добровольно вернулся в Россию создателем ее синтетической народности, не имеющей ничего общего с хаотическим массовым национализмом; это сделало его образцом для редких достойных потомков. Теперь, когда сам Запад застыл в архитектурных формах, урок Чаадаева становится важен и для Европы. Цитаты «О чем же мы станем беседовать?..» – из письма к Пушкину 18 сентября 1831, «Но папа! папа!» – из письма к А. И. Тургеневу 20 апреля 1833; жалкий человек!.. – из «Валерика» Лермонтова, Против неба, на земле… – из «Конька-горбунка» Ершова.

Чаадаев пришел к свободному самоограничению от безграничности русского хаоса – другой герой ОМ, Андре Шенье (1762–1794; его сочинения, в том числе неизданные, вышли в 1908–1914 гг.), пришел к свободному самоограничению от насильственных ограничений французского классицизма. Заметки о Шенье, незаконченные и разрозненные, прослеживают именно, как он осуществлял абсолютную полноту поэтической свободы в пределах самого узкого канона – канона симметричного «александрийского двустишия» в (6+6)+(6+6) слогов (однако зачинателем этого стиха был не Клеман Маро в первой половине XVI в., а П. Ронсар поколением позже). Больше всего внимания уделяется публицистической оде Шенье «Jeu de раите» (см. «Язык булыжника…»); фон эпохи (союз ума и фурий революции, равновесие между классицизмом и рождающимся романтизмом) иллюстрируется цитатами из послания Пушкина «К вельможе».

Абсолютная внутренняя свобода писателя как личности нуждалась еще и в идеологическом обосновании. Таким ОМ объявляет христианство. Статья Скрябин и христианство (вариант названия: «Пушкин и Скрябин») сохранилась лишь в отрывках; поводом к статье была смерть композитора А. И. Скрябина (апрель 1915; доклад «Скрябин и христианство» ОМ читал потом в Петербургском религиозно-философском обществе) и, вероятно, брошюра В. В. Гиппиуса, учителя ОМ, «Пушкин и христианство» (1915). Гиппиус изображал Пушкина человеком, погруженным в чувственность, но рвущимся из греха к искуплению и в этом подобным герою античной трагедии. ОМ изображает Скрябина таким же безумствующим эллином (Федра-Россия, по-видимому, точно так же ищет искупления за грех чувственности), но более далеким от искупления, оттого что за XIX век Европа еще дальше отошла от христианства, впав в теософию и «буддизм» (см. «Девятнадцатый век»). В набросках к статье ОМ еще резче противопоставляет облагодатствованную Элладу (христианство эллинизирует смерть) и угрожающие ей безблагодатные Рим и иудейство («Рим железным кольцом окружил Голгофу… Нужно спасти Элладу от Рима. Если победит Рим – победит даже не он, а иудейство – иудейство всегда стоит за его спиной и только ждет своего часа – и восторжествует… обратное течение времени – черное солнце Федры…»). Истинное же христианское искусство не нуждается в искуплении, оно уже искуплено и обладает полной свободой акмеистического «искусства для искусства», – даже когда оно обращается к духовным темам, это лишь игра, переигрывание пережитого («Божественная игра» – заглавие финала 3-й симфонии Скрябина), не искупление, а иллюзия искупления. Хилиазм – вера в тысячелетнее царство Божие на земле перед концом света, схожая с утопическими чаяниями Скрябина; кафолическая радость – вселенская (синтез музыки и слова – ода Шиллера «К радости» в Девятой симфонии Бетховена), ср. «Ода Бетховену». Антигона в трагедии Софокла погибает за то, что вопреки царскому указу похоронила тело брата. Мусикийские камыши, мыслящий тростник – из Тютчева, «Певучесть есть в морских волнах…».

