категорическая серьезность теперешней моей участи. Это поло¬женье меня от многого замкнет и от еще большего освободит. Матерьяльно, думается, мне удастся прожить довольно сносно. Здесь поставили «Алхимика»3 в моем переводе, и Гос. Изд. Укр<а-ины> собирается его издать. Никогда еще я не смотрел вперед с таким бодрым удовлетвореньем.
Пишите, что у Вас делается. Засудили ли столяра?4 Еще раз большое спасибо за помощь в Петербурге. Крепко жму Вашу руку. Привет Надежде Яковлевне.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: Вестник РСХД, Париж-Нью-Йорк, 1972, № 104-105. — Автограф.
1 Имеется в виду «Шум времени».
2 Петровский работал в это время над повестью о гражданской войне и своем пребывании в плену у Петлюры в 1918 г. под назв. «Повстанья».
3 В сентябре 1924 г. в Московском драматическом театре им. Коммис-саржевской был поставлен «Алхимик» Бен Джонсона в переводе Пастер¬нака.
4 По словам Н. Я. Мандельштам, они никак не могли договориться со столяром, чтобы он сделал дверь в их квартире на Морской улице, — столяр брал деньги и исчезал.
241. РОДИТЕЛЯМ
20-23 сентября 1924, Москва
20/IX-23/IX.24
Дорогие! Мы дома уже 8 дней. Я застал тут ваши письма: 1) Шуре от папы с припиской Пепе от 12/VIII1924; 2) Шури-но московское мне1; 3) Шурино деловое с папиной припиской от 20/ VIII; 4) Мамино о мальчике с папиной припиской об Оле и тете Асе и 5) Жонино от 18/VIII, досланное сюда из Тайц.
Начну с делового вопроса. Цитирую Шурино деловое от 20/ VIII: «Когда я уезжал из Москвы, я имел свиданье в Кремле с Нар-ком.труд’ом Шмидтом. Он просил меня узнать у папы, на каких условьях он продал бы им «Заседанье ВЦИК’а» и «Заседанье Пре¬зидиума ВСНХ» (в первом — Лутовинов, во втором — Карпов2 — у нас в столе имеются репродукции и т. д.). Эти вещи продаются за тысячу рублей». То есть Шура хочет сказать, что они продаются по 500 р. каждая? Не дешево ли это? Или по 1000 руб. каждая? То, что следует дальше, неясностей не заключает и не встречает на¬ших возражений. Оценка же этих групп по 50-ти червонцев (500 р.) показалась мне и Жене низкой. В том же письме Шура говорит о своем письме к Лиле Шмидт. Там, верно, уже фиксированы им эти условья? По полученным сведеньям, Л. Шмидт приехала из Крыма вчера. Я ей не звонил еще, у нас телефон в неисправности, но, разумеется, не в этом дело, а в оценке и в некоторой ее неяс¬ности, — позвонить же можно и по любому другому аппарату. На¬пишите о цене тотчас же.
Еще мы получили письмо от Шуры, Феди и Жони поздрави¬тельное с днем рожденья мальчика. Большое спасибо за внима¬нье. Хотя его рожденье послезавтра, 23/IX, но Фришманы уже подарили ему шерстяной матросский костюмчик (чрезмерно цен¬ный подарок, он не меньше 16 рубл. стоит), и мальчик очень сме¬шон, в особенности, когда он в штанах с пришитой жилеткой, — тогда ему только пиджака недостает, чтобы явиться перлом трога¬тельности и комизма, — костюм замечательный и впору ему. Во¬обще, как, вероятно, вам уже рассказывал Шура, Юлия Бенцио-новна с большим тактом и совершенно незаслуженно, и стараясь сделать это незаметно для нас, заботится о нас и всегда готова прийти на помощь, и всегда значительную. Когда я болел, она хо¬дила за мной (готовила, а прислуга их убирала комнату). Из Пе¬тербурга мы въехали в чистую, убранную квартиру, где порядок был настолько образцов, что можно лишь мечтать о поддержании его на том же уровне. Сейчас очень захворала Елизавета Иванов¬на3. Она вторую неделю в постели, у нее — разлитие желчи и дер¬жат ее на строжайшей диете.
Так как Фришманы и Устиновы не поладили с самого начала (с въезда первых в квартиру) и друг друга не любят и ревнуют, то достаточно было первых признаков дружелюбия между нами и Фришманами, чтобы в той же мере Устиновы охладели к нам. Я это уловил и усвоил. Атак как я в этом отношении очень инертен и, заметив то или другое отношенье к себе, сейчас же тем же настро¬еньем проникаюсь, то непроизвольно и бессознательно я, веро¬ятно, это положенье поддерживаю той некоторой сдержанностью, которая у нас по отношенью к Устиновым нова. На деле же для нее, кроме этой моей черты, нет никаких оснований.
План предстоящей зимы сам собою сложился этим летом. В нем нет ничего особенного или незаурядного, он для меня нов только тем, что он трезв, суров и серьезен. В той его части, кото¬рая касается меня, он подготовлен давно рядом причин широчай¬шего и общего порядка, того порядка, где кончаются имена и на¬чинаются социальные разряды, типические и массовые явленья и прочая и пр. В той же части, которая касается Жени, он своей яс¬ностью и точностью во многом обязан тете Асе, которая с обыч¬ной для нее страстностью с вечера на третий (мы часто у нее быва¬ли) говорила о том, что нам надо жить так, чтобы Женя поправи¬лась и, главное, могла поработать, чтобы уяснить себе, человек ли она или нет, так как в жизнь она вступила, не успев себя полнос¬тью узнать и обнаружить.
