Курил, и слушал

и ждал, томясь, — и Стелла проплывала

по комнате и снова возвращалась

к себе наверх по лестнице витой,

а изредка садилась в угол с книгой,

и призрачная пристальность была

в ее молчанье. Ты же, у камина

проникновенно пальцами хрустя,

доказывал мне что-нибудь — Systema

Naturae сухо осуждал{9}… Я слушал.

Она в углу читала, и когда

страницу поворачивала, в сердце

моем взлетала молния… А после,

придя домой, — пред зеркалом туманным

я длительно глядел себе в глаза,

отыскивал запечатленный образ…

Затем свечу, шатаясь, задувал,

и до утра мерещилось мне в бурях

серебряных и черных сновидений

ее лицо склоненное, и веки

тяжелые, и волосы ее,

глубокие и гладкие, как тени

в ночь лунную; пробор их разделял,

как бледный луч, и брови вверх стремились

к двум облачкам, скрывающим виски…

Ты, Гонвил, управлял моею мыслью;

отчетливо и холодно. Она же

мне душу захлестнула длинным светом

и ужасом немыслимым… Скажи мне,

смотрел ли ты порою, долго, долго,

на небеса полночные? Не правда ль,

нет ничего страшнее звезд?

ГОНВИЛ:

Возможно.

Но продолжай. О чем вы говорили?

ЭДМОНД:

…Мы говорили мало… Я боялся

с ней говорить. Был у нее певучий

и странный голос. Английские звуки

в ее устах ослабевали зыбко.

Слова слепые плыли между нами,

как корабли в тумане… И тревога

во мне росла. Душа моя томилась:

там бездны раскрывались, как глаза…

Невыносимо сладостно и страшно

мне было с ней, и Стелла это знала.

Как объясню мой ужас и виденья?

Я слышал гул бесчисленных миров

в ее случайных шелестах. Я чуял

в ее словах дыханье смутных тайн

и крики и заломленные руки

неведомых богов! Да, — шумно, шумно

здесь было, Гонвил, в комнате твоей,

хоть ты и слышал, как скребется мышь

за шкафом и как маятник блестящий

мгновенья косит… Знаешь ли, когда

я выходил отсюда, ощущал я

внезапное пустынное молчанье,

как после оглушительного вихря!..

ГОНВИЛ:

Поторопи свое воспоминанье,

Эдмонд. Кто знает, может быть, сейчас

стремленье жизни мнимое прервется, —

исчезнешь ты, и я — твой сон — с тобою.

Поторопись. Случайное откинь,

сладчайшее припомни. Как признался?

Чем кончилось признанье?

ЭДМОНД:

Это было

здесь, у окна. Мне помнится, ты вышел

из комнаты. Я раму расшатал,

и стекла в ночь со вздохом повернули.

Все небо было звездами омыто,

и в каменном туманном переулке,

рыдая, поднималась тишина.

И в медленном томленье я почуял,

что кто-то встал за мною. Наполнялась

душа волнами шума, голосами

растущими. Я обернулся. Близко

стояла Стелла. Дико и воздушно

ее глаза в мои глядели — нет,

не ведаю, — глаза ли это были

иль вечность обнаженная… Окно

за нами стукнуло, как бы от ветра…

Казалось мне, что, стоя друг пред другом,

громадные расправили мы крылья,

и вот концы серпчатых крыльев наших, —

пылающие длинные концы —

сошлись на миг… Ты понимаешь — сразу

отхлынул мир; мы поднялись; дышали

в невероятном небе{10}, — но внезапно

она одним движеньем темных век

пресекла наш полет — прошла. Открылась

дверь дальняя, мгновенным светом брызнув,

закрылась… И стоял я весь в дрожанье

разорванного неба, весь звенящий,

звенящий…

ГОНВИЛ:

Так ли? Это все, что было,

один лишь взгляд?

ЭДМОНД:

Когда бы он продлился,

душа бы задохнулась. Да, мой друг,—

один лишь взгляд. С тех пор мы не видались.

Ты помнишь ведь — я выбежал из дома,

ты из окна мне что-то крикнул вслед.

До полночи по городу я бредил,

со звездами ночными говорил…

Все отошло. Не выдержал я жизни,

и вот теперь…

ГОНВИЛ:

Довольно!

ЭДМОНД:

Я за гранью

теперь — и все, что вижу…

ГОНВИЛ:

Я сказал:

довольно!

ЭДМОНД:

Гонвил, что с тобой?..

ГОНВИЛ:

Я долго

тебя морочил — вот и надоело…

Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если

я продолжал бы так шутить… Не яду

ты выпил — это был раствор безвредный:

он, правда, вызывает слабость, смутность,

колеблет он чувствительные нити,

из мозга исходящие к глазам,—

но он безвреден… Вижу, ты смеешься?