Революция и разруха гражданской войны заставила ОМ пересмотреть понятие об акмеизме: на первый план выдвигается уже не «любовь к организации», а «любовь к организму». Разрыв с прошлым был резок, «организация» нового была сомнительна, единственным неотнятым достоянием остался язык, он и стал казаться ОМ залогом единства русской культуры. Плотская вещественность (до сих пор – атрибут предметов внешнего мира) и внутренняя свобода (до сих пор – атрибут самого поэта) стали свойствами языка как такового. ОМ по своей привычке все лучшие качества считать эллинскими назвал это эллинистичностью русского языка (может быть, сыграла роль память о гомеровских поэмах с их подробным описанием предметов). Об этом – его новая программная статья О природе слова. Язык есть непосредственное переживание культуры как события (как времени, по Бергсону; впрочем, сравнение с веером у Бергсона относится не к переживанию-интуиции, а к осмыслению-интеллекту). Язык, будучи живым и органичным, сопротивляется всякому насилию: прикладному употреблению для быта, прикладному употреблению для идей, особенно – практике символизма, когда словам-образам навязываются иносказательные значения-намеки. Язык приравнивается к домашней утвари, литература («филология») к семейному обиходу. Образцом органической культуры языка объявляется В. Розанов, с некоторой натяжкой – И. Анненский. Наконец, органической школой русской лирики объявляется акмеизм: ему приписывается (с еще большей натяжкой) ряд новых вкусовых ощущений – вкус к целостному словесному представлению, образу в новом органическом понимании. Этот вкус перестраивает всю систему литературных и даже внелитературных ценностей, выдвигает вновь высокую классику и учит читателей быть даже не гражданами, а мужами. (Через год ОМ писал Л. В. Горнунгу в августе 1923 г.: «Акмеизм 23 года – не тот, что в 1913 году. Вернее, акмеизма нет совсем. Он хотел быть лишь «совестью» поэзии. Он суд над поэзией, а не сама поэзия»). Однако заканчивает статью ОМ более традиционалистически: поэт-акмеист – это прежде всего цеховой ремесленник-мастер Сальери, товарищ по работе всем делателям вещей. Статья вышла отдельным изданием в Харькове в 1922 г., с эпиграфом из стих. Гумилева «Слово», поставленным харьковскими издателями. Журден – комический герой «Мещанина во дворянстве» Мольера. Нет старта, куда нужно скорее других доскакать – характерная обмолвка вместо «финиша». Виопа pulcella Jut Eulalia… – начало стиха о Св. Евлалии, старейшего памятника французской поэзии (IX в.). Как мерзла быстрая река… – из «Цыган» Пушкина, Как сердцу высказать… – из «Silentium» Тютчева, Alles Vergängliche… – из финала «Фауста», Поймите, к вам стучится сумасшедший… – из стих. «Кошмаров» Анненского, На темный жребий мой… – из стих. «Вечером» Вердена в переложении Анненского, Хочу, чтоб всюду плавала… – из «З. Н. Гиппиус» Брюсова, «лес соответствий» – из «Соответствий» Бодлера.

Такое осознание языка и своей причастности к нему придавало ОМ и его друзьям чувство собственной значительности в революционную эпоху. Страдания, пережитые «людьми слова» (по ассоциации упоминается «Charogne» Бодлера), стали для них тем искуплением, той гарантией внутренней свободы, о которой шла речь в «Скрябине и христианстве»: культура стала церковью, произошло отделение церкви-культуры от государства… и т. д. Культура облагодатствована и вечна, а государство безблагодатно и ждет гибели от хищного времени (ссылка на предсмертные стихи Державина – см. «Девятнадцатый век»). Поэтому государство должно прийти на поклон к духовным ценностям – держать их для совета, как средневековые князья для совета держали монастыри. Это основная мысль статьи Слово и культура. Она перекрещивается с другой мыслью: течение времени циклично (мысль Ницше), современная культурная разруха – не конец, а начало нового цикла, «всё повторится снова» («Tristia») – и Катулл (цит. ст. 46), и Овидий (цит. Trist. I, 3), и Пушкин (цит. «Цыганы»), сплавляясь в удивительную простоту не ученого Верхарна, а детского Верлена (Ecoutez la chanson grise… – контаминация строчек Верлена «Ecoutez la chanson bien douce…» и «Rien de plus cher que la chanson grise…» подчеркивает образ синтетического поэта). Диктовать направление этому будущему развитию поэзии – самоубийство по расчету: слово с его внутренней свободой само себе хозяин (блуждает… как душа вокруг брошенного… тела – образ из Тютчева). Концовка статьи (причина революции – голод в междупланетных пространствах) – неожиданная мысль из космологических фантазий Г. Гюрджиева (1877–1949): творение Луны еще не закончено, и оно питается живой энергией, освобождающейся при массовых смертях на Земле (войнах, революциях). Еще конкретнее оптимистический взгляд на облагораживающую роль интеллигенции в революцию выражен в статье Государство и ритм[90]: осенью 1918 г. ОМ заведовал в Наркомпросе подотделом эстетического воспитания и учреждал Институт ритмического воспитания по модной системе Ж. Далькроза (1865–1950, работал в Базеле, потом в Хеллерау близ Дрездена, потом в Женеве), видя в ней воплощение грядущего эстетического коллективизма.

