цель ее – добиться всемирной домашности (из «Пшеницы человеческой») для человека в мировом масштабе. Чтобы эта архитектура была человечной, потребны гуманистические ценности – в наше тревожное время они скрыты от глаз, как клад в земле, а по рукам ходят лишь бумажные идеи, но именно золотой запас этих ценностей обеспечивает современную жизнь и когда-нибудь выйдет на свет.
Развитие мысли статьи «Слово и культура» о том, что будущее принадлежит поэтике, органически вырастающей из слова, а не насилующей слово, разворачивается в серии статей 1922–1923 гг. В Заметках о поэзии это противоположность поэтики мирской и интеллигентской («византийской»); в частности, богатой и скудословной (выпад против «Пламенного круга» Ф. Сологуба, а в ранней редакции статьи – даже против «паркетного столпничества» Ахматовой), национальной и чужеязычной (ср. «Слаще пенья итальянской речи…» в «Чуть мерцает…»): Давайте нам «Библию для мирян» – значит «написанную на родном, а не на латинском языке»: в первую очередь в памяти ОМ, конечно, немецкий перевод Библии Лютера нач. XVI в. Два пути к национальной речи – это Хлебников, идущий от корней ее в обход поверхностных наносов, и Пастернак, продолжающий «домашнюю» стихийность Фета без оглядки на условную поэтичность. Нике в концовке статьи – знаменитая статуя летящей богини Победы. В Письме о русской поэзии таким же образом противопоставляется экстенсивная поэтика символизма и интенсивная – органической поэзии: символизм обвиняется в непосильно торопливом безразборном присвоении западной культуры (а имажинизм – в таком же присвоении одного из элементов этой культуры – метафоры). Им противопоставляются Блок, осваивавший Запад спокойно и естественно, не теряя русской домашности (М. Гарциа – испанский певец сер. XIX в.), Анненский, освоивший античность, но не впустивший ее, чужеродную, в свою оригинальную лирику, а за ними Кузмин, Клюев и Ахматова с их прочными корнями в русской классике. В статье Литературная Москва экстенсивная поэтика, в свою очередь, раздваивается на изобретенье и воспоминанье: первое, у футуристов («МАФ»), бесплодно, потому что не дает приращенья ‹энергии›, как естественная иррациональная поэзия, а только тратит ее (попутно – колкость о Маяковском, превращающемся в пародию на себя; его выступления с «чисткой поэзии» в Политехническом музее – январь – февраль 1922); второе, у неоклассиков, вырождается в эпигонство «Лирического круга» (группа во главе с А. Эфросом, издавшая в 1922 г. одноименный альманах, где и сам ОМ напечатал два стихотворения). Вне этого раздвоения ОМ по-прежнему с надеждой ставит Б. Пастернака. Женская поэзия 1922 г. – «Версты» М. Цветаевой, «Крылатый гость» А. Радловой, «Розы Пиэрии» С. Парнок; А. Адалис печаталась лишь в периодике. Миф об Изиде рассказывал, как она собирала растерзанные члены своего мужа и брата Озириса, но не могла найти его детородный член, чтобы родить от него сына. Ф. Я. Долидзе – деятельный в 1910–1920-х гг. импресарио. Наиболее пространно (с некоторыми повторениями) вся эта панорама современной русской поэзии обрисована в статье Буря и натиск (заглавие – от Sturm und Drang, немецкого новаторского литературного подъема второй половины XVIII в.). Здесь примечательно открытое причисление акмеистов к младшим символистам, важное различение понятий прошлое и вчерашний день, высокая оценка Вяч. Иванова и Ф. Сологуба, определение Ахматовой как вульгаризации Анненского, определение Хлебникова легкая поэтическая болтовня и пр. «Новый Ролла» – поэма Кузмина, заглавием отсылающая к поэме «Ролла» Мюссе; Ф. Коппе, французский парнасец-реалист, назван как образец невысокопробной поэзии на темы прозы.
