полома¬ли няня (белоруска из черты оседлости) и соседи. Может быть, это мне только кажется. Вместе с тем людей лучше не сыскать. Со стороны Фришманов вообще очень мило и нами совсем незаслу¬женно так с ним возиться. Няня же (прислуга Жениной мамы) — свой человек и на нее можно больше положиться, чем на самое Женю. Конечно, не всегда так останется и со временем всякие изъяны выправятся и восполнятся недочеты. Но это все не к делу.

Да, так о тебе. Ты наглотаешься тут драгоценнейших вещей и поедешь назад их переваривать и с них крепнуть. Зачем себя этого лишать. Смешно рассуждать, для чего живет человек. Ясно. Цели призрачны, их ставит вымысел и новый упраздняет. Но как легко и жизни стать призраком! Вот единственная, пожалуй, цель для человека в историческую эру: стараться, чтобы жизнь не стала призрачной; перебивать тенденцию к улетучиванью положенья¬ми, наливающими соком, весом, смыслом. Это положенья — до¬ступнейшие, естественнейшие, никакой в них нет хитрости, ни дерзости, ни риску.

Такой рисуется мне твоя поездка, и если Федя и папа с мамой не советуют тебе того же, что и я, я бы назвал их поведенье тупо¬умным и бесчеловечным, если бы не знал тебя. Несомненно, ты уясняешь себе плохо свою потребность и, верно, еще хуже ее фор¬мулируешь. У тебя есть привычка, подымаясь по лестнице пяти¬этажного дома, объявлять, что ты подымаешься на шестой. Разу¬меется, люди пугаются и останавливают тебя на площадке второ¬го, не желая тебя видеть в состоянии свободного полета, между тем как никому никогда не возбраняется ходить и спускаться по лестницам, сколько угодно без всяких уяснений про себя на этот счет и соответствующих деклараций для окружающих Может быть, это и моя болезнь и в моем случае дело только тем хуже, что меня никто не останавливает, и, вопреки своим словам, расшатывая веру, я никогда не попадаю выше чердака и тогда забрасываю на¬всегда мысль и о скромнейших подъемах, примирясь с постоян¬ным партером. Отвратительное сравнение, опять сбившее меня в сторону.

Ты должна будешь съездить в Ленинград к тете Асе. Вообще — в Петербург. Это изумительный город. Надо в нем побывать и не¬много пожить, чтобы чувства к родине и мысли о ней размести¬лись в должном порядке и пришли в равновесье, свое, особенное, без петербургских впечатлений недостижимое.

Есть обстоятельства, которыми бы ты могла воспользовать¬ся. Если Шура собирается домой, ты могла бы поехать с ним.

Может быть, придем в движенье и мы. В виде чистейшего пока мечтанья подумываю я о посылке «внука» с Женею к нашим, а она, — но об этом, еще будет особый разговор с зондированьем почвы, запросами косвенными через Лиду и Шуру, чтобы ответы были свободные и не вынужденные, — она о такой поездке хочет думать только в том случае, если бы оказалось возможным оста¬вить мальчика у мамы и Лиды на полгода, а ей на этот срок по¬ехать учиться в Париж. Если бы это осуществилось, то — весной, — и вот ты могла бы вместе с ними поехать. Однако эти комбинации совершенный вздор. Ты своих планов к ним не приурочивай и на них расчетов не строй.

Ах как было бы чудно с тобой тут пожить!3 Мы часто об этом с Женей мечтали, да, вероятно, и писали тебе. Передаешь ли ты мои поклоны Феде? Он мне ничуть не дальше тебя. В галерее чувств, установившихся с детства, ничего ведь не сместилось. Разговоры разговорами, а элементарные привязанности — это трудно объяс¬нить.

Письмо тебе покажется, верно, холодным, потому что я ста¬раюсь писать без прирожденной растрепанности. Я уже благода¬рил тебя за книги. Теперь спасибо за готовность посылать еще. Спасибо. Пока не надо. Джойса вообще не надо и Пруста достану здесь.

