вечерами… видели свет на втором этаже: штора опущена; тень бородатая дико металась на шторе; философ Лопатин сражался с философом Рилем„ (3). После этого труда солидные публикации под его именем стали появляться чуть ли не через год. Его послужной список теперь заполнялся последовательно и без особых проблем: в 1883 г. он сдал магистерский экзамен, в 1885 г. получил звание приват–доцента, в 1886 г. защитил магистерскую диссертацию (на основе первого тома „Положительных задач философии“), а в 1891 г. — докторскую (на основе второго тома), в 1892 г. стал экстраординарным профессором, в качестве которого читал курсы по истории новой философии и основным проблемам познания, наконец, в 1897 г. — ординарным профессором. Более чем вероятно, что делалось это как бы само собой, без особых стараний со стороны Лопатина, которого интересовала чистота философских истин, ради которых он готов был жертвовать многим. Кстати, Ф.М. Достоевский, познакомившийся с Лопатиным в 1880 г., характеризовал его, как человека чрезвычайно умного, весьма мыслящего, чрезвычайно порядочного и в высшей степени „моих убеждений“. С того момента, как в 1886 г. руководство Московским психологическим обществом взял на себя Н.Я. Грот, Лопатин, воодушевленный идеей создания в России философской школы, очень активно включился в его повседневную работу: читал лекции, изучал литературу, курировал переводы. И конечно основной своей задачей, с самого начала и на протяжении всех лет работы в Психологическом обществе, он считал защиту идеалистической философии от нападок материалистов, в частности „врачей–психиатров“ (В.П. Сербского, А.Н. Бернштейна, А.А. Токарского, которого, правда, „извиняло то, что он познакомил психологическое общество с гипнотизмом“, и, отчасти, С.С. Корсакова, бывшим, по мнению Лопатина, „по задушевным своим убеждениям идеалистом“).
В это время окончательно утвердился распорядок дня Лопатина, который многим, кому, например, приходилось идти на заседание Психологического общества к 9 часам вечера, был достаточно тягостным, а у друзей вызывал нескончаемые шутки: „Бывало по окончании дел во время председательского резюме появлялся после 11 часов Лев Михайлович. Его встречали добродушным смехом и иногда ироническими аплодисментами“ (32). „Когда Лев Михайлович с опозданием являлся на лекции, уроки или заседания, а вечером на доклады или в гости, то часто приходилось слышать, что „Лев Михайлович–де только что встал“. Вставал он часов в 12, а то и в два, читал книги или газеты в постели, долго не решаясь встать… После дневных занятий в университете или в редакции, он в седьмом часу возвращался домой, обедал и затем ложился отдыхать. И тут ему встать и поспеть кудани–будь к восьми или десяти часам вечера бывало очень трудно, и он, как сам выражался, относился к этому катастрофически. Но с 10 вечера начиналась стихия его жизни: он очень любил тут посещать заседания, театр, жур фиксы, затем ехал в Литературно–художественный кружок и после ужина приезжал домой, где и садился заниматься. Личные занятия, таким образом, шли у него ночью и продолжались часто до седьмого часа утра“ (27). Заседания Психологического общества порой затягивались до часа ночи, но и тогда заядлые спорщики, и первый среди них Лопатин, отправлялись в ресторан „к Тестову“, иногда к кому–нибудь домой, здесь их горячие дебаты продолжались с удвоенной силой: на одном из таких ужинов был поставлен на баллотировку вопрос о бессмертии души и „решен в положительную сторону большинством против двух“.
Очень часто подобные разговоры переходил в ожесточенные споры, так что окружающие думали, что спорящие ругаются. Спорил Лопатин с азартом, всегда принимая близко к сердцу и философские, и другие культурные темы (драматургия, литература, просвещение, политика, религия): его глаза „загорались огнем и даже сверкали гневом при каком–нибудь горячем споре“ (22). Но входя в азарт, становился нетерпимым, язвительным и переставал слушать собеседника: считал, что знает и понимает значительно больше, чем кто–либо другой. Поэтому и знакомиться с современной философской литературой он считал излишним и не делал никаких усилий, чтобы понять все, „что в каком–нибудь Когене или Риккерте было трудным или скучным, потому что был заранее убежден, что труд не окупится“. Когда А. Бергсон, которого в свое время открыл для российских читателей именно Лопатин и многие идеи которого были созвучны „Положительным задачам философии“, выразил желание приехать в Россию, то Лопатин категорически воспротивился, полагая, что все хлопоты по его приему лягут на его плечи, он же любил привычную неизменность, которая не задавала трудных и новых задач (22). После трагического для российской философии первого пятилетия ХХ века, когда скончались Троицкий, Грот, Корсаков, Токарский, Соловьев, В.П. Преображенский, С.Н. Трубецкой, именно Лопатину пришлось окончательно взять на себя и председательство в Психологическом обществе, и редактирование журнала „Вопросы философии и психологии“, но из–за своего „патриархального духа он уже не оказывал достаточного влияния на молодежь того времени“ (22). Поэтому в Москве стали возникать и другие философские общества (например, салон М.К. Морозовой), которые больше ориентировались на современность. Выразительную картину работы Психологического общества этого времени рисует Ф. Степун: „Трудность борьбы с косными московскими традициями я лично впервые почувствовал в разговоре с Лопатиным о магистерском экзамене. Тем же духом, вернее бытовым укладом повеяло на меня… на заседании психологического общества в знаменитой Круглой аудитории Московского университета. Доклады здесь читались все более людьми испытанной академической традиции. В прениях обычно выступал сам Л.М. Лопатин… Он давал всегда умный, всегда интересный, но не всегда внимательный к чужому мнению разбор доклада“ (31).
