что было и остается в моих силах, это вывести тебя и твое дело из зависимости от меня и того, что с нами делается. Что это значит, узнаешь, когда приедешь. Между прочим, мне не раз бывал нужен Л<уначарский> и я воздерживался от встреч с ним, потому что берег его про тебя. Твое письмо меня естественно очень огорчило. В нем сказались признаки такой несправедливо¬сти, которая по своим размерам указывает, что ее источники субъективны. Тем нетерпеливей я тебя жду. Л<уначарский> нас примет. Это я тебе гарантирую.

Крепко тебя и тетю целую. Счастливой дороги.

P. S. Олечка, дорогая, и если только это возможно, то не от¬кладывай поездки в долгий ящик, — мне Л<уначарского> и само¬му надо неотложно видеть — на этой неделе обязательно будь. И не мудрствуй. Обнимаю тебя. 2>.

Счастливой дороги. Протелеграфируй — я или Женя тебя встретим.

Твой Боря Впервые: Переписка в О. Фрейденберг.

10. Фрейденберг в письме 27 нояб. 1924 просила Пастернака устроить ей прием у А. В. Луначарского.

2 Речь идет о защите О. Фрейденберг диссертации 14 ноября 1924 г. Академик Н. Я. Марр поддержал диссертацию во время диспута.

251. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

Середина декабря 1924, Москва

Дорогая Оля! Что ты наделала!1 Это уже шестое письмо тебе в ответ, — такие темы не по мне, — не могу, делай что хочешь. Раз¬бирать, убеждать, доказывать? Какая чепуха. Все было ясно как день, обо всем было говорено больше трех месяцев, и вдруг ока¬зывается, дело не в тебе было и не в твоей работе, а просто ставил¬ся психологический опыт со мной. Ну и поздравляю. Только не стоило столько нервов на это тратить. Я бы подписался под лю¬бой твоей или тетиной аттестацией с самого начала, как в конце концов всегда и делал. Вы не можете жить без галереи мерзавцев, ну и чудесно, — коллекция пополнилась мною. Как это все тонко и похоже на правду. И для всего у тебя есть блестящие формули¬ровки (вроде сопровожденья к деньгам). Были живые чувства, были живые планы, мы уже видели тебя приехавшею, я в каждом письме об этом писал, ты и сама знала и чувствовала, что за твоим приездом и за твоей работой все дело стало, но поездка отклады¬валась до диспута, наконец эта причина отпала и надо было либо приехать, либо в чем-то себе и другим честно сознаться, либо же, наконец, искать новых причин, чтобы не сделать простейшего и настоятельно-необходимого шага. И самым удобным тебе пока¬залось искать их во мне, в каких-то моих недостатках, словно для исправности Николаевской железной дороги и для надежных пер¬спектив исключительного по качеству научного труда требуется наличие в Москве совершенного ангелоподобья. Да ты и успела бы еще разочароваться во мне, приехавши и осмотревшись. Вот этот пункт изумляет меня всего больше и доводит до отчаянья. При чем тут я и мои качества, когда ты ничего не желаешь делать и, по-видимому, весь наш летний разговор — сплошное недоразуме¬нье. А если это так, то на что я тебе дался, и отчего ты сама, Оля, не остановишь мамы или сама не объяснишь Жене: что Вы, дес¬кать, мало в это посвящены, а я понимаю, — Боре нечего вообще делать без меня и моего языка, и моих потребностей, и моего тру¬да. Оля, Оля, как тебе не стыдно так играть правдой! Ведь вся эта история только (отчасти) ясна мне и — вполне — тебе. Жениной же маме, Жене самой и пр. можно говорить что угодно, это ауди¬тория удобная2. Я и этой потребности не понимаю. Я негодяй, пу¬стослов, бахвал, мерзавец, — ты — естественная этому противу-положность, все это я принимаю без спора; — но мне казалось, будто речь шла не об этих легких победах и пораженьях и вооб¬ще — вне детской комнаты — моей или твоей, — отчего же это все вдруг настолько изменилось и отчего ты вовремя не объявила мне и другим, что переносишь дело в детскую? Так вот. Столь же живо, как живы эти мечты, должна ты была съездить к нам. С верою, с готовностью проездить зря, как ездит живой человек в твои годы. Вместо этого, как воск на огне, видоизменялись и таяли перего¬воры по поводу приезда. Ты словно торговалась со мной или с судь¬бой. Скажите на милость, иначе ты не можешь! А я, помню, тре¬бовал этого, такого приезда. При неоформленности (фатальной и объяснимой как у всех, и у меня) твоих претензий и потребностей в настоящих условьях, надо было и поступать так, т. е. добиться всего неожиданно, мимоходом, за чаем, где не ожидали. — Ах, если этого не желать понимать, то к чему и объяснять!

О чем говорить. В близкой связи со всем происшедшим, я могу только об одном. Что было задумано живое дело. Поездка твоя в Москву, в административный центр, где ты бы у нас жила, с нами бы, при желании, свои планы обсуждала и приводила в ис-полненье, где я бы тебе своими знакомствами помог (когда я до¬хожу до этого пункта, я не знаю, как выражаться: ты болезненно самолюбива). Отсюда: 1) Я выражаюсь бледно; тогда ты в этом ус¬матриваешь слабую увлеченность тобой, — пустословие и пр. 2) Я выражаюсь отчетливее; тогда ты отстраняешь меня и указы-ваешь точные границы: узнать часы приема у Покровского; вор¬вешься же ты сама. И врываешься.

