еще не выхо¬жу, а Шура опять занят таинственной работой в острой и скоро¬течной форме, то попросил Абрашу сходить с доверенностью. И вот оказывается отложили платеж больше, чем на неделю. Ког¬да же я наконец к тебе попаду! Мне трудно теперь писать, я по¬нять не могу, откуда на меня напала такая слабость. Словно я кро¬вью истек. Господи, как я тебя люблю и как всеми помыслами и каждою жилкой к тебе тянусь. Неужто опять обманут?

Они обещают теперь дать денег в четверг через неделю. Если не случится чего-нибудь непредвиденного, выеду в пятницу. В бу¬дущую, стало быть, субботу буду у тебя. Ты не огорчайся, дорогая, что все это становится непохоже на то, что нам раньше представля¬лось и желалось. Это только так кажется. Это оттого, что тон писем стал у меня другой. Да как ему было и не измениться. Я пишу тебе, как из тюрьмы, из самой гущи безысходно пустого и скучного дня. Я вынужден воздерживаться от чувств и впечатлений, вызываемых посещениями друзей. Одни, исходящие от их рассказов и от разго¬воров с ними, я подавляю, чтобы температура у меня не поднялась, сильно, как оказывается, отзывающаяся на всякое волненье.

Другие, идущие из глаз в глаза, я отвожу оттого, что тебя люб¬лю и что ты самолюбива и ревнива. А безразличной пестроты, то есть улиц, незнакомых людей и пр. и пр., я не вижу, под дождями и под солнцем не бываю, не пишу, и только может быть сегодня за чтенье возьмусь. Мне стоило бы большого и мучительного напря-женья вновь вообразить Тайцы и тебя, и я этого соблазна избегаю. Нет, нет, любимая моя, ты ни о чем не думай и ничего ни с чем не сравнивай.

От наших (от мамы и Лиды) получилось письмо с ответом на то твое, о котором я тебя недавно запрашивал. Я тебе пересы¬лать его не буду, а с собой привезу. В мамином много чувства, в Лидином много ерунды, но будто все это мимо, чем-то не по¬нравилось мне письмо. Я все больше и больше убеждаюсь в том, что для меня искусство в целом, его мир, тип человека, который оно вырабатывает, его историческое прошлое, трудности, им пре¬одолеваемые в наше время, его будущее, о котором можно га¬дать, вся его семейная хроника кровно нужны мне, как воздух, которым я всегда дышал и дышать буду. У меня были родители и сестры, пока они определялись тем же свойством, пока они, сами ли качаньем этого воздуха занимались, или просто находились в нем, косвенно с ним связанные. Я любил своих только так и толь¬ко в этом отношеньи. Читая Лидино письмо, я пришел в раздра-женье оттого, что этого там нет. И не отходя от стола написал им резкое, нехорошее письмо. Сейчас, разумеется, каюсь и сегодня же буду у них просить прощенья. Засыплю их ласковыми слова¬ми, но почувствовать без этого возвышающего фона у них за пле¬чами не смогу. Это не относится к папе, который с ума сходит от красок в Палестине.

P. S. Милая гулюшка, я тебя крепко люблю, крепко целую, крепко обнимаю. Я совершенно не знаю, как с тобой буду жить. Я тянусь и рвусь к этому, как к предельно глубокой, неповтори¬мой по тонкости, нечитанной мною и мною не сочиненной кни¬ге, где все достигнуто и выражено с тем совершенством, с каким в полдень спит послеобеденным сном солнце, и сквозь сон говорят петухи в бездонно тихом и голубом море прожитого; — челове¬ческих воспоминаний, из которых состоит летний неподвижный воздух в тридцать лет.

Прости. Этого вкуса бытия, вяжущего, захватывающего и усы¬пительного, я передать не в состоянии. В выраженьи это стано¬вится чепухой.

Свет в твоем присутствии представляется мне тем белым све¬том Ван Гоговского созерцанья, при котором от зрачка художни¬ка, страстного и повествовательного, падает тень на луг и на по¬лотно. Звук — таким сильным и еле уловимым, словно это звук слова, произнесенного год назад и каким-то чудом задержавше¬гося в своем долгом пути. Страшная отдаленность заряда и зарож-денья. Страшная сила разрыва, преодолевающего громадные рас¬стояния. Тонкость и неуловимость проявлений, победивших ог¬ромные расстоянья. Тишина, залитая солнцем, в которой уголь и гром.

О прости, такие вещи пишутся не так и не второпях.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. 1 Пастернак неделю провел в постели с тяжелой ангиной и темпера¬турой 39°, о чем писал в несохранившемся письме 4 или 5 июня.

236. Е. В. ПАСТЕРНАК

14 июля 1924, Москва

14/VII. 24. Вечером. Моя родная, я облился слезами, прочи¬тав про твой сон1. Это сон в руку и слава Богу, что, кажется, мино¬вал, отоснился. Ты и не подозреваешь, сколько в нем правды, и как поразительно, что я сегодня как раз про него узнал. Увидим¬ся, расскажу. Но как мне сказать наверняка уж и теперь, когда я приеду: я сегодня в первый раз вышел на несколько минут. При¬шлось скоро домой вернуться, пошел дождик. Какая неудачная карточка, но что за чудесный мальчик на ней! Какой-то задорно-созерцательный, настороженный и грустный. Страшно милый и удивительно, что наш. Слава Богу.

Письмо, которое сопровождало карточку, если исключить приписку насчет роз, огорчило меня. В нем в первый раз за все лето сказался незаслуженный холод, и счастливцем ты назвала меня некстати, не вовремя, я тебе и про это расскажу.

