фактов никаких нет, но меня так печалит туман, временами похожий на полусмерть, ко¬торым ты, неуступчивая и вспыльчивая, по моей уступчивости у меня дышать научилась, что я и о возможностях фактов готов го¬ворить как о свершившихся.
Как рассказать мне тебе, что моя дружба с Цветаевой один мир, большой и необходимый, моя жизнь с тобой другой еще боль¬ший и необходимый уже только по величине своей и я бы просто даже не поставил их рядом, если бы не третий, по близости кото¬рого у них появляется одно сходное качество — я говорю об этих мирах во мне самом и о том, что с ними во мне делается. Друг друга этим двум мирам содрогаться не приходится, но им часто, если не ежедневно приходится вздрагивать от десятка виденных женских лиц, от безразличия именно красоты, от ее повседневно¬сти, рассеянности и бесконечности. То, что у нас иногда бывало, тому не пример. Смешны были те лица, которые тебе известны, и может быть нарочито смехотворны. Может быть с бессознатель¬ным умыслом я позволял этой третьей стихии грозиться только столь игрушечными средствами, чтобы не причинять боли тебе в себе самом, чтобы роскошью и прихотью являлись те размолвки, на месте которых был бы естественен только смех, заразительный, детский, как на комедии. Но ведь не всегда так будет. В верхнем этаже номеров за окном каждое утро умывается невозможная кра¬савица, я на нее не гляжу, но не видеть ее нельзя, солнце разыски¬вает ее первую и бьет прямо в нее, она вся крупная, золотисто-темная, и все это о себе знает и это знанье заставляет вольно и ровно смеяться всю ее. Я ее не знаю и у нее не был, ничего еще нет и не будет, но и дальше говорить мне ничего не хочется. Я вдруг перехватил твой взгляд, давний и знакомый, страдающий в гораз¬до слабейшей мере, нежели просто преступный и убийственный по отношенью ко мне. Ты чудная, Женя, такая одухотворенная и белая по существу и замыслу Творца, и у него мною добытая, я так бы преданно и просто мог бы любить тебя и люблю, но ты со мной, в моих руках такая самолюбивая, узкогрудая, корыстная, такая чужая, такая ненавидящая. И как ты распорядилась мной! Как оскорбительно легко, без пользы для себя. Зачем, зачем?
Когда я вчера кончал письмо тебе, Гулюшка, то последние слова прямо со страстью вырвались у меня к тебе, моя тихая без-без-без-без-брежная прелесть.
О радость моя, чего тебе стоит быть такой, какой ты рождена. Милое мое туманящее, колеблющее и к горлу подступающее со¬кровище, ведь это ты можешь быть и должна быть вечною моей умывающейся красавицей, белой, ясной, большелобой, той, от которой я не отступил в стихи. Той, чудная калевушка2 моя, какая ты есть, какая в Женины глаза вложена, какая в гробу будет и в моем загробном воображенья. Стань такой, умоляю тебя. Будь собой, не останавливайся в душевном росте, не связывай колеба¬ний, присущих тебе как звуку из звуков и волне среди волн, с тем, что ты среди людей составляешь, и что между ними и тобою дела¬ется. Вернешься, давай будем враждовать, давай будем беспощад¬ны друг к другу — но без барабанной дроби и разговоров. Давай будем мгновенны, что хочешь, но будем опять собою. Давай бу¬дем знать, кто мы такие. О, это надо знать, Гулюшка, и ты это зна¬ешь меньше, чем я. —
Я получил письмо твое с рисунками, милая. Не жалей маль¬чиковой дырочки3. Бог даст все хорошо будет, живи в Петербурге и о приезде сюда не думай. Так надо. Пишу, а за окном какая-то вьюга водяная, дождь со страшным ветром, холодно и у нас. Что с того, детка, что я еще ничего не написал. У меня только еще глаза раскрываются и уши для дела. О чем твержу я тебе все это время. Чтоб не верна была ты мне, а верила в меня и мне верила. Это одухотворяет, а первое мертвит. А ты от меня требуешь обратного. Начал я это письмо тебе почти что плача. Да ведь и доведет до слез ужасное сознанье того, что в твоем лице дано мне, и что ты с ли¬цом и дареньем делаешь. Точно вас две. Разве не правда?
Утро. 5 градусов по Реомюру. Следовательно, у вас снег.
Хорошенькая погодка. Женичка, подкинь мальчика Алексан¬дре Николаевне или Оле Фрейденберг, но чтоб не знали, что наш, затем разведись со мной по всем статьям и правилам, и потом ско¬рей, скорей приезжай ко мне, я люблю тебя, и нельзя иначе, ты из этого сделана, да будут на веки вечные прокляты дураки, которые кругом, и это сделали, — детка, мы переживаем социальную дра¬му. Или вдохновись, напитайся в одиночестве музыкой, гречес¬кой прелестью и внимательностью христианства и тогда приез¬жай с мальчиком, осенью, но обязательно в сияньи вышеописан¬ного мира, непременно в нем, я волосы осмотрю!
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
1 А. Л. Пастернак собирался поехать в Германию к родителям.
2 Калева, калевка, калевочка — кроха, крошка, зерно, пылинка (Сло¬варь В. И. Даля).
