мало неприятностей и печалей. Как на грех я еще этим нетерпеньем зарядился. И оно растет. День, другой, тре¬тий. Это как три части большого романа. И ты молчишь в трех частях. Невозможно растянутые части, без главного лица, тоск-ливые, пустынные, читать нельзя. Главное лицо, главное лицо, явись, стройная боготворимо-своя, наполни мне день. Главное

* Так в письме.

лицо! Ты видишь, я уже тоже не пишу тебе. Это одна видимость. Как разговаривать с воздухом.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Книга стихов поэта Арсения Ивановича Митропольского, писав¬шего под псевдонимом Несмелова, «Уступы». Через Дальний Восток Не¬смелое вскоре уехал в Харбин. Переписывался с М. Цветаевой.

2 Брат Е. В. — Семен Владимирович Лурье.

3 Старшая сестра Е. В. — Анна Владимировна Минц.

4 Письма были привезены на дачу только 23 июня 1924 г.

234. Е. В. ПАСТЕРНАК

29 июня 1924, Москва

29/VI. 24. Воскресенье. Сейчас получил и прочел твое пись¬мо. Спасибо. Теперь тороплюсь это написать, и буду писать, как ты говоришь, — что под перо подвернется, потому что хочу его скорей на вокзал отвезти.

Таким путем оно, может статься, обгонит целый поток тех несправедливых писем, что я успел наслать тебе в последние дни. Но я так скучал по тебе, так ждал сегодняшнего! Я хандрил, я раздражался, и главное, только в последнем я умудрился поду¬мать о том, в субботу ли ты (в день приезда Гиты в Питер) полу¬чила мои письма, как все время был в этом уверен. И вот теперь из сегодняшнего узнаю, что только в понедельник. Я же рассчи¬тывал, что в субботу, и твое молчанье томило меня, мучило. Те¬перь прости.

Как печально. Твое сегодняшнее письмо останется единствен¬ным. Так тепло и ласково ты со мной уже больше не будешь гово¬рить всю неделю. Потому что по своему обыкновенью ты будешь ограничивать себя тем, что от меня идет, то есть зависеть от моих слов, от чувств и их выраженья. Как странно, в эту позу, оборони-тельную и выжидательную, ты ведь собственно встала из оскорб¬ленной гордости, то есть от избытка силы, от того, что от природы тебе дана абсолютная, своя, наступательная, первоначальная роль и тема. То же самое случилось и со мной. Ничего не может быть нелепее. Давай же вернемся к самовольным и неосматривающимся движеньям. Станем дышать, не думая при том, теряем ли мы или приобретаем. А то ведь поприщу относительности конца нет, нет той мелочи, которая была бы на нем достаточно мала. Вот и со¬вершенствуешься, то есть мельчаешь, что дальше, то больше.

Мы скорее совпадем друг с другом, если не будем друг с дру¬гом считаться, если не будем стараться попасть в ногу. Так мы бу¬дем перебивать друг друга, или нет, это неверно, а лучше сказать: так мы, каждый порознь, отравим себе радость естественного и вытекающего из нашей природы шага, между тем, как вверившись одной своей походке, мы иначе, чем в ногу, пойти не сможем. Это случится само собой.

Сколько таких доказательств дали мы друг другу в переписке. Заметила ли ты их. Поразительные примеры. Как часто натыка¬ясь на какое-нибудь место в твоем письме, думалось мне: теперь она об этом прочтет в том письме, что отошло к ней вчера или третьего дня. Так было с деньгами. Так это теперь с моим приез¬дом, с твоими словами о твоей удаленности от искусства, о худобе и о веснушках1. О сургуче. Все что ты о сургуче говоришь. Я сдер¬живался. Сказать или не сказать? И прекрасно, — не надо было, ты все насквозь видишь2. Ах, ты того не зная, часто видишь меня и мое не только потом, когда оно получается тобой, но и в миг самого возникновенья этих вещей. Ты живешь со мной и часто твой глаз погружается в мою мысль, в то, что со мной делается или меня окружает. Он погружается в эту среду, и ее волнует. И тог¬да я волнуюсь, привожусь в движенье под твоим взглядом и бла¬годарю тебя и люблю. Ты знаешь все или могла бы знать, если бы не ленилась, в том же смысле, в каком я могу все вообразить и был бы готов, когда бы не лень.

Ты знаешь, я воображаю.

Меньше ли мое твоего? Ты часто об этом пишешь. Нет, ни¬сколько. Даже и в смысле прочности, верности. Вот в чем разни¬ца. Твое знанье, твоя феноменально свежая, неиссушенная интел-лигентскостыо, синтаксисом и «философией» интуиция оставля¬ет для тебя всегда открытым выбор: действовать ли тебе или нет. За твоим знаньем тут же, сейчас же, как за площадкой лестницы открываются два водопада ступеней, и ты обладаешь волей и по¬рывистостью, нужными для полных, безоговорочных поступков. Ты вся в движеньи. Вот ты и разбегёлась по жизни, вниз и вверх, всегда быстро, всегда решительно, гулко, полно, с опасностью. Те¬перь если ты возьмешь вот это свое знанье (площадку с мгновен¬ной задержкой перед прыжком вверх или скачком книзу) и вбе¬решь в него все ступени, впитаешь их как бы в площадку, — ты получишь мое воображенье. Оно обладает такою силой, что от-брасывая несущественное, можно сказать, что я не расщеплен, что у меня нет противоречий, то есть что в противоречиях я — не я, не человек, меньше ничтожества. Как человек же я целиком подчи¬нен ему.

