невинен и южен…
Жизнь осыпается пачками Рублей на осеннем свете…
Поведу паровоз на Мохнач Сквозь колосьев сушеный шелест. Я слышу этот визг и лязг С травою в шуме вставшей об локоть. Стихотворение: «Проклятие Москве».
II. То же стихотворение, «Скачки».
III. Проломаю сквозь вечер мартовский Млечный путь, наведенный известью…
Я пучком телеграфных проволок От Арктура к Большой Медведице… Стихотворения: «Безумная песня», «Фантасмагория», «Сомнамбулы».
IV. Захохотал холодный лес,
Шатались ветви, выли дубы…
А уж труба второй войны Запела жалобно и злобно…
Но то рассерженный грузин, Осиную скосивши талью, На небо синее грозил, Светло отплевываясь сталью…
Лев, лицом обращенный к звездам, Унесенные пляской олени, На него ополчившийся ростом Слон, лазури согнувший колени.
Троица! Пляшут гневливо холмы Там, где истлели ковыль и калмык…
V. Стихотворения: «Царь играет на ветряных гуслях»; две строфы, начинающиеся словами: «Когда старейшины молчат»; стихотворение «Михаил Лермонтов», начало и, в особеннос¬ти, — конец. «Песня Ондрия», «Гремль 1914», «Тунь».
Из этих пяти групп, дающих образцы поэтических форм равно высокого достоинства, три первых мало чем отличают автора от лучших поэтов времени; разве только свежестью и ясностью их, напоенных вещественностью впечатления, содер-жаний. Зато две последние группы ставят автора совсем особ¬няком среди современников. Потому что у нас имеются вполне удовлетворительные примеры: I) поэзии, пользующейся нерв¬ной отчетливостью самих в поэму преобразующихся ощущений, II) поэзии, получающей темповый толчок от темпа реального эпизода, III) поэзии, дышащей болезнью понятия о мнимой материи, поэзии легендарно материалистической, — феериче¬ски реальной.
Напротив, очень мало у нас или вовсе нет образцов той по¬эзии, самая сущность которой заставляет нас дать ей определе¬ние поэзии бесконечной. Она прекрасна не тем, что она жива и свидетельствует о жизни, но, наоборот, о жизни свидетельству¬ет она потому, что красота ее неоспоримо бессмысленна и гор¬деливо иррациональна, как тон преданья, как форма догмата или авторитета. Ничего общего ни с подражательством эпиго¬нов, ни с подчинением традиции, ни, наконец, со стилизатор-ством эти, составляющие яркую особенность автора и часто рас¬точаемые им анахронистические красоты, не имеют.
Романтизм такого рода приемов есть вообще кульминация романтизма. Движения поэта, бессознательно ссылающегося на несуществующий и самому ему неведомый источник его обра¬зов — и, следовательно, на упоительную прелесть самого закона образности, — движения эти приводят его к порождениям цело¬стным, вроде примеров пятой группы, — и тогда они волнуют таинственностью самоутверждающегося апокрифа; в другом — таковы примеры четвертой группы — они поражают нас кон-трастным вторжением темперированных звучностей в поли¬фонию преобразующихся шумов.
Эти стороны авторова дарования предпочитаем мы всем остальным. Ими, преимущественно, сказавшиеся вещи — со¬греты дыханьем неподдельной самобытности. Подозренье вслу¬чайности содержания минует их. В них, преимущественно, темперамент поэта достигает парокситической высоты. С их, преимущественно, помощью имя поэта может стать когда-ни¬будь нарицанием. Нарицаньем. То есть, названием поэтического элемента в периодической системе поэзии.
3 января 1917
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ. «ПРОСТОЕ КАК МЫЧАНИЕ». ПЕТРОГРАД. 1916
Какая радость, что существует и не выдуман Маяковский; та¬лант, по праву переставший считаться с тем, как пишут у нас нынче и означает ли это все или многим меньше; но с тем боль¬шею страстью приревновавший поэзию к ее будущему, творчест-во к судьбе творенья. Оно ему не изменит. Поэзию привяжут к поэту две вещи. — Ярость творческой его совести. Чутье не назрев¬шей еще ответственности перед вечностью — его судилищем.