Ввиду того, что это намеренье еще не осуществилось, то его-то только и осталось осуществить. В этом отношении ничего не изменилось. Только в этом направлении я и вижу тебя и тетю, и способен думать с вами и на близкую вам тему. Вот отчего я и не отвечаю на твою выходку: это область ошибок, микробиотики, неприбранных комнат, маленьких драм и, словом, тот край, куда лучше не соваться, — тоска без форм, без сметы, вроде паутины, — тронуть, — не оберешься, не исчерпаешь. Так что все, что вне тво¬его приезда, — осталось за флагом.

Плюнь на все, Олечка, и езжай. Мы с тобой надо всем этим посмеемся и так, в лучшем настроении, отправимся к Л. Без тебя я не пойду, так и знай. Такой уж я мерзавец. Чудно было бы, если бы приехала ты на Рождество, самое и для дела время. Глупо было, что ты деньги отослала, тебе приехать надо было на них, потом бы, при первом авансе от издательства, возвратила.

Ты на мгновенье сильно упала в моих глазах, я подумал о том, как я бы поступил в твоем случае. Так карьеры не строят и путей не прокладывают. Езжай же, Оля, умоляю тебя, а то ничего из тебя не выйдет, если тебе до Москвы доехать такое дело мудреное.

Говорил о тебе с Марром и Ольденбургом. Когда приедешь, расскажу, что про тебя говорили.

Ах, тетя, тетя! И Вы все это видите и не защитите меня! Да гоните ее к нам, ей приехать надо, вот что. А папа прав был, я Вашу простоту и широкость переоценил3.

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.

1 Возмущенная предложением взять письмо от Марра к Луначарско¬му, О. Фрейденберг отказалась от поездки в Москву: «…Никогда я не на¬учусь в ученом видеть влиятельного человека, никогда не начну форсиро¬вать научное доброе отношение к себе и менять его на звонкую монету <...>. Да если бы я внутренне могла брать записки у ученых, была б ли такая у меня жизнь!» (3 дек. 1924. «Пожизненная привязанность». С. 115).

2 Речь идет о письме О. Фрейденберг к Е. В. Пастернак 27 нояб. 1924: «Заключить невыполненные, оборванные в клочки обещания родствен-

ной подачкой! Как это бестактно само по себе! Если б Вы знали, какая горечь, какая жгучая боль в этой сторублевке!» Имеются в виду деньги от Л. О. Пастернака сестре в Ленинград. Пересылая их, Б. Пастернак писал: «Дорогая тетя Ася! В закрытом письме я более подробно напишу о том, как папа меня упрашивал скрыть от Вас происхождение этих денег из бо¬язни, что Вы его обидите и их не возьмете. Живое чувство подсказало мне его в этом отношении не слушаться. Уже с месяц назад он поручил нам продать одну его картину, и только теперь это удалось сделать. Выручен¬ная сумма в частях получила разнообразное назначенье. Сто рублей он просил переслать Вам. Что у Вас и у Оли слышно? Скоро напишу. Целую. Ваш Боря». 19 нояб. 1924 (там же. С. 111).

3 Л. О. Пастернак писал: «Так как я хотел тете Асе что-нибудь уде¬лить, то пока пошли сто рублей ей — (сразу мне больше трудно, да и ее это отпугнет; еще лучше было бы, если бы не от меня — а если бы тебе удалось сказать, что от тебя — ты-де получил за свою старую работу — что-нибудь в этом роде. От меня ей будет очень трудно взять — а потому пусти в ход всякую хитрость)» — Октябрь 1924; там же. С. 108-113.

252. Л. Л. ПАСТЕРНАК

25 января 1925, Москва

25/1. 25

Дорогая Лидочка! Вероятно, я буду говорить с тобой печаль¬ным тоном о хороших вещах. Причина очень простая. У меня в теченье этой осени дружно повылетали все майзелевы пломбы1. Странная солидарность, не правда ли? Впрочем, она нарушена тем, что часть зубов поломалась, часть же осталась в виде потухших кратеров. И вот один из последних стал давать знать себя, в осо¬бенности с нового года. У меня, вероятно, небольшое воспаленье, работать с такой болью я не в состояньи, разговаривать с тобой, будь ты тут, стал бы, вероятно, так же мало, как говорю последние дни с домашними, вот и подумалось мне поболтать с тобой на бу¬маге, не двигая челюстями и не разнимая их.

Беседа такая, наверное, удивительно удастся нам, единствен¬ное, за что я не могу поручиться, так это за то, что она пойдет в ритме уанстепа или на тему: расскажи, мотылек, чем живешь ты, дружок. Так как я все-таки меланхолик; страшный, ужасный ме¬ланхолик. Так как я все-таки тряпка, страшная — то есть я хотел сказать, половая, мокрая половая тряпка. Так как, наконец, last not least*, это все-таки флюс.

Да, кстати. Получили ли вы мое письмо с английскими отступ-леньями, или иностранные вставки до вас не дошли?2 Между про¬чим, ты можешь отвечать мне совершенно безбоязненно, громко и уверенно. Я пойду к врачу завтра в 7 часов. К тому времени, как ты письмо получишь, я, наверное, уже буду в состоянии посылать воз¬душные поцелуи и перегрызать даже макароны и котлеты.

* последнее не худшее