То обстоятельство, что об этом именно заговорила тетя Ася и как раз теперь, и именно так как она все снова и снова возвраща¬лась к этой теме, показалось мне очень веским и в каком-то отно¬шении очень знаменательным. Бывают вещи в жизни (это могут быть даже безответственнейшие слова), которые по своей непо¬нятной теплоте и свежести, превосходящей все, что видишь и слы¬шишь кругом в это самое время, кажутся голосом самой жизни или правды, или того скрытого теченья времен и вещей, которое несет нас и является нашей судьбой и о котором мы догадываемся лишь редко и косвенно. Этим признаком превосходной жизненно¬сти и какого-то чутья, на которое следует опереться, были про¬никнуты все вечера у тети.
Я уже писал папе, как выделяет она Женю из всей семьи и как ее любит. Она ей подарила выездной театральный капор (или башлык) своего вязанья, парижский веер и белую голландскую кофту с оторочкой и распахнуто-стоячим воротом старинного покроя (в XVI веке так носили) — прямая копия той кофты, что на одной краснощекой крестьянке-невесте у Иорданса, может, помнишь. Она ее себе в Париже или в Бельгии купила или сдела¬ла, намеренно копируя этот стиль. Кофта эта сущее загляденье. Потом она еще подарила брошку с аметистами Фене, — прислуге, водившей Женю в гимназию в Могилеве и теперь состоящей ня¬нею при мальчике у нас.
Тетя Ася была преувеличенно дурного мненья о состоянии наших финансов и о моих видах, и я только с трудом отговорил ее от писанья писем вам и зачем-то Феде. Я говорю это на всякий случай. Если бы вы получили какое-нибудь письмо от них на эту тему, то знайте, что оно действительности не соответствует и про¬диктовано только ее повышенной бережностью и нежностью к Жене и очень неосновательными фантазиями на мой счет. —
О них (тете Асе и Оле) и о твоих советах и практических пред¬ложеньях, точно так же, как и о твоих собственных делах, — ниже, в конце, или же, может быть, не сегодня.
Итак, в первую голову этой зимой надо поправить Женино здоровье. Когда возвратятся Левины, я хочу сходить с нею ко Льву Григ. Пока же надо обратить вниманье на питанье. К сожаленью, она очень непослушна, нервна и склонна к вздорным состояни¬ям. Масло в нее приходится забивать чуть что не молотком. По счастью, положенье спасет, вероятно, то обстоятельство, что бо¬лезнь и здоровье, как и для меня, не могут у нее составить темы жизни, и она все-таки постарается избавиться от того, чем вечно заниматься — неинтересно и неумно.
Далее, нужно ее избавить от той части хозяйственных хлопот, которые не так настоятельны. Мы не готовим обеда дома, а ходим обедать в Дом Ученых и оттуда же достаем обед для прислуги. Стря¬пать и почти весь день ей приходится на мальчика, когда же мы достанем дров, и это перестанет делаться на примусе, то и эта часть стряпни будет производиться разом и сократится во времени.
Вероятно, через месяц я поступлю на службу. Кажется мне придется служить по статистике, и так как я ничего в ней не смыс¬лю, то и решил достать нужные книги и подзаняться4.
Без регулярного заработка мне слишком бы неспокойно жи¬лось в обстановке, построенной сплошь, сверху донизу, по пери¬ферии всего государства в расчете на то, что все в нем служат, в своем единообразии доступные обозренью и пониманью посто¬янного контроля.
Итак, я решил служить. К этой мысли склоняет меня более всего одно наблюденье. Два эти года я пользовался почти неогра¬ниченной свободой, жизнь была сравнительно легка, и счастье и удача, как сказал бы всякий посторонний человек, мне улыбались. Между тем я ничего не писал или, лучше сказать, не мог писать. Я оставляю это наблюденье необъясненным, хотя причины его, кажется, мне понятны. Может быть, перемена в образе жизни и заработка изменит положение этих вещей. А может быть и нет. Во всяком случае дальше так продолжаться не может. Тайну этого странного факта оставлю пока про себя. Но мне хочется оторваться от свободы, счастья, удачи и некоторых преимуществ, которыми я пользовался, потому что при современном положении вещей все это слова в кавычках, потому что об изменении общественного положенья я мечтаю как об истинном освобождении.
— Как всегда это в жизни бывает, все сошлось в одну точку с самых различных и непредвиденных сторон. И очень хорошо, что точка эта не навязана обстоятельствами, что морально она мною предрешена была и намечена наперед. Ничем я не буду обязан «об¬ществу» теперешнему и здешнему. Ничем, кроме рядового и чест¬ного труда. Все же остальное, как когда-то, будет моим собствен¬ным делом, будет или не будет, но во всяком случае не будет чужо¬го ума делом. «Любовью», «значеньем», «известностью» я не буду пользоваться, точно также, как и «заимообразной свободой», «за¬имообразным званьем». Я буду жить без этих отвратительных ссуд и не буду знаться с ростовщиками этого рода.
И точно уже это случилось, этой осенью все сразу измени¬лось вокруг меня. Вокруг меня образовалось пустое место и, веро¬ятно, с теченьем времени оно увеличится. Только я приехал и уже узнаю: вот от меня отворачивается преданнейший друг, вот дру¬гой встречает меня с непривычным холодом, вот знак безразли-чья, вот язык скрытой вражды, вот проявленье неприязни откры¬той. И странно, меня это не тревожит и не смущает. Меня это не сбивает с панталыку, а скорее наоборот, тем прочнее вводит в из¬бранную колею.
