на нее как чужие и просто не видим тех безобразий, которые нам бросаются в глаза в человеческих лицах и даже в звериных, имеющих с нашими родственное сходство. А присмотришься к лицам и, при всем их безобразии, не отвернешься. Лицо — послужной список, в котором все отмечено, паспорт, на котором визы остаются. И как это все умещается между темем и подбородком; все, с малейшими подробностями, нескромностями и обличениями, все вываяно бедными средствами мышц, жира, оболочек и костей! Недаром мне Фан-Муйден говорил: «Чем больше я рисую, тем больше меня занимают лица, одни лица, головы, физиономии; что за неисчерпаемое богатство оттенков выражений», — «и невольных исповедей», — прибавил я.
Решительно, я слишком строго осудил тесные лбы, теснящие черепа, толстые носы, глупые глаза, ненужные усы — всё оттого, что был не в духе. Очень много уже бед было со мной еще до вагона. Перед самым отъездом оторвалась пряжка у чемодана. Господи, как смешно, беспомощно стоит наш брат перед такой бедой… Если б нас между Расином и Шиллером немного учили шилу да игле, взял бы да починил, а тут комическое отчаяние и мрачные рассуждения. Только что я успо¬коился на том, что без пряжки можно обойтиться, стоит запе-
445
реть чемодан, — ключ пропал! Сейчас был здесь, вот на этом столе, как теперь вижу; перерываю, перебрасываю всё — ключа нет, и я, утомившись, сел на стул, самоотверженно скрестив руки на груди. Рази, мол, судьба, если еще есть стрела.
Какое счастье было, в старые годы, когда при ремне, при ключе состоял камердинер и на нем можно было взыскать, зачем перегорел ремень и зачем сам потерял ключ. Ничего не может быть вреднее для здоровья, как именно то, что нельзя выместить на ком-нибудь беду, — поди тут и берегись.
Лонже, знаменитый физиолог, Лонже de l’Institut*, — его авторитета не отведет никто — раз подымался со мной в Монпелье по улице, идущей вверх от медицинской школы.
— Куда вы торопитесь? — сказал он мне, останавливаясь, — не у всех такие легкие, как у вас, я вот не могу перевести духа. Погодите минуту, я вам расскажу, отчего я задыхаюсь: это очень любопытно. Вы, верно, знаете старого дурака (здесь он назвал одного академика, которого имя так громко, что я не хочу обозначить его даже предательскими заглавными буквами), il est tout ramollicxxivf124], a все презлая бестия; меня он терпеть не мог и врал на меня всякую чушь: я долго спускал ему, но наконец решился ему дать урок. «Как, — говорю я ему, — вы, негодный старикашка… — и взял его за плечо (при этом он сделал на мне повторение манипуляции, — я хоть и не ramolli, но чуть не вскрикнул), — говорили то-то и то-то, да в заседании Института, знаете ли, что таких негодяев, клеветников, как вы…» А старик, перетрусивши, растерялся, начал извиняться, уверял, что он не то говорил, что он вперед не будет. Я бросил его и выбежал вне себя на улицу; ветер был скверный, я пришел домой, и на другой день, monsieur, у меня сделалась pleurésie, monsieur, и вот отчего я задыхаюсь. Не будь этот урод такой подлый, я бы ему дал пинка, два пинка, и этим вся первая буря разрешилась бы покойно и естественно» и у меня не было бы плерези, и я не задыхался бы. Экий изверг!
А ключей все нет; что же я буду делать без них? «Sonnez pour l’homme de charge trois fois»cxxv[125]; встав тихо и торжествев-
446
но, подошел я к звонку, жму три раза пуговку — входит горничная.
— Нет ли, madame, веревки перевязать чемодан?
— De la ficelle autant que monsieur voudracxxvi[126].
Она приносит веревку, я шарю в кармане, чтобы сыскать франк, и нахожу ключ. Фу, как глупо! Я с ненавистью посмотрел на его бородку, на его дырочку, даже швырнул его на пол, потом поднял и бросился в омнибус. Мелкий дождь, на¬чавшийся с утра, продолжался.
В омнибусе, очень сальном и пропитанном особым, но скверным запахом, который распускался в весь букет в сырую погоду, были отмежеваны местечки для тощих и почти беспозвоночных французов. Втеснившись кой-как и открывая окно, я сказал молодому человеку, сидевшему против меня:
— Как это странно, что в Париже такие же скверные и неудобные омнибусы, как были лет двадцать тому назад: в Лондоне, в Швейцарии, везде омнибусы гораздо лучше.
Молодой человек сконфузился, даже покраснел.
— Да, — сказал он, — конечно, этот омнибус не из лучших, но есть прекрасные другой компании; впрочем, обратите внимание на лошадей: какие лошади!
Лошади были посредственные, но патриотизм велик. Что вы сделаете с страной, которая так упорно, так ревниво, так глупо, так упрямо верит, что она краса всей планеты, что Париж — «образцовый хуторок» человечества и фонарь, зажженный на планете, по свету которого она гордо несется по своей орбите? Дело вовсе не в том, чтобы быть хорошим или счастливым, а в том, чтобы веровать в свое превосходство и счастье.
II
Между тем мои соседи — не в омнибусе, а в вагоне — поразговорились…
— Ну, что же скажете?
— Я боюсь одного: что Прим — un ambitieux и эгоист… *
— Это может быть. В генералах нет никогда проку… Заметьте, у нас все генералы были реакционеры: Ламорисьер,
447
Шангарнье — один Шаррас остался верным демократии, но зато он был полковник, а не генерал.
