то никогда не с тем, чтобы показывать и рассказывать что-нибудь — я ведь не допускаю мыс¬ли, чтобы тебе или тете как-нибудь недоставало меня, но только от-того, что это чувство испытываю я к вам, оттого, иначе сказать, что в этой большой, далеко в глубь прошлого уходящей, еще продолжа¬ющейся, заторможенной на десять лет, тяжелой, невыносимой по¬вести, которую мы признаем за нашу жизнь, вы — лучшие, люби¬мейшие, глубочайшие главы. Я пришел бы, мы поговорили бы втро¬ем, и я засуществовал бы вновь, с вами, за вас, ты все это знаешь.

И вот я боялся, что вместо этого всего будут Мони, Яши, Бер-лины2, обидные темы, недостойные комнат на Канале3, — и, до¬рогая Оля, о неужели заслуженные мной? В три же часа успеть подготовить письмом и потом прийти нельзя было, и я эту воз¬можность упустил, обалделыми глазами следя за тем, как мимо трамвая бегут улицы города, который для меня летом есть город Оли, — город Оли, и никакой другой.

Помнишь, тринадцать лет тому назад возвращались мы из Меррекюля. Помнишь, как звучали названья станций — Вруда, Пудость, Тикопись?4 Мы их потом никогда не вспоминали. Они попадались впоследствии в датировках Северянинских стихов5.

А ты мне тогда о нем рассказывала, на извощике кажется, по дороге с вокзала. Помнишь? Помнишь все? Как тебя тогда папа, дядя Миша встретил! Как я любил его в этот вечер! Помнишь, Оля? Я поворачиваю голову в сторону и вглядываюсь в эту страшную даль. Точно недавно ударившим ветром это все за край поля от¬несло, подбежать — подберешь.

Слушай, как чудно, как безрадостно чудесно. Я пишу тебе из Тайц, со станции, смежной с Пудостью. Ты — петербуржка, тебя этот язык Балтийской дороги не может удивить и привесть в воз-бужденье, ты летами, вероятно, возобновляла прямо или косвен¬но звучанье этих чухонских заклятий. Но можешь себе предста¬вить, что делает этот словарь со мной. Вот как это случилось. К весне Женя измучилась и истощилась до невозможности: надо тебе знать, что у нас ребенок, мальчик, зовут также Женичкой, она малокровна, кормила, изнервничалась, и материальные об-стоятельства всю зиму у нас были прескверные. Вот она и отпра¬вилась к своей матери, где тоже свои незадачи, болезни, трудно¬сти. Летом ей сняли верх в две комнатки в Тайцах.

Я остался в Москве, чтобы поработать, написать Илиаду, Бо¬жественную Комедию или Войну и Мир и таким образом радикаль¬но поправить дела надолго. Надо ли говорить, что я с таким само¬чувствием и до Аверченки не поднялся, т. е. попросту ничего не сде¬лал. Тем временем я успел захворать, болел пустяковейшей анги¬ной, которая, однако, отозвалась на сердце, страшно скучал по Жене, и все никак не мог достать денег, чтобы оплатить квартиру за несколько месяцев, разделаться с долгами и к ним съездить. Теперь я наконец попал к ним в Тайцы, и вот тебе объясненье моего трех¬часового пребыванья в городе. Первою мыслью моей было просить тебя погостить у нас, об этом бы я стал просить тебя на коленях, принимая на себя все обидные слова и клички, которые ты написа¬ла в Берлин. Скажу вскользь, наверное, ты права, наверное, я мер¬зок, я этого не чувствую, не знаю за собой, но тебе лучше знать, что с того, что в моем опыте с тобой и с тетей ничего от неловкости, оплошности и т. д. нет, а только всегда порыв, волненье, интерес и преданность. Но это мимоходом. Я собирался в город вчера, в суб¬боту, но опоздал на поезд. Мне хотелось завезти тебя на воскресе¬нье. Дело в том, что по приезде в Тайцы я увидал, что поселиться просто у нас тебе негде будет (ты сама увидишь), т. е. что тебе тесно будет, неудобно и отдыха никакого. Тогда же Женя стала подыски¬вать для тебя комнату поблизости, и одна уже есть на примете, точ¬но узнаем на днях. Письмо это преследует одну цель. Напомнить о себе и о том, что пишет письмо не собака. Начинать с этого при встрече было бы тягостно. В середине недели (среда, четверг) днем буду у тебя. Был бы и раньше, но, как сказано, до письма боюсь. При проезде же настоящей причиной того, что не зашел, была не¬возможность видеть кого бы то ни было до своих, я по них сильно стосковался. Теперь они туг, и, начав письмо, об этом забыл. Креп¬ко целую тебя, тетю и Сашу.

Твой Боря

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф. Датируется по содержанию.

1 Пастернак выехал из Москвы 29 июля 1924г., 30-го был в Петербур¬ге и уехал в Тайцы.

2 То есть разговоры о родственниках, живущих в Берлине, и обидах на Б. Пастернака, о которых О. Фрейденберг писала в Берлин дяде. Соломон и Яков Якобсоны — двоюродные братья О. Фрейденберг и Пастернака.

3 Фрейденберги жили в доме на Екатерининском (Грибоедовском) канале.

4 Названия пригородных станций под Петербургом, памятные по лету 1910 г. (см. письмо № 23).

5 Авт. примеч. к стих. Северянина «Я — композитор»: Ст. Вруда, по¬езд, 1912.

239. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

И августа 1924, Тайцы

Тайцы. Понедельник.