3 В письме Е. В. Пастернак 17 мая 1924 высказывала свои волнения по поводу Жениного рахита: «Бедный Женя, бедная дырочка на его го¬ловке, через неделю ему 8 месяцев, а у него ни одного зуба, и он еще не сидит сам» (там же. С. 43).
226. Е. В. ПАСТЕРНАК
25—26мая 1924у Москва
Дорогая Женюра, ради Бога не придавай значенья иным моим быстрым словам. Я знаю, бывает только шевельнется чувство или мысль, тут же и брякнешь и часто черт знает что. И ничего кроме огорченья ни для кого не получается. Идиотские мои слова на¬счет рахита, прорвавшиеся прямо над твоим письмом1 (я только получил его и читал) удивляли и пугали меня уже через минуту после их написания. Я весь день думал о маленьком страдальце. Я наводил справки, не у докторов, а у матерей. Я так себе дело представляю.
Было ошибкой, когда ты боялась простудить его зимой, пере¬нося в Шурину комнату, и не переносила и не проветривала спаль¬ни. Воздух в ней был всю зиму, как в теплице, — неподвижный, рыхло-сухой, и пеленки сушились. Этим он дышал и не умер, и вот он уже у начала большого и тоже не смертельного пути, где добыва-ются непропорционально большие головы, кривые спины, искрив¬ленные ноги. Напрасно мы пугались его простуд, если они и грози¬ли смертельностью крошке (не думаю), то во всяком случае не не¬счастным пониженным прозябаньем средней руки. А ничего нет хуже этого. Надо сказать прямо — эту зиму рахитом страдала ты — рахитом сердца — да и я конечно. И все это было отвратительно.
Спешу утешить тебя, рахит в форме настоящей английской болезни был у Ирины Николаевны, — правда страшных усилий и нескончаемой возни стоило родителям ее вылечить. В легкой фор¬ме был рахит и у Глебушки Столярова2. Она вот от чего предосте¬регает. Ни в коем случае не сажать и не ставить до того, как само¬стоятельно не сядет в кроватке и не пойдет. Не способствовать про¬буждению этих способностей и не ускорять их появленья. Это мо¬жет повести к кривизне. Все время держать на воздухе (причем открытые окна или даже терраса не годятся, тут нужно движенье воздуха, но не на солнце). Это все говорят. Но ты вот пишешь, что холодно, и, вспоминаю, как с погодой считалась. Вероятно надо быть смелее, и я бы тебе советовал в любую погоду, то есть уверуй в воздух, как в Бога, доверь ему ребенка, и если он его убьет, что воздух лучше знает, что надо, лучше смерть, но не рахит. Гулюш-ка, теперь я не на ветер говорю и глубоко чувствую каждое слово. Ты не пугайся их и не сердись. Потом о питаньи. Да, и значит о воздухе: целый день пусть лежит, пускай это законом для тебя бу¬дет, порасспроси насчет нянь, возьми себе, чтобы всегда при нем была; Паня и Феня, верно, не годятся3, потому что они через тебя о нем заботиться будут, а это посредство уже вредное: ты ни о ком заботиться с чутьем неспособна, потому что лишена даже простой здоровой заботы о себе, то есть ты жизнь за кого-нибудь поло¬жишь, но без проку для кого бы то ни было, если не в ущерб. Мне приходится это прямо говорить, потому что все-таки мальчик и мой тоже и ведь я люблю его и жалко мне. Ах, Женичка.
Потом о питании. Говорят, овощи надо и бульоны, а зимою рыбий жир с фосфором. Но опять не врачи. Баландера я расспро¬шу4 и всего бы лучше, если бы ты написала, что Абрамович посо¬ветовал и предписал5, а Баландер бы мне по этому сказал, что это у него, в каком градусе и как ему советы твоего врача нравятся. Однако главное (если в твоих это силах), выдели из советов чрез¬вычайное, существеннейшее от попутного и бей по первой точке неотступно и беспрестанно. И не бойся, главное, решительности в его судьбе. Правда, ведь это лучше одной только скупой и скуд¬ной сохранности.
Оставанье на земле само по себе никакой радости не состав¬ляет.
Ах, Гулюшка, пишу тебе и все время думаю: ведь это собствен¬ные её слова, столько раз мною слышанные. Как я увлечен теперь тем током в себе и кругом себя, который при поверке оказывается тем ритмом, который не только тебя сложил, но еще и в размолв¬ках нынешней зимы просыпался в тебе и свое достоинство от ра-хитов отстаивал.
Женичка моя, нежная, нежная девочка, и моя прелесть, как привык я отстранять эти простые приливы умиленного восхище¬нья тобой, оттого верно, что они к добру не приводили и восста¬вали в твоем лице на весь мой склад души, на образ мыслей моих. И теперь, когда одного представленья живого о тебе достаточно, чтобы я всем существом заволновался, я гоню от себя это волне¬нье, тогда как на нем одном, на подобных-то только состояньях и держались все эти влюбленья мои, и теперь, дай я этим постоян¬ным, готовым ежеминутно объявиться налетам, свободу и власть над собой — да мы б роман имели неслыханный, чудная моя, изу¬мительная Изольда! Милая моя прелесть, как я боюсь, что ты уже успела мне ответить на одно из этих ежедневных за последнее вре¬мя писем, начавшихся после перерыва. Как я боюсь, что ответила уже и что твой ответ меня огорчит. Не огорчай меня, не надо, про¬шу тебя. Думала ли ты обо мне и помнишь ли
