за дверь, близится и возвращается ко мне. И за кем, думала ли бы ты, она идет? За мною? Ничуть не бывало. Она воз¬вращается за тем, что ей принадлежало, в чем ей было отказано. За тобою! За тобою!

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Датируется по упоминанию «вчерашнего» письма, написанного 19 июня 1924.

1 Мистер Микобер — герой романа Ч. Диккенса «Дэвид Коппер¬фильд». Даже испытывая денежные затруднения, он никогда не терял удо¬вольствия от «телячьей котлетки» на ужин. Совместное с женой чтение Диккенса относится к берлинской зиме 1922-1923 г.

2 Летом 1917 г. были написаны стихи книги «Сестра моя жизнь», и понятие «лето 17-го» для Пастернака обозначает состояние поэтического вдохновения.

3 Имеются в виду фотографии на документах Высших женских кур¬сов, находившихся на Девичьем поле. Станевич — сокурсник Б. В.

4 В то время, когда Пастернак познакомился с Е. В., она училась в мастерской Кончаловского во ВХУТЕМАСе (Высшие художественные ма¬стерские).

5 Речь идет о замужестве героини стихов «Сестра моя жизнь» Е. А. Ви¬ноград.

6 Ср. в письме № 215: «…что существованье далось мне ценой пере¬лома, что я учился долго и трудно равнодушью, что полюбив, не дал этому чувству расти, а женился, чтобы не было опять стихов и катастроф, чтобы не быть смешным…».

7 26февраля 1922 г. — по-видимому, день бракосочетанья Пастернака.

8 М. Л. Штих вспоминал, как они с Е. В. приходили к Пастернаку ле¬том 1921 г.

9 Леонардо Михайлович Бенатов — французский художник, учивший¬ся во ВХУТЕМАСе в мастерской П. П. Кончаловского, где среди студен¬тов получил имя Леонардо; уехал в эмиграцию в 1922 г. О неприятных для нее отношениях с Леонардо в годы их совместного обучения остались за¬писи в дневнике Е. В. Пастернак.

231. Е. В. ПАСТЕРНАК

20 июня 1924, Москва

20/VI

Родная, родимая. Тебя еще не тошнит от патоки, изливаю¬щейся на тебя? А я только сдал письма к тебе и деньги, и опять готов. И опять мне печально, и страшно за тебя, не грустно ли это тебе на самом деле, и только отраженно — мне. Большое настро¬енье нашло на меня, рыданье мое во плоти, и видя силу настрое¬нья, я больше всего, — мне даже кажется больше действительного здоровья озабочен тем, не грустно ли тебе. Но зачем грустить тебе? Вертись, радуйся, бедокурь, — ты победила.

Ты шла по проезду Тверского бульвара, и вдруг потребность в поручнях, в наплечниках, в большой страсти, объявляющей тебя арестованной и берущей в железа1, остановила тебя и преградила нам дорогу. С порывистою уклончивостью ты повернулась, мы стояли на мостовой и рядили извощика.

Как это всегда преображало тебя! Красавица моя, горячая моя девочка, сколько в тебе высокого благородства в эти минуты и гра¬ции и греции. Несчастный мальчик. Он не меньше любил тебя тогда2.

Помнишь ты? Шел снег, это мы у Б. кажется были, на Смо¬ленском бульваре.

Помнишь «Екатерину»3 в драматическом театре в страшный, страшный мороз? Помнишь чтение Пушкинских писем, чтенье дальнейшей Люверс, диван поперек комнаты, прогулки по кар¬кавшей надо мною зиме, пока там, у меня, ты раздевалась. Ты, девочка моя. Ты — и наступал вечер. Жестокий, безысходный.

Но сердце было так полно тобой, твоей высокой аристокра¬тической простотой, твоей, — чертою самоубийства перечеркну¬той близостью, что — клянусь, и тогда я был счастлив. Это счастье было похоже на снег и на сумерки, по этому счастью с карканьем носились вороны, под ним в другом городе и позднее, — черне¬лась Фонтанка, — но я дышал им — и все оно отдавало тобою. Я не меньше тогда любил тебя.

