливать нас грязью и клеветать на нас, почему бы им не оспорить всерьез наши принципы? Легко сказать с видом деревенского школьного учителя: «Время социализма прошло». И это на следующий день после Брюссель¬ского конгресса, на следующий день после женевской забастовки, в двух шагах от немецкого рабочего движения*— и это в то время, когда с удесятеренною силой пробудились социальные вопросы во всей Европе, не исключая Англии…

И что за жалкое средство — выдавать нас за врагов России потому, что мы нападаем на нынешний режим. Крепостные, которым не суждено, стать свободными, они не имеют ни

422

малейшего представления о человеческой независимости.Сколь-ко раз объясняли мы им, что люди 93-го года не были врагами Франции и что наши декабристы 1825 года страстно любили Россию. Для них это китайская грамота; хороший лакей — это лакей покорный, немой, пассивный или же восхваляющий наказывающую его руку.

Рассуждая о моей статье по поводу Женевского конгресса*: «Вот, — воскликнул „Вестник”, — неожиданный защитник России». Да что же я делал всю свою жизнь в России, вне России? Как будто наша жизнь была чем-нибудь иным, как не постоян¬ной защитой России, русского народа от их внутренних и внешних врагов, от подлецов, глупцов, фанатиков, правителей, доктринеров, лакеев, продажных, безумцев, Катковых и прочих тормозов на колесе русского прогресса?

UN METIER DE GRAND-DUC

Милейшие совы из птичника классической Паллады*, поумнейте же немножко и отправляйтесь-ка спать! — Начинает заниматься день!

Dans la division du travail que font ordinairement entre elles les familles régnantes, il y a toujours un prince libéral, frondeur, boudeur, mécontent; et c’est déjà un progrès lorsque le besoin de cette division du travail se fait sentir. C’est une reconnaissance négative que les affaires ne marchent pas trop bien. Sous Nicolas il n’y avait rien de pareil — son frère Michel n’avait que le droit aux calembours, et le prince d’Oldenbourg celui de ne pas les comprendre. Depuis, les événements ont marché. Au commencement du règne c’était l’empereur lui-même qui était le frondeur de la famille, qui faisait — l’auto-opposition. On peut s’imaginer le gâchis qui s’en suivait. Après lui c’était le grand-amiral Constantin,qui s’est noyé dans les eaux douces d’un étang d’Etat à Pétersbourg. La grande-duchesse Hélène, Vlphigenie en Crimée (Tauride), le remplaçait quelquefois, donnant son denier de la veuve, mais cela n’allait pas. La place restait vacante; enfin, plus heureuse que la chaise d’Isabelle, elle a trouvé son homme-duc.

Ce duc, c’est prince héritier présomptif.

Les mauvaises langues disent qu’il y a un comité, composé de généraux, d’un archevêque et d’un journaliste K., qui est chargé d’élaborer les impromptus libéraux du grand-duc. Nous n’y croyons pas. D’abord, qui est le journaliste K.? Nous avons deux K. célèbres parmi nos publicistes, c’est donc un cas litigieux. Au reste, que nous importe lequel des K. K. a inventé une-anecdote que l’on raconte partout. Elle n’est pas mauvaise.

On discutait nous ne savons quoi au Conseil d’Etat. La question était certainement portée hors de l’entendement humain. C’est tout clair pour celui qui connaît la composition de cette

424

académie. Naturellement le grand-duc n’avait rien compris et l’avoua. Après la séance, le grand-amiral surnage de son aquarium, s’approche de lui, le trident en main, et lui fait des reproches.Le jeune homme, pris au dépourvu, pensant que c’est sa faute, dit très naïvement:

— Et pourquoi ne m’a-t-on rien appris?

—Mais que feras-tu donc en cas…?

—Ne vous faites pas de mauvais sang, — répondit l’empereur in spe; — il y aura alors des ministres responsables, qui devront, bon gré, mal gré, comprendre.

Nous