Сейчас произойдет схватка с Женей, она станет задерживать письмо, чтобы приписать от себя, я же лучше отошлю, пусть пишет отдельно, довольно оно лежало.

Обнимаю тебя и целую. Твой Боря

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

1 Письмо № 252.

2 В первой главе «Спекторского» дается картина ранней весны в Мос¬кве, залитой талой водой: «Распутица цепляется за вожжи, / Торцы гро¬зятся в луже искупать».

3 Пастернак быстро сделал все, что нужно было для приезда сестры, и 18 февр. 1925 писал: «Только что отосланы: 1) письмо Радека Крестинс-кому (русскому послу в Берлине) о Жоне, то есть что она явится и чтобы дать ей визу. 2) копия письма с личной просьбой Радека в ГПУ, чтобы они сообщили в Берлин в полпредство, что препятствий ко въезду нет, и, на¬конец, от меня личная записка товарищу Мирову, сотруднику полпред¬ства о том, чтобы он Жоне все сделал сам, не заставляя ее слушать полный курс Введенья в Полученье Виз». Но поездка не состоялась, родители ре¬шительно воспротивились этому. «Ни я, ни мама, мы не можем ни с какой стороны этой затее ни симпатизировать, ни одобрить. О Феде я не гово¬рю — не знаю, не спрашивал; и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы не знать, что едва ли это ему улыбнется и что он слишком добр и благороден, чтобы препятствовать» (там же. Кн. I. С. 50, 52).

254. О. Э. МАНДЕЛЬШТАМУ

31 января 1925, Москва 31/1. 25. Москва. Волхонка 14, кв. 9

Дорогой Осип Эмилиевич! Сейчас ко мне звонил Уречин (Вы его знаете?) и передал от Шкловского, живущего с ним об стену, вести о Вас и от Вас и все Ваши поклоны1. Так как я получил все это из третьих рук, то не знаю, с которых начались превосходные степени и были ли они в источнике. Я узнал — если верить чело¬веку бесхитростному и правдивому, каков Уречин — я узнал, что Вы мне не отвечали, потому что чересчур меня любите, а не отве¬чали о том, имеются ли в Ленгизе возможности, оттого, что их слишком много. Факты в корне своем настолько радостные, что даже необыкновенная форма, в какой они сообщены, ничего к ним не прибавляет. Радоваться больше нельзя, и веселого изложенья не замечаешь. Теперь у меня две цели. Досадить Вам, чтобы Вы ко мне охладели и написали. Поостеречься Вам досаждать, чтобы Вы навели у себя требуемые справки и — и — и оставили их про себя, так, что ли? — Я разлетелся, не предусмотрев, к чему меня приве¬дут посылки. Нет, правда, давайте толком говорить и впредь о де¬лах. «Прими к сведенью… отнесись серьезно и пр.», — говорит Уречин (мы с ним на ты) о чем-то, что называет Вашими предло¬женьями и чего ближе оформить не может (третьи руки). Я уже

Вам писал, вероятно, что у меня есть несколько, скажем, три, ка¬питальных ресурса, которые дожидаются капитальной реализации. Это:

1. Известные Вам «Темы и варьяции», книга стихов, вышед¬шая за границей и в России не издававшаяся. Я ее снабдил допол-неньями, сильно ее отличающими от заграничного изданья и уве¬личивающими ее размер против него примерно на четверть (об¬щей сложностью в 2000 строк)2.

2. «Алхимик» — переводная комедия Бен Джонсона, разме¬ром больше 4000 строк (таков и подлинник), вещь очень густая поначалу и слабеющая к концу, на тему, сближающую ее с совре¬менным антирелигиозным движеньем (одурачиванье суеверов, насмешка над лжемудрием, каббалой, оккультизмом; галерея ту¬неядцев, тонущих под бременем собственной паразитарное™ и пр.). В двух первых актах и в нескольких сценах третьего — на ред¬кость терпкое, реалистическое, во множестве подробностей во¬площенное свидетельство эпохи.

