меня?
Боже мой, я вижу капочку, как везли его на вокзал, в трамвае, когда он потолок разглядывал! Что за сокровище! Дурацкое чуд¬ное мурло! И неужели не будет он здоровым, удачным ребенком! Женичка, напиши мне подробно, что доктор приказал. Я уже го¬ворил тебе, зачем мне это надо. Теперь еще вот что. После этого письма я с неделю тебе писать не буду, то есть ты писем не жди и не удивляйся, если их не будет. А это нужно так. А то пишу все то же, и так как несмотря на всю бедность писем содержанием, я все-таки немного волнуюсь за ними, то это отражается на всем дне, и иногда я опять становлюсь мнительным и опасливым под влия¬ньем написанного письма.
Скажи мне слово ласковое, милая моя Женюра. Твой Боря
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
1 Имеются в виду слова из письма 24 мая 1924: «Этот рахит еще более чем огорчает, еще и оскорбляет как-то и обижает меня и тебя (во мне). Ты менее щепетильно и мелочно что ли к нему относись, т. е. веселее, беспо¬рядочней и хладнокровней. А то я боюсь, что бережно леча маленький ра¬хит в слабой форме, мы придем к большому в сильной, а бережно пользуя от этого, подымемся ступенью дальше. Лечить его ты должна своею моло¬достью и красотой и их в себе поддерживать, то есть в настроении, в бес¬печности и уверенности. Ты должна нравиться его судьбе и воздуху, кото¬рым он дышит, то есть природе и тогда они будут считаться с тобой» (там же. С. 54).
2 Сын Веры Николаевны и философа Михаила Павловича Столя¬ровых.
3 Прислуги в доме у матери Е. В. Пастернак А. Н. Лурье.
4 Абрам Осипович Баландер — детский врач, женатый на племянни¬це Р. И. Пастернак.
5 Абрамович — врач в Петрограде, которого Е. В. Пастернак пригла¬сила к сыну.
227. Е. В. ПАСТЕРНАК
27—28мая 1924, Москва
Нежно любимая моя, я прямо головой мотаю от мучительно¬го действия этих трех слов, — я часто так живо вижу тебя, ну точ¬но ты тут за спиной, и страшно, страшно люблю тебя, до поблед-ненья порывисто. Ах какое счастье, что это ты у меня есть! Какой был бы ужас, если бы это было у другого, я бы в муках изошел и кончился.
Твой особый неповторимый перелив голоса, грудной, мой, милый, милый. И когда ты улыбаешься и дуешься в одно время, — у тебя чудно щурятся глаза и непередаваемо как-то округляется подбородок, ты знаешь, про что я говорю, нет? — Ну как тебе это сказать. У тебя среди документов такая есть карточка.
Женя, Женечка, Женечка!
Ты слышишь? Женечка!
Но, рыбка моя, золотая моя любушка, сейчас эти трамваи пройдут и пароходы отвоют, улучи миг затишья, вслушайся, Же¬ничка, слышишь, как я с тобой шепчусь. Милая, милая моя сест¬ра, ангел и русалочка, ты всего меня пропитала собою, ты вместо крови пылаешь и кружишься во мне, и всего мне больней, когда раскинутыми руками и высокой большой грудью ты ударяешься о края сердца, пролетая сквозь него, как наездница сквозь обруч, о сожмись, сожмись, мучительница, ты же взорвешь меня, голубь мой, и кто тогда отстоит твою квартиру?!
Ненаглядная моя голубушка, у меня пересыхают губы от лас¬кательных слов, скользящих и свищущих по ним. Я беззвучно сме¬юсь и грущу, и пирую, и нравлюсь дождю, лепеча тебе весь этот вздор, и широко, замедленно долго, беззаветно и безотчетно, как глубокую и большую реку держу тебя в руках и дышу в тебя и дышу тобою. Красавица моя, что же ты все худенькая еще такая! Милое аттическое бесподобие мое, не увечь моей ширящейся, как туман, особенной, высокой, боготворящей тебя, возвеличивающей тебя страсти. Здоровей и поправляйся, толстей, толстей, радость моя! Нельзя, недопустимо быть щепкой при таком голосе, при таких губах, при таком взгляде.
За волною этой нежности к тебе был возвращен на землю сту¬ком в дверь. Подали твое письмо. (Это то, где о моем отце и заглу¬шённых и высоких нотах1). Как ты права во всем, моя умница, да разве сам я всего этого не знаю! Но вперед вот о чем. У тебя голова кружится при выходе на улицу и тошнит?!! Как это понять, кров¬но родная моя прелесть, прелесть, прелесть! Напиши мне толком, что в Петербурге, для чего ты там и как понимаешь смысл и пользу твоего тут пребывания? Не решай опрометчиво, но, если ясно тебе, что для тебя там резкой и полной поправки не будет, то золото мое, какого черта ты там будешь маяться. Или что Сретенку со¬бою красить?2 Но не стоит она того. Я и не знаю ее, да знаю. Тогда мигом собирайся назад, да дай только заблаговременно знать, надо будет няню сплавить (представь, этот мост вздохов все еще в Ве¬неции3). А я тогда выясню насчет санатория хорошего с ребенком, это лучше всего будет, да иначе и нельзя.