Помнишь? Давали Валькирию4, ты была в черном бархате, ты уже была моей женою.

Помнишь, что музыка делала со мною? Помнишь, как поло¬жила она мою голову к тебе на плечо и лилась и заливалась, там и на сцене.

Помнишь, как, когда Х<иля> или мама удивлялись, отчего я такой грустный, как содрогался я от вопроса, как думал: да, они правы; о если бы они знали причину.

И теперь знаю я. Они не были правы. Причин теперь нет, а я пишу и плачу, как тогда (действительно, Женя, плачу и утираю глаза, и дальше пишу), и как тогда люблю тебя. Нет, тогда еще я был нормален, как и сейчас. Тебя любить можно только сильно. Сильно любить значит любить по-гречески, по-христиански, под трагедию, под орган, под жизнь, посвященную Гофмановой сказ¬ке, заряженному грозою стиху. Помнишь вдоль канала, над сан¬ками крупно-кружевную вырезную раму из белых, заиндевелых жестких берез и вязов и черно-синее небо и лебяжью гладь снеж¬ного пути. Помнишь, как в эту ночь в Петроград пришли погля¬деть на тебя улицы, которых в нем никогда не было, и пропустив наши санки, убирались откуда пришли, и за нашей спиной все приходило в порядок.

Помнишь, ночь в Серебряном Бору у Буданцевых, на полу. Помнишь другую, после душного дня, когда ты вся была, как ши¬повник на сквере, окно вдыхало тебя, розовую, сквозную, непод¬вижно движущуюся, на грани беспамятства, сладкую, золотую. О Боже! Помнишь?

Потом была одна ночь в Берлине. Как это я не понял, что это все в тебе было, а не во мне? Но любил тебя я, и не знал, вся ли ты отвечаешь мне, как будто в этом чувстве дело, а не в «счастливой случайности» полной красоты, и вот, переоценив сердце и недо¬оценив зрелища, я стал требовать у тебя абсолютной свободы для себя, господства. Помнишь? Знаешь зачем? Чтобы ночь осталась не единственной, чтобы еще не раз так тебя любить.

Бедная пятая страница. Несмотря на шиповник и Берлин, я не плакал над ней. Я не исходил над этими воспоминаньями кро¬вью сердца, как над предыдущими. Странная мысль пришла мне в голову, тихая моя и далекая, — странная мысль. Тут аборты до¬тронулись до нашей судьбы и до твоего тела. Если бы это было у других, чем я и ты, людей, что бы это изменило? Тут не только в болезненности твоей суть.

Но не следовало ли уже и тогда нам впустить капочку к себе? Прямо за валькириевыми улицами? А? Да, разумеется, вина моя. Надо было быть сильнее и смелее. И вот, мы несли наказанье за малодушье свое, за то, что — за комивояжерство. Несли два года. Это было низостью с моей стороны.

Ты говоришь, что я не на все отвечаю в письмах. Я слишком слушаю и люблю их, чтобы понимать их отдельные мысли. Ты чуд¬но пишешь. Вероятно я только подражаю тебе. Ты шевелишь сло¬вами и фразами, как ветер занавесками, ветвями деревьев. Я чи¬таю твое письмо и слышу, — Женечка веет, тянет, дышит.

Я закрываю глаза и отвечаю встречным дуновеньем. Зачем говорить, что подражаю тебе. Нет, это и у меня прирожденное. Я три раза перечитывал твое письмо. Помню место в парке, чер¬дак, желанье плакать и спать в письме к моей матери, то что она серебряная (а ты золотая)5.