Что же это такое? Это знанье, без четкого, гулкого и электризу¬ющего соседства шага, действия, поступка. Оно само наэлектризо¬вано. Поступки и шаги втянуты им в себя и растворены. Это знанье, изнутри пропитанное электричеством, опасностью, чувством, само-пожертвованьем, движеньем. Это знанье, которое историей и куль-турой признается за дело. Если я скажу еще одну вещь про него, оно будет охарактеризовано полностью и сказанного будет достаточно.

Немногими случаями действительного движенья и настоящих поступков, имевшихся у меня в жизни, я обязан только ему. Если ему довериться и отдаться, оно развивает какие-то движущие маг¬нетические силы. Видишь вперед, предвосхищаешь, и вдохнове¬нье так пропитало тебя, что даже можно и предпринимать что-то, двигать руками и ногами, — поступать, потому что, подымая руку, подымаешь руку, отяжеленную и проспиртованную им.

Я не могу переделать себя в главном. В мелочах можно пере¬воспитывать себя сколько угодно. Я делал попытки. Мне часто казался неказистым, второразрядным этот мой склад.

Ну что же. Двухтактного человека, находящегося постоянно в знаньи и движеньи (как ты), что меня пленяло и чему мое вооб¬раженье поклоняется, — я бы создать из себя не мог. Для этого нужно вновь родиться. Но удавались мелкие пробы: быть как все.

Однако, какой безотрадный мир открылся мне тут. Я остался ни с чем. Теперь я опять убедился в жизненной, житейской, эле¬ментарно правдивой и положительной ценности этой силы. Я с ней прожил лучшую часть своей жизни, с ней и умру. Только она свела меня с тобой и тебя мне возвращает.

Я сделал ошибку, заговорив с тобой о ней. Этого не следова¬ло делать. На будущее время воздержусь. Она являет себя сама, ее лучше не называть, не теоретизировать. И потом, все равно ни к чему. Своими частыми словами о настроеньях и причинах ты об¬наруживаешь высокое и приковывающее меня к тебе качество: ты не знаешь своей лучшей союзницы. Так это и должно быть. Ты гово¬ришь о том, что сама называешь фантазией, книгой3, и что по су¬ществу есть дух верности и преданности, и попрекаешь призрач¬ностью то, что только и не призрачно: это-то и есть сила любви, которая только тогда и жива, когда ей тесно, когда она разбрасы¬вается, отливает назад — и видит тебя в прошлом, забегает вперед и говорит о тебе, встреченной там, где тебя еще нет, и дразнит и раздражает тебя этим виденьем.

Пускай это называется фантазией. Qu’importe?* Таков я, ты не сможешь с этим не подружиться, когда увидишь, как эта сила следит за тобой и тебе служит.

Приезд. Вот еще удивительное совпаденье. Так же точно, как и все, связанное с дачей: «мой дом» (помнишь), мои расспросы о местонахождении дачи и т. д. — и Евгеньевский пер.4

— А знаешь, зачем я так о точном адресе просил? Я уже и тог¬да рвался к тебе ехать и казалось — завтра-послезавтра увижу тебя.

Теперь, когда ты об этом заговариваешь, не ясно ли, что ты мечту об этом вычитала из сургуча. А что другое сургуч, как не новый приступ был надежды: сегодня же, чуть только «Современ¬ник» или, завтра, когда Лежнев…5

Но нет, невозможно покамест.

Я уже сказал тебе вчера.

Доехать до тебя легче вдесятеро, чем выехать. А если на все плюнуть, слишком большой козырь получат домоуправленье, фининспектор и пр. и пр. в свои руки.

Пожертвовать квартирой? А не слишком ли жирный для них будет кусок. Нет, скрепя сердце, добьемся своего.

Целую пульку в сердце твоем, хорошенькую, благородную, тихую6.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 «Но не страшно ли тебе. Ведь я от искусства за много верст, я худа и в веснушках и думаю, что стара» (25 июня 1924; там же. С. 105).

2 «Твое желание прислать мне «нательное письмо» и желтая бумага, и лиловый сургуч, один из тех, которые тебе так нравились, и так хотелось их тебе употребить, и ты тогда еще не знал, когда и где, — большое, боль¬шое тебе спасибо» (там же. С. 104—105).

3 «Твои письма для меня пока книга. Я не знаю, поймешь ли ты, что я этим хочу сказать. Помнишь, как ты говорил мне про письма и стихи Цве¬таевой, что они написаны поэтом и это дань поэтическому темпераменту, а не реальному чувству» (там же. С. 105).

4 «Дача вполне твоя до странности», — писала Е. В. Пастернак 6 июня 1924 (там же. С. 72). Находилась эта дача в Евгеньевском переул¬ке, д. № 3.

5 Пастернака задерживали в Москве бесконечные отсрочки выпла¬ты гонораров за отданное Госиздату второе издание «Сестры моей жиз¬ни», договор с которым был подписан весной, за «Воздушные пути», пуб¬ликующиеся в «Русском современнике». Должен был заплатить также И. Лежнев, которому в журн. «Россия» были переданы «Белые стихи» (1918).

* Неважно, не все ли равно? (фр.) 505

6 «Знаешь, Боря, — писала Е. В. Пастернак 25 июня 1924, — капочка это пулька, которая попала мне прямо в сердце. Удалить ее — верная смерть. Жить с нею можно, но бегать, быстро ходить, волноваться, не чувствовать ее, принадлежать своим желаниям нельзя» (там же. С. 104).

235. Е. В. ПАСТЕРНАК

9 июля 1924у Москва

9/VII. 24. Милая подруга! Завтра я уже выйду наверное и ду¬маю, что у меня весь день продержится нормальная температура1. Какие скоты в Госиздате! Неделю назад они клятвенно пообеща¬лись заплатить мне 8-го (вчерашний день). Так как я