(англ.).

Заметила ли ты, что я явно уклонился от темы? Кажется, мы собирались поговорить о том, как смотрят окружающие нас с не¬запамятных времен обстоятельства, когда, расставшись с ними на ночь и укрывшись одеялом, просыпаешься между четырьмя и пя¬тью и, перевернувшись на другой бок, видишь их с неожиданной стороны и в новом, то есть очень слабом и рассеянном свете.

Крыс я все-таки не люблю, как бы меня не разуверяли. У ме¬ня какое-то необъяснимое предубежденье против них, против зуб¬ной боли и задолженности, хотя, конечно, всюду жизнь, и я не знаю вещей живее только что названных.

Архивами называются такие учрежденья, где становятся до¬кументами и достопримечательностями последние пустяки. Ка¬кой ни на есть хлам, на который бы ты даже в другом месте не взглянула, в архиве величается материалом, хранится под ключом и описывается в реестре. Таков уже и мой возраст3.

Это звучит невероятно глупо. Для других, объективно, я очень еще от него далек. Но у меня хорошее чутье, и я чувствую его из¬дали. Вот в чем его отличие. Что все становится матерьялом. Что начинаешь видеть свои чувства, которые дают на себя глядеть, потому что почти не движутся и волнуют тебя разом и одной толь¬ко своей стороной: своей удаленностью, своим стояньем в про¬странстве. Ты открываешь, что они подвержены перспективе. Точ¬но так же, как в детстве можно было бояться сходства одежи на кресле с кем-нибудь сидящим в углу в лунном луче, так окидыва-ешь ночью спросонья комнату, ища, не стоят ли мысли, не стоят ли тревоги, или недоуменья твои у печки, обойдется ли intdrieur без… забот. В их крут входишь, как в задымленную комнату. От их присутствия воздух становится гуще, свет — менее прозрачен. Точ¬но в прошлом было набегано, начувствовано, нйволновано, — как накурено, и вот это видишь теперь: висит клубами, очертанья хао¬тичны, это не образы, конечно, это эмоции. Прежде они двигали, метали тебя по сторонам, ты их не замечал. — Теперь у них нет дела, они тебе соприсутствуют, тебя сопровождают.

Трудно усомниться в моей любви к маленькому Женечке. Могут ли идти в сравненье с этим чувством взмыленные, полувы¬мышленные, не случайно и подозрительно связанные со стихами былые мои «увлеченья». Казалось бы, нет. И конечно. А между тем, даже если объявить их сплошною ложью, ложь эта летела куда-то и лгавшего за собой устремляла. Видеть там было нечего и глядеть не полагалось. То было движенье, кончавшееся смехом, счастьем, горем, плачем. Свою жалость к мальчику я вижу, я оставляю ее в комнате, уходя из дома, и знаю, где и как застану ее, когда возвра¬щаюсь домой.

Сейчас из гостей пришла Женя, она была в разных местах и, между прочим, у Вильямов. Завтра к нам придет Ирина Никола¬евна. Еще Женя говорит, что она глядит здоровее своей сестры Риты. Это передай Шуре. Ее проводил Коля. У него сделалось сер-дцебиенье. Пока мы с ним это обсуждали, Женя пробежала напи¬санное мной. Теперь, когда я снова взялся за письмо, она с дивана говорит мне, что чем глупости писать, которые на вас нагонят ску¬ку, лучше бы и я ложился. Вероятно она права. Она должна быть правой, потому что иначе моя ссылка на ее слова становится «де¬магогическим» подвохом. Вряд ли бы я стал так недобросовестно играть ею, собою и твоей требовательностью только для того, что¬бы доказать, что я выше вашего пониманья. Вывод из этого один. Нельзя описывать болезненных, мертвенных явлений. К их числу надо отнести то новое, что входит в мою жизнь, и меня своей но¬визной поражает. Это приносит с собой возраст.

На днях ночью я проснулся, и многое мне представилось в том ракурсе дикости благодаря самостоятельной оторванности от меня, какой когда-то Жоню заставлял плакать по ночам, а у меня разряжался в музыке. Жоня — жена Феди — живущая в Мюнхене и притязающая на тождественность с Жоничкой, папа, мама, ты и Шура, спящие сейчас в Берлине (о, как я его вижу) — вы двумя группами оторвавшихся призраков находились где-то, располо¬жат в пространстве, которое было когда-то сердцем, а теперь стало перспективой, тоскливо-глубокой, неисчерпаемо-наглядной, не¬здорово созерцательной. Нет, этого не выразить.

Может быть, я с тобой заговорил об этом затем, чтобы ты мне сказала — только хватит ли у тебя свежести и святой прямоты, — что слова эти не дошли до тебя, что я вяло и без огня копался где-то в стороне от того места, где собирался остро и с огнем начать раскопки. Тогда бы я признал эти определенья ложными, а мне бы очень этого хотелось. Мне бы очень хотелось думать, что жизнь на всем своем протяженьи однородна, что она есть постепенно замедляющаяся молодость. Мысль, что разные возрасты более различны, чем века и государства — мне тяжела.

Как бы в ее опроверженье коснусь того, о чем всегда в пись¬мах заговаривал и о чем постоянно думаю в часы вынужденного, как сегодня, досуга. Несмотря на все затрудненья, главная зак¬васка года, его сердцевина глубоко удовлетворяет меня. Тут много причин и перебирать их нечего. Освободилась, индивидуализи¬ровалась жизнь. Мои затрудненья особенные, они не собиратель¬ного характера, как в эти переходные годы. Возврат к полному организму идет медленно и он еще не достигнут. Но полдороги уже, верно, сделано. Я опять стал марать бумагу и к чему-то при¬ду4. Но это не скоро скажется. То, что мы подчас живем пресквер¬но, совершается вопреки возможностям. Их множество, доступ¬ных мне и сейчас, и даже в литературной, лучше сказать, журналь¬ной области. Довольно было бы мне вчетверо уменьшить напря-женье, которое я считаю обязательным, чтобы сразу учетверить свой заработок. Говоря иначе, легче всего мне было бы улучшить матерьяльно жизнь в шестнадцать раз. Можно было бы сказать, что для моего случая 16 есть коэффициент отношенья смысла к бессмыслице или, как прежде говорили, духа к материи. Ты этого не знаешь, папа скажет тебе, что это явленье старо как мир.