В международный масштаб это ощущение перестройки мира переносится в статье Пшеница человеческая (тот же гюрджиевский образ, наслаивающийся на старую поговорку «перемелется – мука будет»): в эпоху разрухи главное – не политика, а экономика с ее пафосом всемирной домашности («благословен кремневый топор классовой борьбы», движимый не политическими, а экономическими интересами – за словом «кремневый» просвечивает слово «кремлевский»). Этот пафос не знает политических границ (скомпрометированных мировой войной), разрозненные люди-зерна смалываются в муку и спекаются в хлеб, единый для всей Европы – большой народности. Россия, для которой ощущение Европы едино и не дробится на ощущения мелких государств, может сыграть в этом объединяющем движении особенную роль (мысль от позднего Чаадаева). Концовочный символ – с картины Серова «Похищение Европы»: божественный бык несет Европу к вселенскому единству, к интернационалу. Цитаты – из второй сцены «Фауста», из оды 1747 г. Ломоносова, из стих. «Над виноградными холмами…» Тютчева.

Отмежевание от прошлого четче всего выражено в статье Кровавая мистерия 9-го января (написанной к очередной годовщине Кровавого воскресенья) с ее характерной эстетической терминологией (трагедия, мистерия) и оправданием будущего цареубийства: нельзя жить, если не будет убит царь. Описание событий неточно: по крайней мере, три рабочие колонны достигли Дворцовой площади и были расстреляны почти перед Зимним дворцом; историк Е. В. Тарле (1875–1955) получил шрам не тогда, а во время демонстрации 17 октября. Мужичонка в далекой Сибири – Г. Распутин.

Предостережение относительно будущего – в статье Девятнадцатый век: он бездеятелен, пассивен, всеприемлющ, довольствуется познанием там, где нужно дело. ОМ называет это буддизмом (от статьи А. И. Герцена «Буддизм в науке») и противопоставляет XVIII веку с его рационализмом (Энциклопедии скептический причет – из «К вельможе» Пушкина), утилитаризмом (цит. из «Письма о пользе стекла» Ломоносова), богоборчеством (Лук звенит… – начало пушкинской эпиграммы) и даже фуриями революции. В пещере пустой… – цитата из «Молчания» Верлена в пер. Ф. Сологуба. Танка – классическая форма японской поэзии, пятистишие, изображающее мгновенное впечатление и душевное состояние. Характерно, что к «буддизму» ОМ относит и теорию прогресса, поскольку он представляется стихийным, а не творческим; аптекарь Томе – мещанин-позитивист из «Бовари» Флобера. Отталкивание от такого XIX в. необходимо (Толстой, Роллан – ср. статью «Конец романа»), но может быть опасно: реакцией на него может стать чувство тоталитарного единства, исключительности и нетерпимости (ассирийская тьма – цитата из собственного стих. «Ветер нам утешенье принес…»). Этот новый жестоковыйный век должен быть гуманизирован наследниками культуры, опирающимися на просветительство XVIII в. (Скрытая полемика с Блоком, приветствовавшим «Крушение гуманизма».) Еще прямее об этом – Гуманизм и современность (год спустя), где восстанавливается понятие социальной архитектуры (из «Франсуа Виллона»), человечной или бесчеловечной, как восточные деспотии;