знаю, посылка такого письма, как мое, требует «муже¬ства» и «непосредственности», чтобы выразиться мягко. Я рад (ты знаешь анекдот с еврейкой, которая умирала, бормоча «ура» про¬езжавшему государю), да, так я рад, что еще нет ответа от тебя: может быть, еще удастся предупредить его. Все эти дни я по праву мучаю себя за эти чудные качества, которые я выказал, которым не помогут сейчас и эти псевдонимы непосредственности, наи¬вности и т. д. Но если я тебе скажу о настоящей (как мне, по край¬ней мере, кажется) причине такого тяжеловесного и во многом смешного многословия, я, во-первых, дам тебе возможность ос¬тавить его без внимания, не отвечать на письмо, что было бы, ве¬роятно, тяжело тебе, и затем, может быть, и поздно (что — хуже, чем никогда) и наверное неубедительно, постараюсь показать тебе, что такой «непосредственностью», «необдуманностью» и т. д. стра¬даю не хронически, что это лишь исключение, непростительный эксцесс, что хочешь, но что оно не лежит в моем характере.

По-видимому на меня слишком сильно подействовал внезап¬ный переход от массы разнообразных впечатлений, перевитых и усиленных неоправдавшейся надеждой на то, что от них, как от об¬щей почвы, можно будет отправляться к личным мыслям и наблю¬дениям с теми людьми, которые делили со мной эту общую почву; от этих впечатлений (ты ведь и сама пережила их численную смену) к пустой для меня Москве, пустой чисто условно, вероятно; пустой только потому, что в первый момент она означала только конец праздника, каникул и их апогея — Петербурга — и больше ничего; была границей той отеческой атмосферы воскресных улиц, когда гимназистиком выходишь в гости, и когда даже пасмурный сен¬тябрь: «сегодняшняя погода», как опекун страхует твой предстоя¬щий диалог. И вдруг настали будни, совершеннолетний учебный день, когда все отвернулось и нет опоры во всех этих неодушевлен¬ных опекунах; вот и все. И даже на таком уравновешенном и трез¬во-рационалистическом характере, как мой, при этом максимуме самообладания, должны были сказаться результаты такого перехо¬да. Это и дало себя знать в письме. Надеюсь, ты извинишь мне его. И затем, ты стала в верную, единственно возможную (как мог я на¬деяться на другое?) и справедливую позицию по отношению к нему, если нашла это письмо смешным и «в лучшем случае» странным. Во всяком случае, безусловно искренно здесь то, что я себя до фи¬зического отвращения ненавижу сейчас.

А теперь поблагодарим нацию, школы, миллионные населения городов, тысячи профессий за то, что они создали такие удобные, легко постижимые понятия и, выработав такой точный и содержа¬тельный язык, тем самым приняли благосклонное участие в этом интимном объяснении, и принесли, так сказать, посильную по¬мощь, и простимся прежними разъехавшимися родственниками.

Кланяйся, пожалуйста, всем. И если будет солнечный день, когда ты схватишь подходящую интонацию для упоминания о Феде и для приветствия Карлу1, зайди, пожалуйста, к нему и серь¬езно кланяйся от меня; скажи ему, что я в его Элевзинских под¬тяжках чувствую себя окрыленным на лиловый лад, что это — мистерия (и это опять серьезно) воспоминания о невыносимой духоте, которая могла быть незаметной и становилась такою иног¬да, о милой иронической лавочке, которая не хотела знать, что юмор дальше от меня в подобные минуты, чем даже сама лавоч¬ка… и ты ведь слишком умна, чтобы не понимать, что я, по-види¬мому, вновь испытываю переход или что, ради всех святых, что я наговорил тебе там? Ну так это самое я, очевидно, переживаю вновь, и еще того и гляди явится посыльная, как говорят там, на дереве, на нашем родовом дереве, посыльная помощь. И кланяй¬ся тоже Лившиц2. И Карлу, если он страдает в такой же мере Фе-дишизмом, как тетя Ася, скажи, что я переговорил с Федей; он готов быть похожим на Карла. Но все это при условии, чтобы Ка¬занская площадь оплывала топленым небом. Разве полдень не грустнее лунных разных там ночей, которые представляются мне минерально железистыми круглыми пилюлями, голубыми пилю¬лями нервности, которые несколько раз в месяц нисходят в город¬ские глотки, в остальном нечувствительные. Да, так не скупись на поклоны. Тете Асе я хочу написать. А теперь, что сказать мне тебе, Оля. Вот, разве еще нужно повторять, ты стоишь на верном пути, если, как я думаю, я вижу твою спину. Теперь оглянись и посмотри, что это за прелесть издали, эти уходящие заграничные подтяжки! И это даже не грубо, так уходят в жару в Европейских городах. И на¬конец, addio, я измучен этой глупой болтовней. Что сейчас? Утро понедельника.

Твой Боря

Есть точка, на которой ты можешь считать это сегодняшнее письмо несуществующим, ненаписанным даже, имей это в виду. Но это только возможность, такая радостная! Есть такая одна точ¬ка. Но ее нет, вот в чем дело.

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф. Датируется по содержанию.

1 К. Е. Пастернак, отец Федора.

2 Елена Лившиц — гимназическая подруга О. Фрейденберг.

23. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

28 июля 1910, Москва

Сначала я писал тебе о том, как трудно (что даже все созна¬ние, все способности противятся этому), как трудно заговорить после того, что я услышал от тебя1; потому что ты и представить себе не можешь, как глубоко ложится все, что ты говоришь; даже слова у тебя — какие-то могуче спокойные пространства; и ты что-то возводишь, закладываешь; как мне отделаться хотя бы просто от этого мерного ритма ступающей тоски, в котором ты выстрои¬ла свое посещение, свое завещание. Потом я хотел сказать тебе, что ведь есть у меня слух, какое-то глубокое, первично, извечно взволнованное внимание, с которым я ждал всю жизнь, с кото¬рым я вскрывал сотни конвертов, и столько встреч, и каких встреч, как конверты, вскрыл я, и я ведь знаю жизнь (ты ведь понимаешь, Оля, что это не то, что называется жизнью, и еще в кавычках, а моя жизнь), да, так если бы тебе только рассказать, сколько про¬тянутого мне (иногда я желал этого и сам создавал) вскрыто мною… И вот вчера пришло оно, то, чего не было в этой долгой жизни получаемых так или иначе конвертов; да, твоего письма искал я, а это были разные почерки. Понимаешь, если это риторический шаг, то оно слишком пошло и грязно даже: тогда это — красноречие приказчика. Но ты понимай это просто, в сантиметрах. Я хочу сказать, что много большого, редкого и чистого, может быть, даже обогащающего, вдохновляющего шло мне навстречу. Но навстре¬чу. А здесь, ведь здесь какое-то спокойно величественное «рядом»; ты какая-то участница того самого, от чего мечется в стороны вся судьба моя! И отчего, спрошу я тебя, не обрывала ты меня, когда я говорил тебе такие слишком знакомые вещи, твое «твое». Может быть, мы пошли бы дальше; а я шел как болван мимо этих елок и говорил тебе о таком существовании, когда живешь через улицу даже от собственной жизни, и смотришь: вот там зажгли огонь, вот там хотят писать прелюдию, потому что пришли домой в та¬ком-то состоянии… и тогда перебегаешь улицу, кидаешься в это¬го, так или иначе настроенного, и пишешь ему его прелюдию; может быть, этот пароксизм больного восторга в такие минуты происходит от того, что прекращается это объективное «через ули¬цу», и все обрушивается в субъект, в это чистое, твое, Оля, чистое духовное существо. Ну так это неважно. А ты слушала столь зна¬комое тебе!! Понимаешь ты, это странное «рядом». За несколько дней до твоего приезда я потянулся за одним дорогим, долго не прибывавшим конвертом и многое сказал об этом слове.

И вдруг это произошло с тобой. У меня нет ничего, что про¬силось бы к тебе, туда через улицу; если даже и есть, то это несу¬щественно; существенно то, что ты ничего не прибавила, не обо¬гатила меня, как это бывало у меня, или я не замечаю этого за тем бблыпим, что как мистерия, за которой хочешь следить, как сле¬дишь за музыкой, голосовыми мускулами «символически актив¬но»; за тем большим, что должно быть выражено, как это ни труд¬но. Итак, ты не прибавила ни единой монеты к тому, что передо мной; но ты первая действительно сделала эти металлические ус¬ловия живым глубоким богатством. Меня как-то необычно уто¬мило какое-то недельное соучастие с тобою в том, где я всегда был одинок. И вот такое минование мимо жизни, природы, которое так родственно у нас, именно это имели (как какую-то ценность) в виду денежные знаки жизни, условное богатство, идеальным и необходимым условием которого является то, что поставило нас рядом. Понимаешь, если ты даже и положила там целые пригор¬шни золотых, и я их увижу и уже переживаю, то это ничтожно, незначительно в сравнении с тем, что ты реализовала их, что все это потеряло условный характер; прибавила ты или нет страничку к этой книге, я не знаю, слишком поразительно то, что этот пере¬плетенный куб сделала книгой ты. Как я тебе сказал, у меня нет ничего, что имело бы смысл для тебя, было тебе интересным, цен-ным; и это потому, что слишком поразило меня твое письмо; оно — как до высшего maximum’a увеличенное Я. Эта «жизнеупорность», это покидание жизни, это: «Я сама возможность, и себя мне не страшно»2, все это подавило меня своим родством со мною и пре¬восходством размеров; но я хочу все время до боли какого-нибудь движения, посвященного тебе, носящего твое имя; и вот мне хо¬чется продолжаться, — как будто я — твой вид, маленький варьянт, который не может пойти навстречу, или встретить, а лишь продол¬жает, специфицирует родовое, что за ним и что в нем как родное.

Ах, ведь я только хотел сказать тебе, что написал тебе много листов, где было раскаяние и бесконечная, не дававшая пере¬дохнуть благодарность. Я хотел отправить письмо на вокзале ку¬рьерским поездом, чтобы сегодня же утром задушить то преступ¬ное, гадкое письмецо. И как мог, торопливо, я просил тебя вчера понять эту гадость. Боже, как часто, если не почти всегда, прихо¬дилось мне делать этот духовный реверанс, как это отвратитель¬ное письмо, написанное с горечью и ложью; знаешь, я терпеть не могу оставаться непонятым, не оттого, что жалею собеседника или друга, нет, тут эгоистическая причина, я боюсь подозрения в пре¬тензии на оригинальность, несходство с другими и т. д. И вот, я говорил тебе, что живу как-то «например», преходяще, как бы только для того, чтобы пережить ряд мыслей как идеальный ске¬лет своих чувств, даже самых дорогих, и вот я рассказываю такому Сереже какое-нибудь новое свое «прозрение» и слежу за ним; он увлекается этим высказанным, но так,