Блок – важнейшее мерило русской поэзии, поэтому ему посвящена отдельная статья Барсучья нора[91] (первый вариант которой был напечатан к годовщине со дня смерти поэта), выводящая его из домашнего периода русской истории (Аполлон Григорьев, Костомаров, Соловьев, Ключевский) как просвещенного консерватора, интенсивно обогащающего свою поэзию, но ни с чем не порывающего, вплоть до монументальной частушки «Двенадцати», – в противоположность «конквистадорству» других символистов. Понять и оценить это можно только научным взглядом, отсюда добрые слова о научных работах В. Жирмунского («Поэзия Александра Блока») и Б. Эйхенбаума («Судьба Блока») и осуждение публицистических статей Р. В. Иванова-Разумника, лирических эссе Ю. И. Айхенвальда и честных воспоминаний В. А. Зоргенфрея. (Ср. высокую оценку речи и статьи И. А. Аксенова о В. Хлебникове в «Союзе Поэтов» и в «Печати и революции», 1921, № 3, – в статье «Литературная Москва». Любовь, которая движет… – последний стих «Комедии» Данте. Это же требование научного подхода, а не критического высокомерия, – в статье Выпад (поставленной в сб. «О поэзии» на программное второе место) с ее неожиданной апологией родового символического лона и обличением полуобразованной интеллигентской массы, лишившейся чувства языка. (Профессор N – Д. Н. Овсянико-Куликовский, 1853–1920, – автор «Истории русской интеллигенции», I–III, где персонажи русской классической литературы рассматривались «как живые люди».) Портрет этой «полуобразованной массы», загораживающей путь настоящему читателю, – в статье Армия поэтов (с воспоминанием о 1919–1920 гг., когда из-за недостатка типографской бумаги стихи читались в «Кафе поэтов» у футуристов, в «Стойле Пегаса» у имажинистов и т. д.). В. Каверин вспоминал, как ОМ сурово отговаривал его писать стихи точно такими же доводами.
Эпоха поэзии ощутимо для всех кончалась и подводила свои итоги; шли споры, какой должна была стать приближающаяся эпоха прозы. ОМ участвовал в этих спорах двумя статьями. Предпоследним словом русской прозы был выродившийся реализм, для всех ассоциировавшийся с горьковскими альманахами изд. «Знание»; последним словом – символистская проза, достигшая вершин в «Петербурге» А. Белого (1913). Вторая часть статьи Литературная Москва, «Рождение фабулы» [с. 530–535], выражала общее отвращение к обеим этим формам за их бесфабульность («Хорошая, интересная фабула – это признак уважения писателя к своему герою», – писал ОМ в «Письме тов. Кочину», 1929) и вводила различие понятий быт («мертвая фабула, гниющий сюжет») и фольклор («рождающийся сюжет»): первый нов только для иностранца, второй – для русского читателя. Молодых беллетристов, чутких к свежему предфабульному материалу, ОМ без разбора называет «Серапионовыми братьями», причисляя к ним не только К. Федина и Н. Никитина, но и Б. Пильняка, и В. Лидина, и молодого М. Козырева, и старого М. Пришвина. Разговор дьякона – эпизод из повести Пильняка «Метель». «Кармен» Мериме на самом деле написана в 1845 г.; эпод – финальная часть хора в греческой трагедии. Заключительная цитата о жаворонке – из Тютчева («Вечер мглистый и ненастный…»). Статья Конец романа делает дальнейший вывод: фабула, сцепление событий, мотивированных в наши дни лишь внешними социальными силами, заслоняет в романе героя с его внутренними мотивировками поступков, роман перестает быть биографией, а герой – организующим центром романа: роман возвращается к своим истокам и мысль прозаика векшей растекается по древу истории (образ из «Слова о полку Игореве»). Опытом прозы такого рода у самого ОМ стала «Египетская марка». «Для романа нужна по крайней мере каторга Достоевского или десятины Льва Толстого», – говорил он Ахматовой.
