Вильям-Вильмонт (см. письмо № 217).
4 В своей рецензии на две книги Марины Цветавевой «Царь-Девица. Поэма-сказка» (М., Госиздат, 1922) и «Ремесло. Книга стихов» (М.-Бер-лин, «Геликон», 1923), опубликованной в «Печати и революции» (1924, № 1), С. П. Бобров писал: «Пожалуй, что только с этих двух книг начина¬ется серьезная история М. И. Цветаевой как поэта» (С. 276).
5 Назначенная встреча в Веймаре летом 1925 г. не состоялась. Цвета¬ева перенесла ее еще на год из-за рождения сына.
6 Марина Цветаева. «Психея. Романтика». Берлин. Изд. 3. И. Гржеби-на, 1923.
7 Стих. «Занавес» было в подборке стих., присланных Цветаевой; опубликовано в «Русском современнике» (1924, N° 3).
229. Е. В. ПАСТЕРНАК
19 июня 1924у Москва
19/VI. 24
Дорогая девочка, жена моя и друг! Ведь у меня нет никого родней и лучше тебя на свете, не исключая сестры и отца и Мари¬ны. Я не могу видеть тебя как-нибудь иначе, чем поражающе свет¬лой, потому что это чувство не освещать не может. Когда же я пе¬рестаю видеть тебя в воображеньи, и думаю о тебе, то и в уташе¬нии справедливой мысли ты выходишь из ее скупых границ, и вол¬нуешь качествами, немыслимыми ни у кого другого. Когда я вспо¬минаю, что ты не любишь меня, то тут же порывисто и возмущен¬но взвивается твой образ, любящий и преданный, верный тебе во весь рост, с головы до ног тебя повторяющий. Это — ты, живая ты, но до боли связанная со мною, видящая, слышащая, понима¬ющая меня. И почему бы тебе с этим образом спорить? Нет тако¬го недостатка, находимого мыслью в тебе, из которого бы ты в сле-дующее же мгновенье не вырвалась и не выросла на ее глазах.
Это оттого, что чувство, которому бы следовало обратиться к моему воспитанью, не отрываясь воспитывает твой образ. Я сильно люблю тебя.
Эти четыре слова с такой стремительностью и силой оторва¬лись от письма, что пока я наносил их, они были уже неизвестно где. Они прозвучали страшно далеко, точно их произнесли в Тай-цах. Они пронеслись мимо меня физически заметные, и потряса¬ющим действием обладала именно их неожиданная и мгновенная самостоятельность.
Неужели есть сейчас, в этот самый миг, темная, нечитанная мною местность, где у подошвы огромной, снегами грезящей ночи, полосуя лампою деревья, в их гуще, камушком на краю большого поля белеется твой двухэтажный домик! О какая ты бесстрашная в своей заметности, в добровольности принятых размеров, в не-вооруженности против тишины пространств и времен, точно зна¬ющих, гдб ты, и всем небом льющихся в твои глаза и уши, между тем, как, — жизнь моя, ты согласилась быть женщиной и челове¬ком, то есть быть еще меньше, чем домик, почти теряющийся на горизонте со стороны поля, когда оно, напрягаясь всею темнотой простора, тихим ветром на рассвете тянет тебе в лицо, и не видит тебя снизу, и утомляя сердце и глаза, дремлет и просыпается, ко¬ротая долгую зарю, а потом увидит, ты встанешь кормить мальчи¬ка и, может быть, подойдешь к окошку.
Ты для меня сердцевина этой сказки, страдающее и свежее ее зерно в душной и двойственной скорлупе: скорлупою должна была бы быть природа, как ее чувствует поэт, скорлупою стала колтун-ная, свалявшаяся, окостеневшая пыль и паутина. О мне кажется, что этот слой распался сам собою. Я тебя добываю из ночи, из соб¬ственных гаданий и надежд, из предположительных и призрачных картин, вызываемых звуком Тайцы, я добываю тебя из всего это¬го, как вынимают орех из пышной оборчатой и плотно сжимаю¬щей его обкладки, на пути к тебе, чтобы достать тебя, прижать к сердцу и причинить ему излюбленную его боль, — перетрогаешь чуть ли не весь мир, ты мне упоительно трудно достаешься, ты возрождаешь меня.
Слава, слава тебе, мое счастье, волна моя, заливающая глаза мне. Гордись, смейся и плачь, красуйся, не обращай вниманья на меня и не уходи. Отсутствуй как Бог, и как Бог будь при мне. От¬сутствуй, распростертая рядом, раздетая человеком с твоим коль¬цом на безымянном, но раздетая им так, как раздела бы тебя рука счастливейшего твоего воображенья, или раздела горячая летняя ночь, как раздевает воспоминанье, — отсутствуй, раздетая мною, потому что недосягаемое отсутствует, а ты — предел и выше высо¬кого и лучше лучшего, лежи закрыв глаза, не гляди на меня и не знай, что я есть, когда я тебя боготворю и целую.
И будь всегда и вечно со мной, холодное мое небо, мечтаю¬щий нерв, бессонная жилка лесов и полей, когда они в цвету. Мы оба ходили высоко, откуда все видно, где невозможно скучать, ког¬да сошлись с тобой, прелесть, прелесть, прелесть. О только оттого, что у нас имелись адреса, родители, родные, друзья и обязанности, кольцом обступившие два пустых кружка на земле, могло казаться, что нашего существованья мы не прерывали. Мы держались на ок¬ружении, придававшем геометрический смысл пустоте.