Однако я знаю, как действуют такие сновиденья; и чего стоит физическая подоплека повышенной чувствительности теперь также узнал. Так вот. Лучше уж огорчай меня, но да минуют тебя такие сновиденья. И лучше будь безжалостной, чем жалостной, потому что у жалости есть свои медицинские причины. Но мы скоро увидимся. Какое счастье! Это тоже представляется мне сном. Дай Бог, чтобы не был он кратковременен. Ты все боялась моей изменчивости. Я не этого опасаюсь.

Шура все еще не уехал, хотя у него уже больше трех недель заграничный паспорт в кармане. Пепа привлек его к работе по мавзолею2, и по обыкновенью, он работал сплошь, дни и ночи. Мы немного ссорились с ним, потому что в дни, когда я так нуж¬дался в его помощи, он не оказывал мне ни малейшей, раздра¬жался и плохо себе представлял, что со мной.

Теперь горячка рабочая у него миновала, и сегодня он будет в Госиздате по моему порученью. Если ему дадут денег, я завтра же тебе пошлю по Петербургскому адресу. Прости, что так задержал, не моя вина. Оставлять дачу и не думай. Никогда вперед нельзя знать, какая будет осень. Особенно нужно это сказать тебе в эти дни, которые и у вас, вероятно, дождливы. Здесь тоже ветер и дождь.

Ах Женичка, Женичка, вчерашнее твое письмо со сновиде¬ньем! Какая близость, какая сопряженность в судьбе. Мы рядом с тобой — и кругом опасная стихия случайности.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 В письме 11 июля 1924 Е. В. рассказала страшный сон о напавших на них огромных механических птицах, приснившийся ей в тот день, ког¬да Пастернак тяжело заболел.

2 Б. И. Збарский занимался мумификацией Ленина. По его просьбе А Л. Пастернак составлял альбом красок для поддержания натурального цвета кожи лица и рук. За эту работу Збарский помог ему с получением визы для поездки в Германию к родителям.

237. Е. В. ПАСТЕРНАК

17 июля 1924у Москва

17/VII. 24. Дорогая Женичка! Ура, ура, ура! Я уже совершен¬но здоров, третий уже день как выхожу, и постепенно начинаю себя самого и дела в порядок приводить. Мы еще поживем с тобой, именно так, как вначале предполагали. Приехала Гита и кое-что рассказала. На карточке ты ужасно худа. Это и она подтверждает. Гулюшка, надо тебе самой своим здоровьем заинтересоваться, это во власти человека, ты обязана поправиться и это задача выпол¬нимая, — я это на себе проверил. Я именно оттого так убежденно об этом говорю, что у меня очень капризная разыгралась вещичка на почве ангины, с которой казалось бы нет никакого слада, по¬тому что она не от одного питанья и режима зависит, и вне чело¬веческого контроля. И все же, мне так хотелось выздороветь и к тебе попасть, что я с ней, слава Богу, совладал и вполне здоров опять. У меня температура держалась оттого, что налеты очень медленно с горла сходили, А это было вызвано слабостью. Сла¬бость же зависела оттого, что сердце у меня сплоховало. Левин нашел у меня какую-то ослабленность сердечных мышц. Это на¬верное оттого, что я тебя слишком крепко люблю. Выражалось это в том, что у меня около двух недель был пульс, по частоте не соот¬ветствовавший температуре. Температура была уже ниже тридца¬ти восьми, а пульс такой, как бывает при очень высокой. А я себя считал человеком искренним и правдивым.

Мне не хотелось тебе об этом писать, чтобы не волновать тебя зря, хотя туг собственно нечего было волноваться, но ты бы, мо¬жет, к этому всему придралась и заволновалась. Сейчас же говорю потому, что все это миновало, не оставив ни следа. Но я и теперь бы болел, если бы не хотел так сильно выздороветь. Прости, до¬рогой друг, что я так много об этом говорю. Но мне так радостно, что я опять в полном смысле слова на ноги встал! Я нарочно ни¬чего не делаю, и слава Богу, мне это ничегонеделанье не в новость и не в тягость. Поработаю у тебя, на даче.

Я все привезу, о чем ты просишь, но зачем тебе было меня дожидаться, ведь это, верно, не бог весть каких денег стоит (под¬рамок, кроличий клей и т. д.). Когда приеду, сказать не могу. Но можешь быть убеждена, что без причины откладывать не стану. Наверное извещу. Все-таки я еще и слаб и совсем без денег. Пись¬мо отправлю с Николаевского вокзала. Мне захочется, вероятно, расцеловать зданье. Это было последнее здоровое впечатленье и теперь — одно из первых. Обнимаю тебя и мальчика. Верно, он препотешный и трогательнейший.

Впервые: «Существованья ткань сквозная».

238. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

3 августа 1924, Тайцы Тайцы. Балтийской. Воскресенье.

Олюшка, дорогая моя сестра! Ради Бога, не торопись говорить мне подлеца, не зови негодяем и выслушай. В минувшую среду от поезда к поезду я был в Петербурге1, и не надо говорить, как меня подмывало повидаться с тобой. Физически это было возможно. У ме¬ня было три часа времени. Но я был не уверен в том, как ты, и в особенности тетя, встретите меня. Если уже от этих нескольких слов веет здоровьем, устойчивостью и благополучьем, то я просто писать не умею. Ничего подобного нет. Ничего нет, ничего не было. Если бы я пришел, ты это прекрасно знаешь,