Богом заклинаю тебя, друг мой, толком мне об этом напиши, как на то у тебя все данные имеются: глубина и здравость взгляда, сужденья и соображенья. Напишешь? И о работе. Обязательно надо тебе работать. Но вот как с няней быть? Не с этой, разумеется, с Евдокимовной, чтоб ей ни дна ни покрышки, а вообще: как и кого к ребенку искать? Разумеется только няню. Никаких этих «одних» прислуг. Приспособлена ли Феня? Если, по зрелом обсуждении, тебе она представляется в качестве няни подходящей, мы экспроприи¬руем ее4, и от всех своих страхов я отказываюсь, мы ее просто в плен возьмем, и передачи ей будем допускать только заочные, через сно¬виденья или же через нас самих. Гулюшка, это письмо твое меня страшно опечалило. Радость моя, неужели ты меня не любишь? Ты так привыкла к словам этим, к мысли самой, что тебе трудно уже отличить действительное от допустимого? Так ли это?
Но как же быть тогда, мой друг? Ты только не грусти и не ску¬чай, лапушка. Ты знай, что я Бог знает как способен закапываться в мусор повседневности, жалкий, скудный и бедственный, и тог¬да я про все забываю, тогда сердце затихает у меня. Ничего я тогда не помню. Я враг тогда себе и всему своему. И говорите вы, милые мои глаза, что я и ей врагом был, душе в вас светящейся, ей, неот¬торжимо милой моей, моей жене? Грусть моя и прелесть, скорей, скорей хочу сказать тебе, что горячо люблю и всегда любил тебя, и только часто от тебя отступался, и не верю, чтобы вовсе это не нужно было тебе, слишком большое было бы это горе. Я отвезу письмо сейчас на Николаевский вокзал5. Теперь уже 7 часов, ус¬коренный отошел верно уже, но думаю, что и с 9-ти часовым пись¬ма ходят. Это чтобы поскорей попасть к тебе, и обнять тебя, и с тобой поговорить. Прости, сам вижу, — письмо бестолковое.
Твой Боря
В холода я вынул часть вещей из сундука.Сегодня назад клал. Твоя шубка привела меня в трепет. Я целовал ее.
А как ты чудно о папе пишешь6. И как пишешь вообще. Ум¬ница моя!
Вчера я к поезду опоздал. Они все теперь на час раньше отхо¬дят и курьерский отбыл в 8 ч., а не в девять, как я предполагал.
Дорогая моя, а зачем ты о смерти своей говоришь? (Я опять все о том письме, где о глухих и высоких тонах, о папе и о Сретенке). Впопыхах, задумавши с письмом к курьерскому поспеть, об этом не заикнулся, а теперь эти слова меня преследуют. Белая моя Же-нюрочка, дочка моя, белоножка, сядь на пол, положи ручки в по¬дол, и взгляни, какая ты маленькая еще, только не вставай, сиди, на ковре ты лучше поймешь.
Господи, как люблю я, когда ты дуешься и не то подбородок у тебя чуть-чуть подбирается, не то это в щеках дело, плотнеют они, горделивеют, хорошеют, и губы чуть-чуть поджаты, и на глазах близкие слезы. Но ты с полу не подымайся. Видишь, ведь ты вы¬литая козочка Маруся (Братовщинская), помнишь ее?7 Ведь твоя смерть кроме горя и слез и потери всех козочек и тоски была бы таким преступленьем, такой слепой, возмутительной и к небу во¬пиющей жестокостью судьбы и спутников твоих в жизни, людей и вещей, что после нее, как убийцы, ни я, ни Женичка —■ маль¬чик, ни стихи, ни цветы, ни травы места бы себе во всей вселен¬ной не нашли и всегда, вечно, во всех мирах этим бы казнились. Ведь это вот как вышло бы: сидела на полу, вся в белом, вся — жизнь и живость, вся — одаренность и огонь, вся в будущем и в обещаньях, неповторимая, исключительно-особенная, вся — на¬рядный бессмертник, большой, большой, и сколько души было, и ума, глухого, ваяющего, — и сын был, чуть моложе ее, просто ска¬зать, младший ее братец — и вот, недосмотрели, и кто-то спичкой спалил ее, или булавкой проколол, и не звав на помощь, не пожа¬ловавшись, дала случаю сжечь себя, и никто, никто не знал. Гу-люшка, к чему слова тратить. Я никому и ничему тебя не отдам. Не отдам и смерти. Я туда вперед тебя отправлюсь и встречу, ты ведь так несамостоятельна. Да пускай я сейчас это сквозь волне¬ние и ласку говорю, но серьезно скажу тебе и в другом роде. Но потом как-нибудь, в другой раз. Эта мысль не уйдет. Я тянусь к жизни с тобой, беспечной, верующей, без теплой воды в душе, без пыли в груди и в мысли. Ты увидишь, Женичка. А сейчас прощай, я боюсь говорить о планах и намереньях.
За письмом незаметно вошел в полосу размышлений, кото¬рые пусть лучше пока моим секретом будут. На днях пошлю тебе денег немножко, ты наверное в них нуждаешься, и страшно бо¬юсь, что успеешь в ближайшем письме об этом сказать, мне бы так хотелось предупредить твою просьбу. Получила ли ты мою ве¬сточку из Японии и как ее находишь? Как возмутят тебя верно все эти слова (в предыдущих письмах) о мальчике! Золотая подруга моя, разберись в них, они так же искренни, как то, что я тебе о тебе самой говорю.
Ведь я тем и плох, что часто все дела сдаю чувствительности, ведь именно доброта делает бездельником меня. Ведь ты это зна¬ешь. Прикинь и сравни с этими жесточайшими моими словами то, что иногда рассказывала ты мне о своем отце и его капризах, и ты поймешь, как все это далеко от эгоизма. Суровые вещи, кото¬рые иногда прорываются у меня, не от