Все же, винить Лопатина слишком строго не следует — не в его характере были разные административные дела, они были лишь фоном для построения его собственной, „спиритуалистической“, философии, которую он разрабатывал из года в год, со всей искренностью, на которую был способен. Существенных противоречий она, конечно, не избежала, но они были обусловлены и трудностями перевода интуиций в профессиональную речь, и установкой Лопатина найти „решительное“ доказательство, способное сразу все другие учения „свести к нулю“. В плане же интуитивного видения Л.М. Лопатин никогда не изменял одному раз и навсегда выбранному предмету — целостности души человека. При этом еще в самого начала своего философствования Лопатин поставил перед собой вопрос „признавать ли всемирную психическую силу, разлитую везде, которая непрерывно творчески рождает внутреннюю жизнь индивидуальных животных центров, или надо признать, что сами индивидуальные центры сознания обладают своим независимым творчеством“ и выбрал второе (7); другая формулировка этого же противопоставления — „субстанция не трансцендентна, а имманентная своим явлениям“ (16).
В конце ХIХ века в широких слоях российской интеллигенции отношение к метафизике было негативным — стремительное развитие естественных наук заставляло признавать ценность только за конкретными эмпирическими данными, наглядными и предельно простыми. Лопатин, в своей попытке возродить метафизику, встретил непонимание и „в лучшем случае снисходительное отношение к себе, как странному чудаку, занимающемуся никому не нужными головоломными хитросплетениями“ (24). Но его убежденность в необходимости метафизической философии, раскрывающей „необходимые истины разума“, имела очень существенные основания: он очень рано понял, что есть некоторые, мировоззренческие, вопросы, которые не могут быть решены в окончательном виде в рамках конкретных наук. И главным из этих вопросов является вопрос о целеориентированности человеческой деятельности, о ее нравственных основаниях. Уже тогда Лопатин ясно почувствовал, что решение этого вопроса находится не в том измерении, где происходит развитие естественных наук и техники. Именно этим было обусловлено обращение Лопатина к проблеме „свободы воли“, ведь именно эта проблема является ключевой в обосновании смысла человеческой деятельности, увязывая „естественно–складывающиеся“ тенденции и „сознательно–задаваемые“ цели. Это — проблема нравственного выбора, в силу чего она ориентирована на будущее и не предполагает опровержение принципа детерминизма. Но Лопатин в решении этой проблемы несколько „не рассчитал усилий и проскочил“ в план физического, дав следующую, „индетерминистскую“ формулировку (кстати, отличную от детерминистического решения Вл. Соловьева): „Нормальным и основным видом причинности в сущем является свобода и всякая необходимость имеет в свободе свое основание“. Конкретно такая формулировка могла бы показаться безосновательной, если не учитывать общего отношения Лопатина к категории материального и его стремления обосновать индивидуальность идеального.
Возможно еще с лекций Троицкого, который, хотя и постулировал важность развития, но понимал его как количественное изменение, Лопатин вынес убеждение, что новое качество (духовное) никак не выводимо из предыдущих этапов (материального). Но, ни в малейшей степени не ориентируясь на достижения естественных наук конца ХIХ века, он основные представления о материи вынес из… атомистического учения Демокрита, хотя и из работ своих коллег–философов мог бы приобрести более адекватные представления, в частности, из „Задач психологии“ К.Д. Кавелина. Но Лопатин, в своих поисках истин на все времена, пришел к выводу, что материальное имеет такие неизменные свойства, как однородность элементов (атомов), действие механической причинности и закона инерции, отсутствие целеориентированности. Духовное же обладает, по его мнению, противоположными свойствами: качественным разнообразием, творческим характером психических причин, направляющим воздействием субъективной оценки на течение психических процессов, телеологичностью психических актов. Подобное противопоставление материального и духовного выглядело достаточно архаично, но акцент на особых качествах психического, позволил Лопатину занять достаточно определенную позицию (правда, скорее оборонительного характера), направленную против тех философов–позитивистов, которые решали проблему духовного „редукцией к материальным основаниям“. Лопатин же, с самого начала, постулировал, что духовное обладает одними качествами, а материальное — другими.
Такое противопоставление материального и духовного, совершенно исключающее момент развития, имело и определенное тактическое основание: с оппонентами лучше разделаться сразу, в принципе, одним решающим ударом. Поэтому „разгрому“ подверглись также и возможные союзником Лопатина, причем, как жаловался, например, Е.Н. Трубецкой: „Вместо того, чтобы наводить обязательные для критика справки, он чаще предпочитает строить „мучительные догадки“ о разных компрометирующих документах“. В подобном ключе была построена критика Лопатиным теории психофизического параллелизма.
Отправной точкой здесь выступала аксиома о „субъектности познания“, в соответствии с которой субъект познания имеет дело лишь с собственными ощущениями, а не непосредственно с материальными предметами: „мы все знаем только через призму своего собственного духа… мы никаких объектов не знаем прямо, мы все познаем через психические символы или значки“ (15). Но по своему статусу это положение имеет методологический статус, и его роль ограничивается лишь корректировкой философских высказываний — различия, чисто описательные, материального и духовного определяется лишь позицией познающего субъекта, его обращенностью либо „на себя“, либо „на иное“. Как совершенно верно заметил Лопатин: „Тело и душа различны не по существу, а только по точкам зрения, с которых мы их рассматриваем: это одна и та же вещь, но различно проявленная. Одна и та же действительность, являясь себе, есть дух, являясь извне другому, обнаруживает себя как
