Меня это, конечно, не оставляет бесчувственным и, конечно, слегка печалит. Восприимчивость я, ведь, не собира¬юсь притуплять.
Странно попадать в Москву после Петербурга. Дикий, бесцвет¬ный, бестолковый, роковой город. Чудовищные цены. В Петербур¬ге они равняются по человеку. Чудовищные неудобства. В Пе¬тербурге багаж (8 мест, 12 пудов) был доставлен на тележке. Здесь не привыкли. Здесь надо дать заработать артельщику, ломовику, хитровцу, который глядит, чтобы части вещей не утащили при пе¬реноске, и другому, за то, что он не был этим другим. Чудовищ¬ные мостовые. Я сел на полок и уже при выезде с Каланчевской мысленно распростился со всем, что бьется и ломается, что сде¬лано при помощи винтов, гаек, стекла и прочих нерусских пред¬рассудков. Так, в мыслях я пожертвовал «мальпостом» (детскою коляской, которая обошлась в 50 рублей). Я сидел, взлетал на воз¬дух, падал и взлетал при перескоках через круглые канализацион¬ные покрышки и, глядя на эту топчущуюся в сухой известке и песке толпу, понял, что Москва навязана мне рожденьем, что это мое пассивное приданое, что это город моих воспоминаний о вас и вашей жизни, резиденция нашего громоздкого инвентаря, куколь¬ная оболочка всех моих становлений — несовершеннолетья, со¬зреванья трех последовательных призваний и, короче говоря, лег¬ко обобщимого и самостоятельно смыкающегося прошлого. Что я все силы приложу к тому, чтобы отсюда переехать, на первое вре¬мя, — скажем, — в Петербург.
Надо еще сказать, что по смешанному своему стилю, составу населенья и пр. и пр. Москва теперь производит в высшей степе¬ни фальшивое впечатленье. Бывает время, когда тут начинаешь чувствовать, что дышишь ложью, всеобщею и сплошной, пропи-тывающей решительно все крутом, начиная от кирпича и кончая людскими разговорами.
Революция, хороша ли она или плоха, близка ли мне или да¬лека, есть все-таки осмысленная и единственная реальность с ка¬кою-то своею закономерностью и логикой. В Москве она даже этой закономерной логики своей лишается. В то время как в Пе¬тербурге ее до некоторой степени уясняешь себе как нечто опре¬деленное и в своей определенности связанное, как с Петром, Ра¬дищевым, декабристами, Пушкиным, 905-м годом, так и просто с самим городом, морем, Кронштадтом, прямизной улиц и всеми особенностями «окна в Европу», в Москве она представляется вер¬хом многокачественности, так что истинной революцией подчас становится оглядка на Азию, попятный путь от города к деревне, от рабочего к мужику, и нет той реакционной дичи инстинктив¬ного порядка, которая бы путем ничего не стоющей уловки не выдавала себя с успехом за «подлинный смысл» революции. Тут голоса рынка, невежества, ограниченности, расовой неприязни и пр. блестяще и беспрепятственно смешиваются с противополож¬ными элементами. От них эти темные подголоски получают свою обязательность, которой они и в самые мрачные периоды не име¬ли. Внезапно оказывается, что научная или художественная неза¬урядность есть проявленье мещанства или, вообще говоря, каче¬ство, которого надо стыдиться. Правительство и партия так, ко¬нечно, думать не могут и не думают, но тон и уклад жизни задают не верхи и личности, а власть количества.
Интеллигенция испытывает на себе враждебность того кос¬ного слоя, который по социальному своему значенью (крестьян¬ство) составляет часть революции, по существу же остался верен своим вкусам допетровских времен «немецкой слободы». Все это со стороны очень любопытно с точки зренья исторической. Но дышать этой путаницей, в высшей степени скользкой и двойствен¬но условной, очень тяжело. Такова Москва. В Петербурге — зна¬чительно легче, там дух этой революции чище, безусловнее, пря¬мей. Фальшь и противоречие там не возведены в систему. —
Москву следовало бы оставить еще и оттого, что она перена¬селена сверх меры, и постоянные терзанья с квартирой будут во¬зобновляться все вновь и вновь. Не знаю, застал ли еще Шуру но¬вый декрет о сведении площади к строгой норме в 16 кв. аршин и об уплотнении и праве жильцов на самоуплотненье. Тогда он дол¬жен знать, какое это нешуточное явленье и как оно широко охва¬тило всех живущих в Москве. Мебель теперь (в связи с этим дек¬ретом) распродают за бесценок. Как анекдот (хотя уверяют, что это на самом деле так), передают, будто несколько десятков тысяч родственников надвигаются из провинции на Москву, вызванные с целью самоуплотненья. Я отказался от проходной (бывшей сто¬ловой) в пользу домоуправленья и предложил им отнять часть ма¬стерской (надворную) путем перестановки перегородки. Они же облюбовали Шурину комнату и переднюю и уступать не желают, не без основанья возражая, что мое предложенье не подходит им.