Что делали кругом нас люди и обстоятельства битые эти два года? Искали ли они исчезнувших на тех местах, где их привыкли встречать? Или это они толпились на двух могилах? Как же смели они улыбаться нам. О родное мое в горле вставшее имя, о девочка с Евгеньевской1, о жена моя, о моя надежда и любовь, о волна, о глубина, о смех, в который я сейчас брошусь, о милосердие, в которое я нырну, о гордая моя ширь, умница, губы, волосы, плы¬ву, люблю, люблю, люблю!
Станем и будем, умоляю тебя. Мерзкое время, ведь во мно¬гом виновато оно. Странно подумать, оно мешает желать счастья, есть эгоизм, который внушен Богом, как легко забывается его пол¬ный, отдаленно трепещущий гул, когда ты с людьми.
А какое людское время! Но приложим усилья. Веруй, моя род¬ная. Ты знаешь, это мое «ты», что я говорю тебе, оно так непри¬вычно и так волнует! Знаешь, какое оно? Словно оно вторую не¬делю, насильно сдерживаемое, взрывом вылетает из принятого будто бы между нами «Вы» и содрогается, позволив себе такую смелость и не в состоянии отказать себе в ней.
Кастрюли, червонцы и ссоры, какая неслыханная фамильяр¬ность! Как мог я себе позволить такое панибратство с тобой. О как мне хочется сейчас до последних закоулков договориться! Моя любимая подруга, даже гулюшкой или ведьмочкой я тебя больше не буду звать. Твое имя (Женя ли? или санскрит? или час ночи, место на земле или имя чувства?), твое имя сейчас равно жизни моей, ты его смогла бы прочесть в глазах моих, я буду называть тебя силою взгляда, отяжеленного тобой, нет правда, я говорю серьезно, я даже при людях буду поднимать голову и целовать тебя тягой зрачка, и этот выделенный миг будет звательным падежом, обращеньем, обращеньем только к тебе, к тому, что остается, ког¬да снято за платьями и все, ношенное в жизни и изношенное ей.
Больше не могу. Милая, мне невесело живется тут. И я не жа¬луюсь. Я так счастлив тобою, — не прерывай меня, я знаю, что ты скажешь, но ты знаешь, что я отвечу тебе, а отвечать я покамест не могу, я дал слово. Кому? Себе, себе, тебе в душе моей, кому же еще. И у меня есть просьба к тебе. Выйди одна с этим письмом куда-нибудь на поле, на лесную опушку и перечти его. Наверное, оно скверно написано, но сердце так бушевало у меня над ним, что если это как-нибудь не сказалось в нем и не передастся тебе, то о чем же еще тогда говорить!
И тут хотелось бы кончить мне и лечь спать (хотя время пос¬леобеденное), чтобы увидеть во сне поле и тебя, но надо еще что-то сказать, потому что так, как я зову тебя теперь, мы еще не жили, и тебе молчанье мое может казаться забывчивостью или упущень-ем. Я так боюсь судьбы, что не решаюсь ни об одном из дел тебе рассказать, пока они не станут фактами свершившимися. Радость, радость моя, каждую минуту приливает к сердцу нежность к тебе, и становится мученьем, совершенной невозможностью разговор о деньгах, о планах. О Боже.
Нигде в Москве денег нет. По жестокой случайности я, уже заполнив переводный бланк и имев 5 червонцев для тебя, их не послал. Вот как это случилось. В два часа дня я в центре (на Теат¬ральной площади) чуть получил их, пошел в почтовое отделение тебе их отправлять. Говорят — перерыв до трех. Спрашиваю, как в Главном Почтамте, смутно помня, что кажется там присутствие без перерыва. Говорят, что перерыв и там. На этот час, не зная куда деваться (и какая жара!) забираюсь к Гите. Сижу, сижу, слушаю, что-то говорю, удивляюсь, что Гита это слушает, отсиживаю пере¬рыв. Между прочим узнаю, что ты сильно нервничаешь. С Нюни-ных слов Гита говорит, что как-то ты от меня письма ждала и его не было и ты плакала. Я, разумеется, не только (из понятного тебе чувства) решительно принимаюсь отрицать возможность этого, но и в душе-то мало этому верю, и страдая, что это все же не так, мысленно говорю тебе по-английски Keep your feelings, что зна-чит, прячь свои чувствованья, а то живо по бабьей улице пойдет, и вот, наконец, иду на Почтамт, пишу бланк, направляюсь к стойке, чтобы деньги сдать, и узнаю, что только что прием кончился, и пока я у Гиты сидел, деньги принимали, работая без перерыва. Ну что ж делать, отложил на утро. И тут началось.
Надо ли говорить тебе, что для себя я к деньгам твоим и не прикоснулся. Но это оказался последний день взноса подоходно¬го налога. Если не внести, то позднее — в двойном размере. По¬том няня, наконец, ушла. Но слушай, я из-под земли их достану и завтра тебе пошлю. И давай простимся, а то я разревусь от тоски по тебе, от веры в счастье и бед, и неудач.
Как все-таки жалко, что плакать от отсутствия моих писем ты не можешь.
Женичка моя, Женичка моя, Женя, это ведь я объясненье тебе написал. Боже, что со мной!
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. 1 Дача в Тайцах находилась в Евгеньевском переулке, д. № 3.
230. Е. В. ПАСТЕРНАК
20 июня 1924, Москва
Милый друг! Мне так тяжело, так тяжело на сердце, словно ты в слезах отчего-то, словно я тебя чем-нибудь огорчил. Это от¬того, что вчера написал я тебе письмо, в которое вложил всю душу. Я писал тебе и сидел на окне у тебя, и гуляли мы, и садились по дороге отдохнуть и поговорить. Это таким водоворотом вошло в мой день, что я ждал чудес, чего-то вроде апельсинного дождя над землей, или крылатого ангела в