Основная мысль «Конца романа» – «Ныне европейцы выброшены из своих биографий, как шары из биллиардных луз…» – неожиданно оживает через шесть лет, в 1928 г., применительно к собственной судьбе: в заметке Поэт о себе[92] ОМ благодарит революцию за то, что она «отняла у него биографию». Эта заметка была ответом на запоздало-юбилейную анкету «Советский писатель и Октябрь» с вопросами о том, что сделала революция для писателя и что должен сделать писатель для революции. Это – точное и трезвое определение поэтом своего места в новой культуре; после этого ОМ почти перестает выступать как критик.
РАЗГОВОР О ДАНТЕ. Очерк написан весной 1933 г. в Старом Крыму и в Коктебеле. «Осип весь горел Дантом, он только что выучил итальянский язык. Читал «Божественную комедию» днем и ночью», – вспоминала Ахматова. Что Данте – лишь повод, а цель очерка – идеальное изображение поэтического творчества в представлении самого ОМ, было ясно уже первым читателям: «занимаюсь «Разговором о Данте» (собственно, «о Мандельштаме», т. е. Данта там нет, – очень мало, если есть)», – писал С. Рудаков 22 марта 1936. ОМ пытался напечатать «Разговор» и в журнале, и отдельной книгой, но безуспешно.
«Разговор» представляет собой самое полное описание поэзии как живого организма (а не как механической организации) – тема, волновавшая ОМ еще с «Утра акмеизма» и «О природе слова». Теснее всего «Разговор» связан с размышлениями ОМ на естественно-научные темы («Вокруг натуралистов», «Ламарк» и особенно «Восьмистишия»). ОМ стремится представить творчество, порождающее художественные произведения, как такой же волевой процесс, «формообразующий порыв», каким образуются, по Ламарку, новые органы у живых существ. Поэзия есть динамический процесс, а не статический результат, – эта мысль проходит через все 11 глав очерка. (1) В поэзии важно только исполняющее понимание… Семантическая удовлетворенность равна чувству исполненного приказа (ср. в «Восьмистишиях»: «Как будто в руку вложена записка, и на нее немедленно ответь»). Приказ воли задает непрерывно меняющийся образ-орудие (внутренний образ стиха), а оно, реализуясь в пассивном словесном материале, дает застывший образ-пересказ (внешний образ стиха; сравнение с статическими кадрами кино – от Бергсона), в котором поэзия и не ночевала (выражение Тургенева о стихах Некрасова). Так, орнамент есть образ-орудие, а узор – образ-пересказ. Образ-орудие физически порождается движениями речевого аппарата (как у ребенка; дадаизм – левое поэтическое движение, ориентирующееся на детскую заумь, – эта же тема продолжается в гл. 8). (2) Точно так же ритм стиха физически порождается походкой, а композиция стиха – не накоплением, а сменой образов (ср. учение Тынянова о «сукцессивности» восприятия), динамически перекликающихся, как звуки в органе или пласты горных пород, а поэтому многозначных (после отработавшего образа – тени сизые смесились, цитата из Тютчева). (3) Сравнения у Данте не пассивно иллюстрируют готовый образ, а придают ему новую тягу («само бытие есть сравнение», – пишет ОМ в набросках «Разговора»; тринадцатитысячегранник – в «Комедии» 14 233 стиха). (4) Быстрая смена пестрых образов подобна разве что полету самолетов, на лету испускающих из себя новые и новые самолеты. (Похожим образом разлетающихся и вновь взрывающихся осколков снаряда А. Бергсон иллюстрировал, что такое «жизненный порыв».) Движение мысли не укладывается в застывший синтаксис, а перехлестывает его; оно несет в себе инерцию черновиков, которой нет конца, – в искусстве нет готовых вещей. (Сближение далековатых понятий – мысль из «Риторики» Ломоносова; уступчивость речи русской – из стих. М. Цветаевой «Над синевою подмосковных рощ…») (6) Дирижерская палочка нашего понимания (ср. «Вокруг натуралистов») извлекает из Данте черты современного, даже экспериментаторского мышления – но и тут он прежде всего деятель, а не маститый учитель за кирпотинским табльдотом (В. В. Кирпотин – официозный советский литературовед; библейская генетика – от «Genesis», названия Книги Бытия; Как