Ну что ж, я рад, что опыт мой тебе

понравился…

ЭДМОНД:

Ах, милый Гонвил, как же

мне не смеяться? Посуди! Ведь это

я сам сейчас придумываю, сам!

Играет мысль моя и ткет свободно

цветной узор из жизненных явлений,

из случаев нежданных, но возможных,

возможных, Гонвил!

ГОНВИЛ:

Это бред… Очнись!

Не думал я… Как женщина, поддался…

Поверь, ты так же жив, как я, и вдвое

живуче…

ЭДМОНД:

Так! не может быть иначе!

В смерть пролетя, моя живая мысль

себе найти старается опору, —

земное объясненье… Дальше, дальше,

я слушаю…

ГОНВИЛ:

Очнись! Мне нужно было,

чтоб спотыкнулся ты; весь ум, всю волю

я приложил… Сперва не удавалось, —

уж мыслил я: «В Милане мой учитель

выкалывал глаза летучей мыши,

затем пускал, и все же при полете

она не задевала тонких нитей,

протянутых чрез комнату: быть может,

и он мои минует нити». Нет!

Попался ты, запутался!..

ЭДМОНД:

Я знаю,

я знаю все, что скажешь! Оправдать,

унизить чудо — мысль моя решила.

Но подожди… в чем цель была обмана?

А, понял! Испытующая ревность

таилась под личиной ледяной…

Нет, погляди, как выдумка искусна!

Напиток тот был ядом в самом деле,

и я в гробу, и все кругом — виденье, —

но мысль моя лепечет, убеждает:

нет, нет — раствор безвредный! Он был нужен,

чтоб тайну ты свою открыл. Ты жив,

и яд — обман, и смерть — обман, и даже…

ГОНВИЛ:

А если я скажу тебе, что Стелла

не умерла?

ЭДМОНД:

Да! Вот она — ступень

начальная… Ударом лжи холодной

ты вырвать мнил всю правду у любви.

Подослан был, тот, рыжий, твой приятель,

ты мне внушил сперва чужую смерть,

потом — мою, — чтоб я проговорился.

Так, кончено: подробно восстановлен

из сложных вероятностей, из хитрых

догадок, из обратных допущений

знакомый мир… Довольно, не трудись,—

ведь все равно ты доказать не можешь,

что я не мертв и что мой собеседник

не призрак. Знай: пока в пустом пространстве

еще стремится всадник — вызываю

возможные виденья. На могилу

слетает цвет с тенистого каштана.

Под муравой лежу я, ребра вздув,

но мысль моя, мой яркий сон загробный,

еще живет и дышит и творит.

Постой — куда же ты?

ГОНВИЛ:

А вот сейчас

увидишь…

(Открывает дверь на лестницу и зовет.)

Стелла!

ЭДМОНД:

Нет… не надо… слушай…

мне почему-то… страшно… Не зови!

Не смей! Я не хочу!..

ГОНВИЛ:

Пусти, — рукав

порвешь… Вот сумасшедший, право…

(Зовет.)

Стелла!

А слышишь: вниз по лестнице легко

шуршит, спешит…

ЭДМОНД:

Дверь, дверь закрой! Прошу я!

Ах, не впускай. Дай мне подумать… Страшно…

Повремени, не прерывай полета, —

ведь это есть конец… паденье…

ГОНВИЛ:

Стелла!

Иди же…

Занавес

6-17 марта 1923

Примечания

Смерть Драма в двух действиях

Впервые: Руль. 1923. 20 мая; 24 мая.

Пьеса написана в марте 1923 г. в Берлине. На выбор темы и сюжета пьесы повлияли два события в жизни Набокова: трагическая смерть отца, В. Д. Набокова, убитого 28 марта 1922 г., и расторжение помолвки со Светланой Зиверт в январе 1923 г. Тема «инерции» жизни после смерти была развита затем Набоковым в рассказе «Катастрофа» (1924) и повести «Соглядатай» (1930).

А. Бабиков

Комментарии

1 Стелла — / мерцающее имя… — Значение имени Стелла (от лат. Stella — звезда) многократно обыгрывается в стихах Дж. Свифта, обращенных к Эстер Джонсон, которую он называл Стеллой, ср.: «Когда же за деканом вслед / Покинет Стелла белый свет…» («День рождения Бекки»), «…И Стелла в восемьдесят лет / Тебя затмит, чаруя свет» («День рождения Стеллы») (пер. В. Микушевича). В «Лолите» упоминается «очаровательная Стелла, которая дает себя трогать чужим мужчинам» (Н97.[1] С. 69), ее имя в конце романа, как заметил К. Проффер, сквозит в эпитете «астральный» (см.: К.Проффер. Ключи к «Лолите». СПб.: Симпозиум, 2000. С. 23–24). «Мерцающее» имя носит Зина Мерц, возлюбленная героя в романе «Дар» (1938), ср.: «…Ты полу-Мнемозина, полу-мерцанье в имени твоем» (Н4.[2] С. 337–338). Набоков обыгрывал также имя своей невесты Светланы Зиверт (повлиявшей на образ Стеллы) в обращенных к ней стихах 1921–1922 гг. (напр., «Ее душа, как свет необычайный…» из сб. «Гроздь», 1923).