Писать о его книге значит набрасывать план… естествен¬ной истории современного таланта in gйnиre1.
Он стал поэтом настолько же недавно, насколько давно уже был художником.
Он написал множество вещей, в которых напряжение ме¬тафоры доведено до тех пределов, где оно держится на одной только роковой способности индивидуальности получать впе¬чатления, навязчивые по неукрощенной их оригинальности.
В типографиях эти метафорические батареи набирались на манер стихов. Столбцом.
Часто живое, как реальное происшествие, состояние таких метафор силою редких этих свойств рвалось в лирику и в лири¬ку врывалось. Таково «Я». Такова значительнейшая часть сти¬хотворений отдела «Кричу кирпичу».
Нередко зато и столбцы эти, не связанные естественно с располагавшейся по ним метафорой и часто не сплошь запол-
1 как такового (лат.).
ненные ею, открывали доступ словесной синонимистике к ме¬стам, отведенным под собственные имена материи; прозаичес¬ким соображениям к вакансиям образных и патетических по¬ведений.
Написав уже и несколько таких, на стихи более чем на что другое похожих столбцов, артист такого типа и калибра, как Маяковский, не может не стать поэтом. Точно так же mutatis mutandis1 Скрябин стал композитором. Склонен думать, что такова вообще судьба всякого крупного современного даро¬ванья. По-видимому, специализация, во все возрастающих размерах проводимая человеком в области труда, отбивает у при¬роды охоту к бесцельной спецификации породы.
Все реже и реже рождаются на свет музыкантами, живопис¬цами, поэтами. Но детство некоторых протекает в городах, ни¬чем не похожих на все то, что о них говорится теми, кто образу¬ют их население. Но, поступая в мозг немногих подростков, сами впечатления начинают уподоблять себя самым отдален¬нейшим своим по такому мозгу односельчанам. Но, наконец, нет того явления кругом такого подростка, которое не болело бы своей особой наглядностью; и не было видимо и в воспоми¬нанье — в вечно настоящее мгновенье; то есть в момент кризи¬са острого воспаленья краски. И нет, далее, таких эпидемий образности, которых люди бы не называли: именами времен года, наименованиями местностей, названьями чувств и страс¬тей, терминами душевных состояний. Такой подросток, услы¬шав впервые трезвучье с большой септимой, перестает пони¬мать, как может существовать музыка, не произведенная прямо от этого единственного звукосочетанья; как Александр Блок, написав «Магическое» и «Отравы», пишет все прочее; как мож¬но восхищаться Пушкиным, столь мало напоминающим Лафор-га и Рембо.
Существованье разграниченных видов творчества для его гениальных впечатлений не обязательно. Оно им чуждо. Зато существованье искусства вообще есть собственное их существо¬ванье.
Они не знают, что мозг, чреватый ими, раньше или поздней придет к самоограниченью, что «искусства вообще» не сущест-
1 с соответствующими заменами (лат.). 22 вует1, что подросток, став когда-нибудь поэтом на таком пути, будет достаточно резок и замысловат, чтобы позволить себе распроститься навсегда с парадоксами живописи или музыки. Он, ловивший метафоры, как мух, ладонью, там, где другой, зачуяв божественное, расстилал свой коврик, как священно¬действующий мусульманин; и, наоборот, находивший Бога там, где другой черпал воду для своих пресных слов про город, — он должен будет многим поступиться, доросши до той зрелости, о которой Баратынским сказано:
И поэтического мира Огромный очерк я узрел.
«Трагедия» была тем поворотом, с которого началось быст¬рое превращенье артиста в поэта. Маяковский начинает пони¬мать поэзию столь же живо, как когда-то по одному мановению очей схватывал мысли улицы и неба над нею. Он подходит к поэзии все проще и все уверенней, как врач к утопленнице, за¬ставляя одним уже появлением своим расступиться толпу на берегу. По его движениям я вижу, он живо, как хирург, знает, где у ней сердце, где легкие; знает, что надо сделать с ней, чтобы заставить ее дышать. Простота таких движений восхищает. Не верить в них нельзя.
