меня они идут, а через меня.
Я люблю эти проскоки высочайшего чутья сквозь свои склон¬ности, они идут от того, что за мной и надо мною, и им поклоня¬юсь. Это веянье больших крыльев природы, которую на целые годы забываю я, и которая врывается, красуясь и требуя веры в себя и восхищенья. Одна и та же сила внушает мне, что ребенка надо до¬верить ей, что она, некомнатная, в ветрах, дождях и солнце, дол¬жна стать между нами и капочкой, а про тебя, что я в ветрах дож¬дях и солнце должен стать между тобою и смертью. У ней голос один, а внушенье о Яблоновой гусеничке и о тебе — разные.
Гулюшка, отчего я и теперь, в самой полноте и силе чувства к тебе не чувствую в тебе союзника? Детка, прояви и ты хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь, что некоторые из слов до тебя дошли. — Что ты намерена Жоне написать, получила ли ты мою копию с ее письма? Напиши папе, отцу моему, хоть половину тех чудесных мыслей о нем и нас, которые у тебя в письме ко мне.
Да кстати, деньги, что я тебе слать собираюсь, часть их по¬дарка: я 50 долларов получил, Шура их у Елиной взял8. Ответь на существеннейшие вопросы из вчерашнего письма. О статочности твоей поправки и пр. В три кольца обвиваюсь вокруг твоей груди и шеи.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
1 См.: «Папу твоего, которого я уважаю больше всех, — писала Е. В. Пастернак, — с кем приходилось мне встречаться, создала работа. Ты на папу не похож, он сдержанный и собранный и весь построен на заглу¬шённых тонах — у тебя напротив все тот час же извергается и выбрасыва¬ется то, что подвернулось и захвачено порывом, у тебя постоянно звучат высокие ноты» (26 мая 1924; там же. С. 57).
2 См.: «Я живу в отвратительном районе вроде Сретенки, окружена измученными больными людьми, а у самой кружится голова, как только выйду на улицу, тошнит и нет сил» (там же. С. 58).
3 Няня Евдокимовна, которую Пастернак называет по имени знаме¬нитого венецианского «Моста вздохов», по-прежнему жила у него, хотя ей было отказано от места месяц назад.
4 Многолетняя прислуга в доме родителей Е. В., которая была еще ня¬ней у маленькой Жени Лурье.
5 Теперь Ленинградский вокзал.
6 Оказавшись в родительском доме, Е. В. сравнивала его с атмосфе¬рой пастернаковской семьи, с которой познакомилась в Берлине: «О тво¬ем отце часто думаю, о том счастье, какое было у вас, которое вы не пол¬ностью оценили и использовали» (там же. С. 57).
7 Козочка из деревни Братовщина, где Б. Л. и Е. В. Пастернаки жили прошлым летом.
8 Надежда Григорьевна Едина — приятельница старших Пастернаков, в 1924 г. была проездом в Берлине и виделась с ними. Посылая 30 мая 1924 г. 50 руб. из этих денег, Пастернак писал на бланке почтового перевода: «До¬рогая Женичка, сообщи, когда получишь. Прости, что так мало, как толь¬ко смогу, пришлю больше. Жалко, что переводом нельзя послать тебе чу¬десной сирени и кучи других цветов, цветущих и благоухающих на теат¬ральном сквере, который вижу в окно (почтовое отделение в Метрополе). Жаркий солнечный день, центр сияет, тени фиолетовые, зелень ярко-зе-леная, дорожки оранжевые, разносчики в белых передниках продают жел¬тые лимоны. Боже, какой глупый тон! Так в 16 лет пишут. Обнимаю» (там же. С. 65-66).
228. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
14 июня 1924, Москва
14/VI. 24
Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественно родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина, моя мученица, моя жалость, Марина. Отчего не у Вас еще эти име¬на с рассказом об оставшихся, дышащих тем же, что и они! Как они ненавидят бумагу! Стоит одному из них точно по недосмотру рассвета слететь и лечь на страницу, как тотчас же просыпается страшная сволочь, — письмо. Оно ничего не видит и не знает, у него свое возбужденье, оно сыплет своими запятыми. Только от¬вернулся, глядишь, а уж оно и любит, любит, — а я не хочу, чтобы письма любили Вас. Вы не поверите, сколько я их написал и унич¬тожил! Их было больше десятка. Но это, последнее, я отошлю и в том случае, если засамовольничает и оно. Пока же это еще мой голос. — За что я ненавижу их. Ах, Марина, они невнимательны к главному. Того, что утомляет, утомительной долготы любованья, поляризации чувств они не передают. А это самое поразительное. Сквозь обиход пропускается ток, словно как сквозь воду. И все поляризуется. На улице, смеясь, разговариваешь со знакомыми. Вдруг содрогаешься, такою отталкивающей силой ни с того ни с сего наделяются их слова. И вдруг чувствуешь, что это действуют не они, что они поляризованы, что их перевели в этот полюс. Они — не она, вот в чем вся их сила. И какая! И когда сжимается сердце, — о эта сжатость сердца, Марина! Какой удивительный след неземного прикосновенья в этом ощущеньи! И насколько наша она, эта сжатость — ведь она насквозь стилистическая. Как мы ее понимаем! Это — электричество, как основной стиль вселен¬ной, стиль творенья на минуту проносится перед человеческой ду¬шой, готовый ее принять в свою волну, зарядить Богом, ассими¬лировать, уподобить. И вот она, заряженная им с самого рожде¬ния и нейтрализующаяся почти всегда в отрочестве, и только в редких случаях большого дара (таланта) еще сохраняющаяся в зре¬лости, но и то действующая с перерывами, и часто по инерции, перебиваемая реторическим треском самостоятельных маховых движений (неутомляющих мыслей, порывов, любящих писем, вто¬ричных поз) вот она заряжается вновь, насвежо, и опять мир пре¬вращается в поляризованную баню, где на одном конце — питаю¬щий приток безразлично многочисленных времен и мест, восхо¬дящих и заходящих солнц, воспоминаний и полаганий, — на дру¬гом бесконечно малая, как оттиск пальца в сердце, когда оно покалывает, щемящая прелесть искры, ушедшей в воду, и фасцини-рующей ее со дна. Ее волненье удивительно своей неуловимос¬тью. Оно производит работу, перед которой скаканье морских бурь смешно и ничтожно. При взгляде же на ее поверхность ничего не увидать, тихая, ровная гладь. Но она растворяет миры, как в дет¬стве, она стаскивает их в себя, воспаляет вниманьем, разлагает, проясняет. Она подчиняет сердечной сжатости все разнесенное и раздутое человечеством, смывает слова, слои посредственные, ис¬кажающие. Она впитывает только чистую природу, и проволаки¬вая по своему дну все воспринятое, относит восстановленное ве¬щество к точке своего поклоненья. Вот этих неподвижных бурь письма не передают!