2 …за полчаса до казни — паука / рассматривает беззаботно. Образ / ученого пред миром. — Ср. как в «Даре» Федор Годунов-Чердынцев представляет расстрел своего отца, ученого-энтомолога: «И если белесая ночница маячила в темноте лопухов, он и в эту минуту, я знаю, проследил за ней тем же поощрительным взглядом, каким, бывало, после вечернего чая, куря трубку в лешинском саду, приветствовал розовых посетительниц сирени» (114. С. 319–320).

3 …«Вот — мир» <…> ком земляной в пространстве непостижном /<…> тут плесенью, там инеем покрытый… — Весь пассаж не что иное, как поэтическое переложение начальных фраз второго тома «Мира как воли и представления» А. Шопенгауэра в переводе Ю. И. Айхенвальда (в полном собр. соч. А. Шопенгауэра, вышедшем в Москве в 1901 г.), с которым Набоков близко сошелся в 20-е годы в Берлине. Ср.: «В беспредельном пространстве бесчисленные светящиеся шары; вокруг каждого из них вращается около дюжины меньших, освещенных; горячие изнутри, они покрыты застывшей, холодной корой, на которой налет плесени породил живых и познающих существ, — вот эмпирическая истина, реальное, мир» (А. Шопенгауэр. Собр. соч.: В 6 т. М.: Терра, 2001. Т. 2. С. 4). По сути, в пьесе, как затем в «Соглядатае», на сам сюжет спроецирована шопенгауэровская идея мира как представления, «мнимого мира», как его назовет ниже Гонвил (и позднее Цинциннат в «Приглашении на казнь», IV), созидаемого разумом, ср. у Шопенгауэра: «…мир <…> надо признать родственным сновидению и даже принадлежащим к одному с ним классу вещей. Ибо та функция мозга, которая во время сна какими-то чарами порождает совершенно объективный, наглядный, даже осязаемый мир, должна принимать такое же точно участие и в созидании объективного мира бодрствования» (Там же. С. 5).

4 …Плиний, / смотреть бы мог в разорванную язву / Везувия… — Плиний Старший (23 или 24–79), римский писатель и ученый. Его обширный труд «Естествознание» явился сводом знаний античности о природе, человеке и искусстве. Погиб при извержении Везувия. Отправившись на корабле к Везувию наблюдать за извержением, Плиний Старший, по словам Плиния Младшего в знаменитом письме Тациту, «свободный от страха <…> диктует и зарисовывает все замеченные глазом движения этого бедствия, все очертания» (Плиний Старший. Естествознание. Об искусстве. М.: Научно-издательский центр «Ладомир», 1994. С. 26–27).

5 …страха бытия… / Спасаюсь я в неведомую область. — Переосмысление классического источника — излюбленный прием Набокова-драматурга, ср. монолог Гамлета (акт III, сц. 1): «…но страх, внушенный чем-то / за смертью — неоткрытою страной…» (пер. Набокова, цит. по: НЗ.[3] С. 677).

6 Так пей же! — Переиначенная реплика пушкинского Сальери, после того как он бросил яд в стакан Моцарта («Моцарт и Сальери», сц. 2), ср.: «Ну, пей же» (А. С. Пушкин. Поли. собр. соч.: В 10 т. 1978. Т. 5. С. 314).

7 …стрелы серого собора… — Под собором подразумевается самое монументальное строение Кембриджа — позднеготическая капелла Кингсколледжа (XV — нач. XVI в.), увенчанная четырьмя высокими шпилями. Ср. описание Кембриджа в стихотворении Байрона «Гранта» (1806): «Прогулка кончилась моя. <…> / Прощайте, шпили старой Гранты!» (пер. В. Васильева).

8 …красавец / хромой, — ведя ручного медвежонка / московского <…> выплакивал стихи о кипарисах. — В 1806 г., к которому приурочено действие пьесы, в том же кембриджском Тринити-Колледже, что кончил Набоков, учился Байрон. Однако ручного медведя Байрон завел не в 1806 г., а позднее, в 1808 г., протестуя против запрета держать на территории университета собак. На вопрос кого-то из начальства колледжа, что он собирается делать с медведем, Байрон ответил: «Подготовить его в кандидаты на кафедру» (А.Моруа. Дон Жуан, или Жизнь Байрона. М.: Молодая гвардия, 2000. С. 92). Медвежонок Байрона упоминается в эссе Набокова