Дорогая Олюшка! У меня болит горло и несколько повышена температура (37,4). В другое бы время я не обратил на это вниманья и приехал в точности в назначенный час, тем более что это для меня одно удовольствие и счастье победить твою несговорчивость насчет издателя1 и поездки к нам, но летом я очень провозился с ангиной, трижды возвращавшейся и отразившейся на сердце, что и делает меня до смешного осторожным. Слово тети о тяжести понедельни¬ка таким образом сбывается с неожиданной стороны. Я приеду в город в следующий приемный день Современника2, т. е. в пятницу в три часа, как предполагал сегодня. Не сердись же на меня, если тебе из-за меня пришлось потерять два-три дневных часа, и ради Бога, не наказывай меня за движенье бактерий, которое не в моей воле. Вот на всякий случай наш адрес: Тайцы Балтийской ж. д., Евгеньевский пер. 3, дача Карновского. Если бы ты собралась к нам до пятницы, это было бы для нас большой радостью. Жене мало тебя, она еще очень просит тетю и горячо вас обеих целует. От вас на Балтийский ходит трамвай № 2, остановка на углу Садовой и Гороховой, как ты мне говорила. На сегодня у меня был такой план. Если бы мне удалось уломать тебя на завтра (вторник) к нам в гости приехать, то мы бы отправились с тобой на поезде, отходящем из города в 9 часов утра (по городскому времени), и для того, чтобы не проспать его и вовремя поспеть, я бы к вам ночевать напросился. Следующий, к сожаленью, идет только во втором часу (1.40 по го¬родскому), а это поздно, половина дня пропадает.

Ах, Оля, как жалко, что я тебя сегодня не увижу. Но если два часа назад у меня еще были колебанья и некоторая надежда, что, может быть, я все же поеду, теперь об этом и говорить нечего: у меня жар увеличивается. Итак, если Бог даст, — до пятницы.

Целую тебя и тетю. Поклон Саше и его жене. Твой Боря

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф. Датируется по содержанию.

1 Речь идет о заказе на перевод «Золотой ветви» Дж. Фрезера для О. Фрейденберг. Пастернак хотел познакомить ее с издателем «Всемир¬ной литературы» А. Н. Тихоновым.

2 Редакция журн. «Русский современник», где была опубликована по¬весть «Воздушные пути» (1924, № 2).

240. О. Э. МАНДЕЛЬШТАМУ

19 сентября 1924, Москва

19.IX.24. Волхонка 14, кв. 9 Дорогой Осип Эмилиевич!

Мне следовало давно извиниться перед Вами за наше исчез¬новенье из Петербурга без прощального визита, который мы со¬бирались Вам нанести, и по какой-то непредвиденной причине не успели. Надеюсь, Вы вполне тогда же оправились от инфлуэн-цы, разыгрывавшейся у Вас в те дни. Перед отъездом заходил я к Кузмину, но не застал его дома. Думал повторить посещенье, и тоже отчего-то не вышло. Хотя мы в Москве всего с неделю, но кажет¬ся мне, что дни, проведенные в Петербурге, дело прошлого года. Всего больше жалею я, что так и не услышал Вашей прозы, хотя, конечно, это моя вина. Я несколько раз у Вас был и помногу ча¬сов отымал у Вас и Н<адежды> Я<ковлевны> обыденнейшими разговорами, вместо чего можно было попросить Вас ее почитать. Закончили ли Вы ее уже? Когда можно ждать появленья «Воспо¬минаний»?1

Мне пожаловаться не на что. Все неприятное, с чем я тут в Москве столкнулся, я более или менее предвидел всегда и пред¬чувствовал этим летом. Хотя ежедневно ведутся с нами разговоры о площади и тому подобном, но комнаты мы, вероятно, отстоим, так мне, по крайней мере, кажется. Служба у меня обещает полу¬читься по статистической части. Так как я в юридических дисцип¬линах ничего не смыслю и вообще в отношении теории, как уяс¬няется мне, гораздо наивнее, чем мог предполагать, то придется мне на месяц засесть за разнообразные курсы, до преодоления которых не буду себя считать вполне человеком. Что-то сделалось в мое отсутствие с Дмитрием Петровским. Он пишет что-то гро¬мадное2, мало с кем встречается и при первом же моем звонке объя¬вил мне, что не желает меня видеть. Надо знать Дмитрия так, как знаю его я, а также и степень, давность и глубину нашей дружбы. Я понял, что причины этой перемены лежат где-то глубоко, и не только не обиделся, но даже и не огорчился, а как-то порадовался за его болезненным усилием воли проводимое одиночество. Я не ошибся. Он виделся с женой, его объясненья ее удовлетворили и показались достаточными и благородными. Она мне их не пере¬дала, связанная словом. Но этот крупный духовный подъем у Пет¬ровского, заставляющий его сторониться меня, совпадает с внеш¬ней стороны, объективно по смыслу и по времени с некоторой атмосферой холода и отчужденья, которые я тут застал. Говоря безотносительно, — она заслужена мной, я давно уже ничего осо¬бенного не писал и притязать на ровное и постоянное вниманье не вправе. Вы, конечно, понимаете, что говорю я не о мнениях, комплиментах, оценках или баллах. Но я даже готов допустить, что и на чувство дружбы я претендовать не вправе, если ее не под-держиваю постоянно и непрестанно, так, как это нашему брату подобает. Замечательно, насколько противоположны тут действи¬тельные и субъективные причины. Мне ясны те и другие и ясно их различие.

Все это меня печалит лишь в том смысле, что целиком дохо¬дит до меня, и темные эффекты жизнью, таким образом, даром на меня не тратятся: я их воспринимаю. При всем том мне нравится