Полное собрание сочинений в одиннадцати томах. Том 5. Публицистика. Драматургия. Борис Леонидович Пастернак
СТАТЬИ, РЕЦЕНЗИИ, ПРЕДИСЛОВИЯ
ВАССЕРМАНОВА РЕАКЦИЯ
В наш век… демократизма и техники понятия призвания и личного дара становятся вредными предрассудками. «Laisser faire, laisser passer»1 проникает и в область художественного производства. В блаженные времена кустарно-цехового строя своеобразие человеческих способностей было еще той живою правдой, к голосу которой не только прислушивался сам производитель, но которым руководствовался и потребитель в своих запросах. К седой этой старине нужно отнести и та¬кие ныне смысла лишившиеся выражения, как талант, feu sacrй2 и т. п.
Земельная собственность перестает быть сословною при¬вилегией. Свободный выбор профессии еще ранее появляется на сцене вместе с мещанством: это его героическая роль.
Но если ремесло, некогда коренившись в лирике замысла, согретого интимностью лично взлелеянного приема, было ху¬дожеству сродни; и такое между Meisterwerk’oM и Meister-gesang’oM3 колебавшееся ремесло погибло; то не естественно ли, что и самое творчество ожидала его особая эпоха Георгов?
Как и всегда, знак был подан с рынка. У читателя нет по¬требности в сношениях с деятелем Dei gratia4, как не занимает
1 «Давать дорогу, не препятствовать» (фр.).
3 произведениями искусства и цеховыми поэтическими школами с регламентированием тематики и ритмики (нем.).
4 милостью Божьей (лат.).
его и вопрос о том, задуман ли узор его сукна ланкастерским сукноделом или безымянно подкинут машиною. Демократиза¬ция спроса была с восторгом замечена из всяческих мансард и мезонинов, ныне кооперативных депо, с напрасно удержанною терминологиею, утратившей всякий смысл.
Те сомнения в личном избранничестве, которые доселе скрашивали ореолом мученичества любую историю дарования, были отброшены. И не потому, чтобы рассеяны были они вне¬запным блаженством во все степени посвящающего труда, но скорее именно по тому самому, что те сомнения нашли любо¬пытное себе подтверждение. Негласный манифест потребля¬ющей толпы о низложении гения и уничтожении последних геральдических отличий явился признанием духовного проле¬тариата в его правах на художнический труд.
Клиент-читатель стал господином нового вида промышлен¬ности. В такой обстановке бездарность стала единственно уроч¬ным родом дарования. Это избавило держателя от своеволия мастера-собственника.
Читатель неузнаваем сейчас. Он или без разбору принимает все, что выпускает к его услугам индустрия последних сроков, или же с тем же безразличием отвергает все рыночные новинки из слепого недоверия все к той же, на его взгляд, недостаточно испытанной дате. Дата и снова дата — вот что притягивает его или отталкивает.
Но нет читателя, который умел бы отличать поэта от само¬званца, ибо нет читателя, который ждал и нуждался бы в поэте. Есть передовой и есть отсталый читатель, вот и все. Привыч¬ка — добрый гений последнего, непривычное — опиат первого.
Науки достигли высокой специализации.
Бывают предметы, колеблющиеся в своей подведомствен¬ности между одной и другою.
Таковы некоторые представители микробиотики, животно-растительные виды, сданные одною наукой на рассмотрение другой.
В таких случаях единственным определением первой ока¬зывается отрицание принадлежности данного вида к ее пред¬мету.
Часто методические мотивы такого отказа служат теми эле¬ментами, из которых соседнею наукой складывается формула признания предмета за свой собственный.
Тут обнаруживается медиальное строение методов, круго¬вая их порука в единстве научного сознания.
Мнимо художественные продукты подлежат исследованию какой угодно теории, но они не представляют для эстетики ни малейшего интереса.
Исходная точка футуризма в общем такова, что экземпля¬ры, ложно к нему относимые, подпадают ведению социально-экономических дисциплин.
Истинный футуризм существует. Мы назовем Хлебникова, с некоторыми оговорками Маяковского, только отчасти — Большакова, и поэтов из группы «Петербургского Глашатая».