В Кубу назначена перерегистрация всех охранных грамот5. Не знаю, утвердят ли мой предположительный план. Так как соци¬альное положенье Шуры очень шатко и пестро (он и безработный, и на иждивеньи, и не на иждивеньи, и пр. и пр.), то с такими апо¬крифическими данными ему комнаты не отстоять. Его ссылка на право полуторамесячного удержанья тоже малоутешительна для кого бы то ни было. Пока мы разговариваем и пишем, время идет, и полтора эти месяца больше полутора же не протянутся, а конец этого срока не за горами. Да и при такой постановке вопроса, ког¬да все дело в том, что она на запоре и может быть на нем в течение шести недель, ясно, что по их истечении никаких оснований не будет отказывать в уступке его комнаты или придумывать новые, что совсем неудобно. Поэтому мы отстаиваем мастерскую и Шу¬рину комнату по Кубу. В охранной грамоте будет значиться, что все (включая и Шуру) впятером живут в мастерской, его же ком¬ната закрепляется за мной в качестве рабочей. Когда он вернется, то в том случае, если его планы изменились (он хотел у Вильямов жить и мне о том говорил), он по-прежнему займет свою комнату с тем только ограниченьем, что я буду у него заниматься по вре¬менам.
Институт6 предлагал нам переменить квартиру. Мы ходили их смотреть. Одна — бывшая часть Громогласовской, две окончатель¬но отсыревшие и черные от копоти комнаты со взорванными по¬лами, по площади соответствующие нашим надобностям. Дру¬гая — часть Давыдовской (Шура знает, кто это такой): четыре кро¬хотных комнатки, наглухо друг от друга отделенных, общей слож¬ностью в 84 кв. аршина. В двух из них надо будет пробить дверь, причем площадь их при таком порядке скрадется без остатка. С са¬нитарной точки зренья она приемлемее первой, но если бы мы и пожелали, то туда можно въехать только с дачным инвентарем.
Еще один лишний раз «проблема» мебели встала перед нами. Правда, вы уполномочили нас все распродавать. Однако если даже я и не воспользовался бы ничем из выручки, то и в таком случае не избежать, — нам лично, а может статься, и Вам, неприятных ощу¬щений. Дело в том, что когда является та или иная необходимость продавать мебель, вещи и проч., то она является у всех, как в насто-ящее время. И тогда она отдается за бесценок, почти что даром. Когда же период этой дешевки проходит, то только благодаря тому, что настоятельность необходимости для всех ослабляется. В эти периоды легче становится и нам, и тогда я перестаю видеть осно¬ванье распоряжаться чужой собственностью как своей.
Меня вообще удручает чувство и сознанье того, насколько полно подпадаешь каждый раз под общее правило. В этой подчи¬ненности повальным, переписным и многотысячным процессам мне трудно отделить невольное от добровольного. Потому что тем, как я держу себя и как лажу свою жизнь, я и сам часто намеренно движусь от положений исключительных в сторону общих и обы¬вательских. Какая тяжелая путаница. Может быть, я сплошь только и делаю, что ложные шаги да ошибки. Удивительная вещь. Вся¬кий из тех немногочисленных случаев, что я бывал изъят из обще¬го правила, я чувствовал себя в какой-то атмосфере легкости и зависти, авантюризма и недоброжелательности. Но стоило, быва¬ло, мне повернуться лицом в сторону неподведенной обыкновен¬ной жизни, которой никто не превозносит и не унижает, как тот¬час же на спину ложилась тяжесть общих, статистических и мас-совых явлений, которые я переставал признавать за факты своей собственной жизни, слишком хорошо видя в них их общую при¬роду. Это направленья встречные и противоположные. В конце одного из них — лицо и факт, в конце другого — тип и общий за¬кон. Меня удручает то, что всю жизнь я похаживаю взад и вперед по обоим этим направленьям, никогда на этих прогулках далеко не уходя. Это не только тяжело, это в каком-то отношении и стыд-но.Письмо Шуры из Мюнхена глубоко огорчило нас. Оно скуч¬но, несостоятельно и бесцветно. Это он — за границей, у предела своих желаний. Давайте будем говорить прямо и жестоко. Похоже на то (да и в самом деле оно так и есть), что он существует, по¬скольку тобой, отцом, накоплен громадный аккумулятор (я теперь его измерил и об этом еще расскажу), состоящий из имени, средств, знакомств, сообщенных ему знаний, постоянных советов, денеж¬ной и моральной поддержки и прочего. По существу, мот и кути¬ла, расточающий отцово наследство, ярче и выше его в градации жизненных типов. Это я говорю потому, что если бы, скажем, тебя не было и все скопленное тобою сосредоточилось в его руках, то и этого было бы мало: недоставало бы тебя как советчика, который бы объяснял ему и внушал, как всем этим воспользоваться, и тол¬кал бы его — в природу, в трактиры, к женщинам или на железные дороги. Все это я с такой отчетливостью изложил вот зачем. По существу, с этой точки зренья мало чем отличаюсь от него и я. И Жо¬ня. Кажется, Лида — исключенье. Но о ней еще рано говорить, и как знать, не поведет ли и она вдруг твою линию вниз, через год ли или лет через пять, ведь все мы достигаем зрелости к четырем десяткам. Поразительно, я, кажется начисто избавляюсь от спо¬собности страдать и радоваться за себя. Мне страшно горько и обидно за тебя, за то, что с тобою в нас сталось.
Здесь поставили Алхимика в театре имени Комиссаржевской7. И его собираются печатать в Харькове. И то и другое явилось нео¬жиданностью для меня. Сперва, на другой день по приезде, мрач¬ный, как и все мои мысли теперь, я узнал о его приобретении из¬дательством и пошел на Лубянскую площадь договариваться. Сле¬зая с трамвая, я увидел забор, облепленный афишами, где в ряд, аршинными буквами значилось то, за чем я ехал. Подбежав к за¬бору, я так и решил, что это чей-то чужой перевод (как со мной уже раз было с «Разбитым кувшином»). Оказалось, что — мой. Издание и постановка ни в какой связи между собой не находятся и друг о друге не знают, это случайнейшее из совпадений в один и тот же час.