В том-то и прелесть, что старые, как мир, законы начинают мало-помалу приходить в движенье. Вне их действия я утрачиваю осязанье. Теперь оно возвращается ко мне. Еще недавно, на ва¬ших глазах, в Берлине я был анестетически (бесчувственно) бла¬гополучен. Положенье об эстетическом неблагополучии напраши¬вается само собой, но лучше простимся, Лидок, а то я засижусь и завтра встану смутным, а это мне не полагается.

Всех крепко расцелуй, я покажу тебе, как.

Твой Боря

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 Пломбы, поставленные у зубного врача в 1923 г. в Берлине.

2 Письмо неизвестно; вероятно, содержало выписки из читанного в библиотеке Наркоминдела.

3 См. об этом времени во Вступленье к «Спекторскому»: «Свой воз¬раст взглядом смеривши косым, / Я первую на нем заметил проседь».

4 Имеется в виду начало работы над «Спекторским».

253. Ж. Л. ПАСТЕРНАК

26—30января 1925, Москва

26/1. 25

Дорогая Жонюра! Вчера я ни с того ни с сего пустился Лиде писать письмо1. Только что мы с Женей о тебе говорили. Я сел ра¬ботать. Тихо открывается дверь, из-за плеча протягивается рука Фени (Жениной няни), и твои книги ложатся в лужи, на мосто¬вую, которую я описываю2. Что это ты вдруг? Зачем тратилась. Но что и говорить, радостный сюрприз! Спасибо, спасибо. Теперь я никогда не буду тебе писать о книгах. Неужели ты мои слова по¬няла как намек? «Бродяги» Конрада я не читал, «Каприз» же Ол-мейра (Allmayer’s Folly) есть у меня в переводе. Виноват, может быть, я все-таки просил тебя прислать? Женя положительно и уве¬ренно это утверждает, и будто бы читала в давнишнем моем пись¬ме к тебе. Тогда прости. Но я этого не помню.

30/1. Семейное свойство. Начало письма залегло с неопреде¬ленной целью на неопределенный срок. Сейчас получено твое. Ты пишешь о предполагаемом приезде. Это было бы замечательно. Только это намеренье надо освободить от глубоких, далеко иду¬щих предпосылок и от сопровождающей его душевной коммен-тации. Отчего тысячи людей без всяких поводов и целей передви¬гаются до земному шару, — ездят, приезжают и уезжают. Мы же всегда нуждаемся в целевом оправдании. Такая поездка — пустей¬шая прогулка. Чего проще? Если же ты теперь немецкая поддан¬ная, то это проще простого.

Я убежден, что это будет приезд на время, и во всяком случае ты, не испытав себя и своих чаяний не проверив, ни о чем другом, как о таком налете в гости не говори и не думай, а то это становит¬ся несерьезной мыслью, то есть такою, которая, как бы она ни была бездонна, не осуществится. Не говоря о той радости, кото¬рую и мы и ты вместе бы испытали, сойдясь и свидевшись, такая поездка очень много, вероятно, тебе бы дала.

Переезд границы, не сомневаюсь, произвел бы на тебя угне¬тающее впечатление. Так было сто лет назад, так будет и через сто. Культуру, — книжку, плотно убитую картинками, страницами му¬зыки, философии, городами, Диккенсовскими густотами и про¬чим — сменят поля, нищие тучи, нищие галки. Ты будешь пла¬кать и будешь одна в купе, очень сером и очень обширном. Про¬водник на остановках, очень продолжительных и частых, будет громко скидывать охапки дровяных чурок в тамбуре, с площадок будет тянуть холодком и вонью. Но, разумеется, это родина (ве-ликая вещь), и в смешанной горечи этих ощущений много волну¬ющего, обогащающего, поучительного.

Дом вызовет в твоей душе много сцен и положений, которые, как тебе кажется, у тебя на памяти, и которых ты, конечно, не по¬мнишь. Минут пять ты не в состоянии будешь говорить. Потом ты найдешь, что комнаты, освещенье и тысячи сторон и свойств, не попавших в словарь и не разнесенных по категориям, несоиз¬меримо мягче, глубже, таинственнее, чем были в твоем предвос¬хищении. Многое, что может и должно в тебе жить, тут в этот пер¬вый день оживет. Если бы я был святым и у меня не было своих желаний, я бы тебе посоветовал приехать на одну неделю.

Кроме того, ты увидишь мальчика, и у тебя с домом произой¬дет то же, что и с родиной. Ты испытаешь полножизненное, то есть противоречащее себе во всем — ощущенье. Он, новый и не¬известный тебе, чужой мальчик неизбежно представится тебе ес-тественнейшим средоточьем картины, то есть не — гостем мира, который ты вправе считать своим, а его хозяином. Ты его возне¬навидишь, то есть полюбишь с болью, то есть действительной, а не полагающейся любовью. Говоря кстати, он далеко не таков, каким его изображают в письмах. Он китайченок, некрасив, по¬хож на меня, иногда — этнографичен. Он очень живой и, вероят¬но, наделен хорошими задатками (впечатлительностью, переим¬чивостью). Он рано начинает говорить, но язык ему уже