Существует футуризм истинный. Уже этого было бы доста¬точно для того, чтобы существенно ожидать и ложного футу¬ризма. Действительность предваряет нас в наших догадках. Сре¬ди ее сокровищ есть у нее про нас и теоретически допущенный нами вид.
Мы привыкли, слава Богу, к тому, как создает сам потреби¬тель все угодные ему продукты текстильной и нетекстильной промышленности через эластичную среду безличного предпри¬нимателя. Нетекстильная промышленность обогатилась новым видом. Читатель стал производителем через посредство безраз¬личного для него поэта. Перевороты такие подготовляются си¬лою вещей. Их последствия сложны и взаимодейственны. По¬требитель не разбирается уже в достоинстве продукта, потому что причина недостатков последнего именно это господство невежественного потребителя и его подрядчика в индустрии. Он довольствуется одним только вероятием для него привычных признаков, а эти признаки в лучшем случае второстепенны и неполны, к тому же это признаки потребительские, а не фабри-кационные. Наряду с этим промышленность эмансипируется, выбор ремесла и профессии представляются личному произво¬лу каждого. Так и здесь, читатель эмансипировал дотоле непри¬косновенную степень, предоставив всякому желающему патент на производство угодных ему катренов.
И как когда-то на смену цеховых устоев и цеховой совести кустаря явилась убогая по своей невежественности программа невзыскательной клиентелы, легши в основу предприниматель¬ского кодекса, так точно и сейчас встречаем мы первый по сво¬ей яркости пример того, как симпатическими чернилами по нейтральной поверхности безразличного для нее посредника вычерчивает потребительская психология новое свое установ¬ление. Уложение читателя о стихе.
Такой поучительный для экономиста пример являет нам В. Шершеневич, жертва юридической доступности стихотвор¬чества как эмансипированного ремесла.
В последних его фабрикатах совершенно отсутствует все то, тайна чего и не подозревается непосвященными, и, напротив, они изобилуют зато всем тем, в чем публика всегда видела ро¬довой признак поэзии. Соответствие это настолько полно, что мы вынуждены сознание производителя приравнять к сознанию потребителя, а такое уравнение есть формула непроизводитель¬ного, посреднического сознания.
Лирический деятель, называйте его как хотите, — начало интегрирующее прежде всего. Элементы, которые подвергают¬ся такой интеграции или, лучше, от нее только получают свою жизнь, глубоко в сравнении с нею несущественны.
Последовательный прозаизм Шершеневичевых строф (мы говорим о стихах, помещенных в журнале «футуристов») про¬истекает вовсе не от того бытового балласта, которым он обре¬меняет метафорический свой аппарат. Повторяем, это вселишь элементы, и мы отказываем им во всяком самостоятельном зна¬чении. Как таковые, они модулятивно влияли бы на общий строй стиха, если бы ферментом их движения было лирическое целое. Достаточно, к примеру, указать на Маяковского, у кото¬рого какоморфия, сточки зрения обывательской, образов оправ¬дывается движением лирической мысли. Тематизм, другими словами quantitй imaginaire1, в стихах Шершеневича отсутству¬ет. Это и есть как раз тот элемент, который не поддается опре¬делению покупщика и не может поэтому стать условием спроса и сбыта. Начало это вообще выше понимания нашего индустри¬ала, и мы предоставляем более счастливым его соседям, поэтам
1 мнимая величина (фр.).
Маяковскому и Большакову, разъяснить своему партнеру, что под темою разумеется никак не руководящая идея или литера¬турный сюжет, но как раз то, что заставляет Большакова ломать грамматику в строках:
Сымпровизировать в улыбаться искусство…
Чтоб взоры были, скользя коленей, о нет, не близки…
ИЛИ
Потому, что вертеться веки сомкнуты… Потому что вертеться грезится сердце…
Черта эта, составляющая единственную соль Большаков-ского жанра, и есть лирическая основа его пьес, тот интеграл бесконечной функции, вне которой конечную метафору постиг¬ла бы судьба констант и Шершеневичевых метафор. Говоря по¬пулярно, не будь в некоторых строчках Большакова такой сти¬хии, к которой Шершеневич как критик обнаруживает курьез¬ную глухоту, коллекция его сравнений представляла бы собою праздную симуляцию расстроенного внимания, не более того. И мы без труда нашли бы экономических виновников такого расстройства.