3. «Принц Гомбургский» Клейста. Вещь более известная, чем «Алхимик». Драма. 2400 строк3.

Видите, как я стараюсь, на аттестации «Алхимика» даже лег¬кий лекторский, доцентский налет. (Симпатичный голос, пенсне на снурке, вьющиеся каштановые волосы, задумчивость, тело¬движения…).

Но как мне без смеха — в скобках: хороший смех! — просить Вас об ответе? А между тем, как мне узнать, можно ли что-нибудь сделать и если можно, то какую из рукописей слать Вам, а если не одну, то в каком количестве? Тут без переписки не обойтись. Вот и выходит, что она, не говоря о душе, даже и в делах — вещь необхо-димая. Положенье безнадежное. Еще вопрос. Ведь Ленгиз слился с Гослитиздатом. Через Питер ли надо, т. е. лучше сказать, можно ли, довольно ли действовать через Питер? Ионов, кажется, тут. Мне почему-то кажется, что он меня не любит. Может быть это оттого, что я часто слыхал фразу: Ионов ненавидит А. Н. Тихонова4. Она повторялась. Осталось: «Ионов ненавидит», вроде того, как «Маркс сказал». И я ее перенес на себя. Но точно я сон видел о его предубеждении против меня.

Еще замечание. «Темы и варьяции» могу послать только в слу¬чае окончательного решения издательства, наверняка. Когда у меня истощилась возможность приобретать книжку и ее не стало в лавках, я принялся отбирать их у знакомых. Но и эта пропасть не бездонна.

Как же Вам живется? Виноват, я все забываю, кйк Вы меня любите. Что Надежда Яковлевна? Вышла ли уже во «Времени» Ваша проза?5 Очевидно, нет: Вы бы догадались прислать. Когда выйдет?

Я живу чрезвычайно скромно, чтобы не сказать бедно. Чув¬ствую себя как никогда хорошо. Спокойно, уверенно. Даже что-то стал марать. Ей-богу, — и кажется во что-то оформлю. Но со¬всем недавно, и знаете: раньше роса очи выест и пр… Если заста-вит необходимость, то кусок помещу в Современнике, хотя страш¬но бы не хотелось, пока не увижу целого6. Это возвращение на старые поэтические рельсы поезда, сошедшего с рельс и шесть лет валявшегося под откосом. Таковыми были для меня «Сестра», «Люверс» и кое-что из «Тем». Я назвал и «Детство Люверс», то есть не сказал Вам, проза ли это или стихи.

С начала января пишу урывками, исподволь. Трудно неимо¬верно. Все проржавлено, разбито, развинчено, на всем закалянев-шие слои наносной бесчувственности, глухоты, насевшей рути¬ны. Гадко. Но работа лежит далеко в стороне от дня, точь-в-точь, как было в свое время с нашими первыми поползновениями и сча¬стливейшими работами. Помните? Вот в этом ее прелесть. Она напоминает забытое, оживают запасы сил, казавшиеся отживши¬ми. Домысел чрезвычайности эпохи отпадает. Финальный стиль (конец века, конец революции, конец молодости, гибель Европы) входит в берега, мелеет, мелеет и перестает действовать, судьбы культуры в кавычках вновь, как когда-то, становятся делом выбо¬ра и доброй воли. Кончается все, чему дают кончиться, чего не продолжают. Возьмешься продолжать и не кончится. Преждевре¬менно желать всему перечисленному конца. И я возвращаюсь к брошенному без продолженья. Но не как имя, не как литератор. Не как призванный по финальному разряду. Нет, как лицо штатс¬кое, естественное, счастливо-несчастное, таящееся, неизвестное. Если бы Вас об мне спросили, ответ один