О если бы по их страницам проволакивался хотя бы тот пе¬сок, который тащит по дну души это теченье. О как чудно было бы! Как много сказали бы Вам царапины и борозды, и линии осад¬ка. Движенье и содержанье чувства должны Вас интересовать. Что дива в одном его факте?
Какие удивительные стихи Вы пишете! Как больно, что сей¬час Вы больше меня! Но и вообще — Вы — возмутительно боль¬шой поэт! Говоря о щемяще малой, неуловимо электризующей прелести, об искре, о любви — я говорил об этом. Я точно это знаю. Но в одном слове этого не выразить, выражать при помощи многих — мерзость. Вот скверное стихотворенье 1915 года из «Барьеров»:
Я люблю тебя черной от сажи Сожиганья пассажей, в золе Отпылавших андант и адажий С белым пеплом баллад на челе,
С заскорузлой от музыки коркой На поденной душе, вдалеке Неумелой толпы, как шахтерку, Проводящую день в руднике1.
О письмо, письмо, добалтывайся. Сейчас тебя отправят. Но вот еще несколько слов от себя. Любить Вас так, как надо, мне не да¬дут, и всех прежде, конечно, — Вы. О как я Вас люблю, Марина! Так вольно, так прирожденно, так обогащающе ясно. Так с руки это душе, ничего нет легче! Я жалею, что я о бане Вам писал, это не Вам надо было рассказывать. И все равно не изобразить прелести и утомительности труда, которым необходимо заработать Вас. Не как женщину, — не оскорбляйтесь, — это завоевывается именно махо¬вым движеньем, слепо и невнимательно, точь-в-точь так, как лю¬бят письма, пылкостью и красноречьем минуты. Нет, иначе, и опять я чуть не начал рассказывать, как именно, и опять ни к чему. Вы видите, как я часто зачеркиваю? Это оттого, что я стараюсь писать с подлинника. О как меня на подлинник тянет. Как хочется жизни с Вами. И прежде всего той его части, которая называется работой, ростом, вдохновеньем, познаньем. Пора, давно пора за нее. Я черт знает сколько уже ничего не писал, и стихи писать наверное разу¬чился. Между прочим я Ваши тут читал. Цветаеву, Цветаеву, крича¬ла аудитория, требуя продолженья2. Часть Ваших стихов будет на¬печатана в журнале «Русский Современник». Туда же одно лицо да¬вало хорошую статью о Вас (Вы этого человека не знаете, мальчик, воспитанник Брюсовского института, исключенный за сословное происхожденье, знающий, философски образованный, один из «ис¬порченных мною»3). Они статью не поняли и возвратили. Хочу пи¬сать и я статью. А Бобровскую в «Печати и Революции» получили?4 Вздорная, но сочувственная. А потом будет лето нашей встречи5. Я люблю его за то, что это будет встреча со знающей силой, т. е. то, что мне ближе всего и что я только в музыке встречал, в жизни же не встречал. За то, что это встреча с таким же электрическим вни¬маньем, со способностью заряжаться, воспроизводить правду, упо¬добляться подлинному, сжиматься, как я их знаю по себе. И вот, тут я борюсь с письмом и воздерживаюсь от восклицаний. Это будет как возвращенье на ту далекую родину, где еще женились на сест¬рах, так еще редок, образцов и баснословен был человек. Потом эта даль затуманилась, когда же туман разорвался, их уже не существо¬вало. Вы говорили о том же, назвав себя полубогом.
И вот опять письмо ничего не говорит. А может быть даже оно Ваши стихи рассказывает своими словами? Какие они пре¬восходные!
Постарайтесь с оказией прислать Психею6, и все что издано у Вас после Ремесла. Очень нужно. Все присланное замечательно. Совершенно волшебен «Занавес»!7 Спасибо.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 157).
1 Из стих. «Скрипка Паганини», вариант строки 5 в книге «Поверх барьеров» (1917): «С загрубевшей от музыки коркой…». Стих, посвящено пианистке Н. М. Синяковой. Характеристика таланта — «черной от сажи / Сожиганья пассажей…» — согласуется с определением, данным поэтам в стих. Пастернака «Нас мало. Нас может быть трое…» (1921).
2 Пастернак читал стихи Цветаевой на вечере в КУБУ 15 мая 1924 г. См. о нем в письме № 224.
3 Имеется в виду Н. Н.