Фигуральная образность, вот что связывалось всегда в пред¬ставлении обывателя с понятием поэзии. И так как историче¬ское место разбираемых строф — в истории спроса, то снова нас не должна удивлять та половинчатая новизна, с какою сверх всякой надобности заполняются футуризмом фигурационные гнезда стихотворения, нисколько не задевая другой, единст¬венно существенной, но публике неведомой тематической сто¬роны.
Однако и строй метафоры Шершеневичевой таков, что не кажется она вызванною внутренней потребностью в ней поэта, но внушенной условиями внешнего потребления.
Если метафору хочется сравнить с тем узорчатым замком, ключ от коего хранит один лишь поэт, да и то — в худших случа¬ях, с замком, сквозь скважину которого разве только подсмот¬ришь за таящейся в stanz’e затворницей (см. Dante, De vulgari eloquio1, игра слов: stanza — горница и станс — стихотворная
1 Данте. О народном красноречии (um.). 10 форма), ключи от Шершеневичевских затворов — в руках лю¬бителей из толпы.
Факт сходства, реже ассоциативная связь по сходству и ни¬когда не по смежности — вот происхождение метафор Шерше-невича. Между тем только явлениям смежности и присуща та черта принудительности и душевного драматизма, которая мо¬жет быть оправдана метафорически. Самостоятельная потреб¬ность в сближении по сходству просто немыслима. Зато такое, и только такое сближение может быть затребовано извне. Не¬ужели Шершеневич не знает, что непроницаемое в своей окра-ске слово не может заимствовать окраски от сравниваемого, что окрашивает представление только болезненная необходимость в сближении, та чересполосность, которая царит в лирически нагнетенном сознании. Такое неведение и приводит его к Апен¬нинскому сапогу; тому самому, которым был дан первый тол¬чок обращению Шершеневича в футуриста; тому самому, след которого не изгладился, вероятно, и по нынешний еще день на половиках московских коридоров.
Образ мыслей Шершеневича — научно-описательный. Это тот вид мышления, который, оставляя нетронутым все син¬таксическое богатство языка академического, не говоря уже об уклоняющихся от этого канона попытках, разражается градом категорических положений типа: S есть Р. Простые предложе¬ния, нескончаемые вереницы подлежащих, сказуемых и обсто¬ятельств ложатся правильными рядами, разделенные точками, символами терпеливого предчувствия последней, до которой иным и случается доходить.
Нас мало интересуют те фигурационные диковинки, кото¬рыми уснащены однообразные жардиньерки его шаблонных предложений. Природа этих последних такова, что с места же отбрасывают они нас в область факта, научного явления, про-токола. Так именно мыслит мечтательный обыватель, воспитан¬ный на определениях, суждениях, описаниях. В таком именно стиле пишет он свои прочувствованные послания с Волги или из Швейцарии. Не надо удивляться тому, что этот склад его мысли выразился в продукте, футуристически изготовленном по его плану.
ЧЕРНЫЙ БОКАЛ 1
Уже четверть века назад, подыскивая нам кормилиц где-то за Оружейной палатой, близ Кремля, на Набережной всех древ¬ностей, или укладывая в колыбели нас, ребят, убаюканных сла¬достью младенчества, не убоялись вы преподать нам правила наипоспешнейшей укладки, в любое мгновение, при первом же сигнале к сбору.
Мы выросли на изумительной подвижности вашей недви¬жимости: рыдание передвижнической вашей действительности, гудя, отлетало от заиндевелых стекол детской, жужжа, обжига¬ло их грозной желтизной. С самого же начала сообщили вы нам тайну путей сообщения и тайны всяких столкновений, смещая их за форточкой волшебных фонарей. Стискивая вывески, ком¬кая обломки конок и домов, обреченных на слом, сбирая в складки сады и огороды, — вы до последних пределов перегру¬жали небо. Своей вместимостью пугал нас дорожный ваш гори¬зонт. И не однажды содрогались мы при виде неба надтреснутого и рассевшегося; бредили грозовым его брутто и переменным очерком нежного нетто небес. Вы воспитали поколение упаков-щиков. Вы стали выписывать из-за границы опытных учителей: des symbolistes pour emballer la globe comblйe dans les vallйes bleues des symboles1. И открыли собственную школу.
Вы, импрессионисты, научили нас свертывать версты,