1917
НЕСКОЛЬКО ПОЛОЖЕНИЙ 1
Когда я говорю о мистике, или о живописи, или о теат¬ре, я говорю с той миролюбивой необязательностью, с какой рассуждает обо всем свободомыслящий любитель. Когда речь заходит о литературе, я вспоминаю о книге и теряю способность
1 Замечанье а propos. К Маяковскому оно, разумеется, не относится ни в малейшей мере. Синтез искусств и вселен¬ское ему служение — идеи, разоблачающие в усталом художнике дремавшего в нем дилетанта. Так было с Гёте. В подавляющем большинстве случаев такие и подобные идеи — отвод души на ложно избранном поприще. (Прим. Б. Пастернака.) рассуждать. Меня надо растолкать и вывести насильно, как из обморока, из состояния физической мечты о книге, и только тогда, и очень неохотно, превозмогая легкое отвращение, я раз¬делю чужую беседу на любую другую литературную тему, где речь будет идти не о книге, но о чем угодно ином, об эстраде, ска¬жем, или о поэтах, о школах, о новом творчестве и т. д.
По собственной же воле, без принуждения, я никогда и ни за что из мира своей заботы в этот мир любительской беззабот¬ности не перейду.
2
Современные течения вообразили, что искусство как фонтан, тогда как оно — губка. Они решили, что искусство должно бить, тогда как оно должно всасывать и насыщаться. Они сочли, что оно может быть разложено на средства изобрази-тельности, тогда как оно складывается из органов восприятия.
Ему следует всегда быть в зрителях и глядеть всех чище, восприимчивей и верней, а в наши дни оно познало пудру, убор¬ную и показывается с эстрады; как будто на свете есть два ис¬кусства и одно из них, при наличии резерва, может позволить себе роскошь самоизвращения, равную самоубийству. Оно по¬казывается, а оно должно тонуть в райке, в безвестности, почти не ведая, что на нем шапка горит и что, забившееся в угол, оно поражено светопрозрачностью и фосфоресценцией, как неко-торой болезнью.
3
Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся со¬вести — и больше ничего.
Токование — забота природы о сохранении пернатых, ее вешний звон в ушах. Книга — как глухарь на току. Она никого и ничего не слышит, оглушенная собой, себя заслушавшаяся. Без нее духовный род не имел бы продолженья. Он перевелся бы. Ее не было у обезьян.
Ее писали. Она росла, набиралась ума, видала виды, — и вот она выросла и — такова. В том, что ее видно насквозь, вино¬вата не она. Таков уклад духовной вселенной.
А недавно думали, что сцены в книге — инсценировки. Это — заблуждение. Зачем они ей? Забыли, что единственное, что в нашей власти, это суметь не исказить голоса жизни, зву¬чащего в нас.
Неумение найти и сказать правду — недостаток, которого никаким уменьем говорить неправду не покрыть.
Книга — живое существо. Она в памяти и в полном рассуд¬ке: картины и сцены — это то, что она вынесла из прошлого, запомнила и не согласна забыть.
4
Жизнь пошла не сейчас. Искусство никогда не начина¬лось. Оно бывало постоянно налицо до того, как становилось.
Оно бесконечно. И здесь, в этот миг за мной и во мне, оно — таково, что как из внезапно раскрывшегося актового зала меня обдает его свежей и стремительной повсеместностью и повсе-временностью, будто это: приводят мгновение к присяге.
Ни у какой истинной книги нет первой страницы. Как лес¬ной шум, она зарождается Бог весть где, и растет, и катится, будя заповедные дебри, и вдруг, в самый темный, ошеломительный и панический миг, заговаривает всеми вершинами сразу, дока¬тившись.
5
В чем чудо? В том, что жила раз на свете семнадцати¬летняя девочка по имени Мэри Стюарт и как-то в октябре у окошка, за которым улюлюкали пуритане, написала француз¬ское стихотворение, кончавшееся словами:
Саг mon pis et mon mieux Sont les plus dйserts lieux.