Помню поразительную преисполненность молодой матери ребенком, которого она носила в животе, а теперь осуждена но¬сить в земном полушарьи. Я перечту его и опять впаду в забытье, в полуобморок по отношенью к частностям, — это и есть прямой на них ответ — как полусон ответ на пенье петухов, на их ступен¬чатое, поочередно удаляющееся кукареканье. Для того, чтоб точ¬но ответить тебе, мне пришлось бы письмо переписать и разгра¬фить, как с А<брамом> 0<сиповичем>6. Ненаглядная моя радость, неужели не найдешь ты ответов на все в этих последних письмах?

Как отвечать тебе, когда твои письма действуют на меня, как летний вечер? Мне иногда слышатся вещи, которых ты не писа¬ла. — Пыльная ли Москва? Не так, как в прошлом году. Введена обязательная поливка. Петровские еще тут7, — денег нет, как и у всех.

Спокойной ночи, мой вневременный друг. Горячо, всей жиз¬нью и смертью своей тебя люблю. Поцелуй капочку и не мытарь себя так из-за него. Вспомни, что и я в нем представлен, не ты одна. Значит он твоих жертв не заслуживает.

Все, к кому меня не несет поэзия и природа, кажутся мне слу¬чайными.

Посылаю тебе деньги. Это письмо пробеги хоть при всех8. С другими уйди куда-нибудь одна. Они плохи тем что страшно длинны. Ты заскучаешь, их читав.

Ах, я об этом не подумал вовремя. Но теперь поздно. Не чи¬тай их тогда сразу. Я дрожу за их судьбу, словно познакомился с тобой и написал тебе объясненье. Ужасно волнуюсь, ты не пове¬ришь. Что со мной делается? Я умопомрачительно люблю и пре-дан тебе.

Гляди на меня, если хочешь, с любопытством, но не разру¬шай естественности движений временным недоверьем. Пожалуй¬ста, умоляю тебя, ты ведь мне дороже, чем сама себе.

Я хотел послать тебе такое письмо, которое бы ты на себе но¬сила, которое бы тобой пропитывалось и мучилось, когда тебе жарко. Я хотел набрать тебе полосатого (в дымно-зеленую по бе¬лому полосу) маркизета и хорошо (в желтую бумагу, вот образец) завернуть и запечатать лиловым сургучом9, огромною слезой тем¬ного расплавленного обожанья (не маркизет, Боже упаси, а обер¬тку) — но — как — мы — бедны! Не придется. Я думал 6 червон¬цев достану, 5 тебе, а 1 себе, на полосатое письмо к тебе, для на¬тельного ношенья.

Достал только 5. Не четыре же тебе посылать. Так что дымча¬тое письмо дошлю, когда можно будет. Ангел мой, как я — Ну —! Люблю. Боря

Прости, что такой маленький образчик бумаги10. Надо же для конверта оставить. Чудная, чудная моя, правда мы бедные и золо¬тые оба? Ам ммммммм.

0 Боже мой! Любушка.

Поблагодари маму за письмо, которое в данную минуту по¬дали, я его еще не читал. Также и от тебя, с черновиком к моей маме. Но надо скорей ехать Гите передать11. Хочется мне заказные по почте послать, но ведь заждешься ты тогда!

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 См. те же образы в стих. «Вслед за мной все зовут вас барышней…» (1914): «Вслед за мной все зовут вас барышней; / Для меня ж этот зов зача¬стую, / Как акт наложенья наручней, / Как возглас: «Я вас арестую»». Так же передается момент пробуждения чувства в Марбурге по отношению к Иде Высоцкой: «…вне железа я не мог теперь думать о ней и любил только в железе, только пленницей» («Охранная грамота»).

2 М. Л. Штих.

3 Спектакль по пьесе Н. Н. Лернера «Петр III и Екатерина II» в Рус¬ском драматическом театре Ф. А. Корша.

4 Опера Р. Вагнера «Валькирия» в Мариинском театре.

5 К письму Е. В. Пастернак 16 июня приложен черновик ее письма к Р. И. Пастернак: «Я не отвечала на все ваши полные сердца и заботы пись¬ма, дорогая, ласковая, серебряная.