— Все же он будет вынужден провозгласить республику а это что-нибудь…
— Никогда не провозгласит, — заметил третий угол несколько хриплым голосом. Голос этот издавал седой, подстриженный под гребенку господин лет пятидесяти, с лицом Пелисье.
— Да на какой им черт республика? — одно слово, названье. Испании надобно либеральную власть, порядок и свободу, а не республику. Я знаю Испанию.
— А вы бывали там?
— Да, то есть не то чтобы в самой Испании, но бывал в Байоне. Я работаю в Маконах * и по этой части бывал в Байоне.
— А я так думаю, что если только Англия, стоящая на дороге всякого прогресса, не воспрепятствует, то испанцы провозгласят республику.
— Вы ошибаетесь самым глубочайшим образом. Испанец слишком горд, чтобы быть без короля. Гранд какой-нибудь, весь покрытый звездами, как они представляют себя на фотографических карточках, перешедши спальней Эскуриала, — никогда не согласится быть простым гражданином.
— Да ведь рано или поздно, — заметил несколько подавленный глубокими политическими знаниями говорящего молодой человек, — Европа будет же республикой.
— Европа?.. Никогда, — заметил решительно Пелисье, работавший в Маконах, и даже провел рукой, как будто срезывая всякую возможность.
— Что же вы говорите, — а Швейцария?
— Тут-то я вас и ждал. Помилуйте, будто это республика? Я сам бывал в Женеве, насчет божоле *, — черт знает что такое. Вся Швейцария — клочок земли, да и то еще негодный, покрытый горами да скалами, и этот клочок разделен на двадцать, что ли, клочочков, из которых каждый, милостивый государь, считает себя туда же самодержавным, свободным государством, имеет свой суд, свою расправу — и настоящее правительство не мешайся… Ведь это смешно. Ни силы, ни приличья, ни .войска; правительство не пользуется никаким уважением.
448
Знаете ли, кто президент Швейцарского союза?.. наверное, нет. Да и я не знаю — вот вам и республика. Я люблю, чтобы правительство было правительством, главное — чтобы оно действовало, l’action c’est toutcxxvii[127]. Где же действовать, когда каждый кантон кричит о себе, тянет на свою сторону? Силы нет, воли нет. Я сам люблю свободу, но надобно признаться: республика просто не идет как-то к современным нравам, к развитию промышленности и просвещенья.
— Позвольте! А Северные Штаты?
— Я их ненавижу, я… я их терпеть не могу. Для меня люди, занимающиеся одними денежными выгодами, одной наживой, — не люди. Разумеется, этим торгашам не нужно правительство: им достаточно конторы, фактории. У них нет души, сердце не бьется, нет этого élancxxviii[128], как у нас. Ну, что же, заступились они за Польшу?
Молодой человек, подавленный Пелисье, замолчал и взял газету; я сделал то же.
Папа зовет протестантов и католиков на вселенский собор и совет, чтобы положить предел и преграду избаловавшемуся уму человеческому; конгресс мира в Берне* кладет прочное основание… война готовится со всех сторон… Всё мой Пелисье, работающий в Маконах…
«Цуг. В высшее народное училище вызывается учитель чистой математики. Желающий обязан представить, сверх удостоверения своих знаний, свидетельство о католическом вероисповедании». Вот это хорошо.
««Франция. Две женщины — мать и дочь, обвиняемые содержательницей пансиона, у которой они жили на харчах, в том, что они, вопреки условия, взяли с собой, на работу, съестные припасы (те, которые они имели право съесть), — были, несмотря на честное поведение и крайнюю бедность, осуждены на три месяца
тюремного заключения»… И это недурно… но скучно, однообразно. Великий Пелисье! Действительно, республика не идет к современным нравам. Il faut de l’action!cxxix[129]
449
III
— Все по глупости-с, — оправдывается русский человек, когда ему решительно оправдаться нельзя.
— Ты, стало быть, дурак! — говорит ему на это власть имущий.
— Не всем быть умным, надобно кому-нибудь быть «дураком», — отвечает он, если имущий власть без боя.
Хотя, собственно, настоятельной крайности в дураках нет, но, пожалуй, можно согласиться с этим извинением. Только отчего же в свою очередь нет такой ясно сознанной потребности в умных? Мудрено ли, после этого, что миром владеют «нищие духом», там — как большинства, тут — как один за всех.
В сущности, все делается по глупости, только никто не признается в этом, кроме русского человека, и все ищут всегда и во всем умных причин и объяснений и потому идут всякий раз направо, когда следует идти налево, — и запутываются дальше и дальше в безвыходных соображениях и затемняющих объяснениях.
Люди выбиваются из сил, отыскивая тайные пружины, спрятанные причины, глубокие замыслы, сокровенные связи, злостные цели, коварные планы, обдуманные ковы, — всего этого вовсе нет и придумано после. Мир идет гораздо наивнее и проще, чем кажется сквозь призму критики и рефлекций. Девять десятых всех злодейств делаются по глупости и наказываются по двойной, и это — не особенность злодейств, а вообще всех поступков, особенно крупных. В самых решительных событиях жизни ум не участвует или участвует, помогая глупости. Не по уму же люди, например, играют в карты — в карты по уму играют одни шулеры, оттого-то они и выигрывают всегда, пока их кто-нибудь не поколотит по глупости. Не умом же собирал Споржен и легион других торговых богословов в Лондоне тысячи занятых англичан на слушание неимовернейшего вздора, проповедываемого ими.
«Вы, — кричал
