все было ясно, это вот что. Это — часть отцовой квартиры, втрое по квад¬ратуре площади превосходящая то, что нам троим нужно, по коли¬честву же и устройству комнат и печей не поддающаяся сокраще-нью; это, затем, целый арсенал совершенно не нужной нам мебели и вещей из иной и уже давно чужой эры, двусмысленных и вредных на чужой взгляд и, как никак, порабощающих нас хотя бы своим количеством. И наконец — это двойственная, всегда полуподавлен¬ная, наполовину же раздраженная психология самих обитателей, это мое сознанье, что большая часть моих усилий пропадает даром, и что целость этой нелепости, переживающей обостренье за обостре-ньем, — лучший нравственный патент моего безволья, нерешимос¬ти и ненаходчивости. И вот, всему этому Вы хотите прийти на по¬мощь! Как Марина, как большой и, значит, строгий и проницатель¬ный голос правды, как друг, как что хотите, Вы уже конечно угадали мой черновик, т. е. в той же мере и черновик жены, — потому что она резче и решительнее меня на все это смотрит. И значит прибав¬лять ничего не надо. Но если бы, не дай Бог, я не успел Вам этого сказать, и Ваши намеренья остались жить, я бы одно их существова¬нье переживал как громкую несообразность, как пощечину, данную себе на всю жизнь. Это дико. Вам в тысячу раз трудней, и трудность Вашей жизни слышна истории, она современна, стесненье, в кото¬ром Вы живете, делает честь всякому, кто к нему прикоснется. А мои матерьяльные неурядицы — архаизм, дичь, блажь, мыльные пузы¬ри, практическое несовершеннолетье. И я так горячо все это распи¬сываю не в отклоненье только предложенного: об этом и разговору быть не может, и это бы значило в открытое ломиться, это и Вы сами поняли, и жар моих представлений тут излишен. Но мне просто хо¬чется, чтобы Вы это знали, и не думали обо мне лучше, чем я того заслуживаю, зрелище неблаговидное, говорю Вам. Также за наме¬ренное, подтвержденное оскорбленье сочту я и присылку чешского гонорара за перевод прозы2, если это гадательное предположенье осу¬ществится (гадательным же оно кажется мне по неинтересное™, т. е. ненужности, безжизненности этой прозы в наше время). Нет, ради Бога, Марина, пусть все будет по-прежнему, умоляю Вас, умоляю во имя пониманья дела, на которое я так всегда любовался. А по-пре¬жнему это значит я Ваш должник, и моего долга не обнять, ни про¬стить, ни оплатить. Вот оно. Иное расположенье не отвечало бы жизни, т. е. было бы почему-либо фальшиво.

А когда я прочел о Рильке, я попросту разревелся вовсю. Что удивительного! Одно время, т. е. после глухого семилетнего разъеди¬нены! между Европой и Россией, я страшно боялся, что Рильке уже нет в живых и с этим страхом поехал за границу. Можно просто ска¬зать, что это опасенье было моим единственным дорожно-душевным грузом. В нем сходилось, завершаясь, все. Чувство неизвестности о Германии, чувство сострадательной тревоги за нее. Чувство не¬известности и тревоги за свое детство, за свои собственные корни. Какая-то перемешанность времен, разных и противоречащих, одно¬временно расквартированных в разных местах и то наступательных, то эвакуирующихся, временных в разной степени, и несвоевремен-ных в одной — высочайшей, бесконечной. Писать в таком духе на эту тему — чистый разврат. Но если хотеть сказать точнее, то бегло, в письме, надо было бы сказать, что Рильке среди всего этого душев¬ного замешательства, разумеется, не было места, в олицетворенье это¬го сумбура он годился всех меньше, да и вообще не годился никто с лицом. Не годилась, для примиренья и объединенья этих мотавшихся горизонтов, и личность, их качку переживавшая. А между тем, эти не вымышленные и не наснившиеся призраки концов, разрывов и пр. и пр. какой-то точки, вокруг которой бы они уживались, требовали. И вот, бессознательно, я так сказать посвящал все эти ощущенья Риль¬ке, как можно посвятить кому-нибудь свою заботу или время. Мне думалось, именно в этом химерическом воздухе, только и делавшем, что превращавшем нас в химеры или же нас химерами объявлявшем: Жив ли Рильке? Что он об этом думает? В какой он рамке, если он жив и — Рильке? Кто он теперь, если он ни во что не обрамлен?

И как удивительно, что я не собрался к нему в Швейцарию? Если я когда чаял какой-то награды за принятую и поднятую в этой жизни горечь, то только всегда в мечте о поездке к нему. —

И вот в 22-м году я узнал, что он жив, но давно ничего не пишет. Мне даже обещали адрес его достать. И тут я перестал за него бо¬яться, точно когда узнал, что он «так, ничего, как все смертные», уверился, что ни ему, ни мне, ни его адресу, ни исполнимости мо¬его желанья не будет никогда конца.

Сызнова я стал думать о посещеньи его при мысли о встрече с Вами. Вы часто спрашивали, что мы будем с Вами делать. Одно я знал твердо: поедем к Рильке. И даже одно такое сиденье у него од¬нажды снилось мне. В этой сцене много было материально-элемен¬тарного, природного, много такого, чему он развязал язык своими книгами, немало чего перешло от него ко мне, да отчасти и к Вам.

Еще недавно, но до известия о его смерти, в ответ на запрос Либермана для голландского ежегодника3 (он запрашивал ведь и Вас), я приписал ему главное и решающее на себя влиянье. Мне страшно хотелось, чтобы это признание попалось ему на глаза. Если Вы что-нибудь знаете о его смерти поподробнее, непремен¬но напишите. А я за этим известием вмиг осиротел и на много-много лет состарился. Но эта весть попала на благодарную почву — я уже и говорю-то трафаретами, как пенсионеры.

Нет, правда. Я больше стал думать, чем чувствовать, и — Вы не смейтесь, — без этого не обойтись. Я по собственному опыту начинаю теперь понимать, из чего должна была быть у этого че¬ловека рамка, если бы он жил и оставался собой. Интерес к упу¬щенному, пополненье пробелов, оставленных удивительной на¬шей невежественностью по части всего, что не обняла в отроче¬стве наша метафора или рифма, воспитывает, горбит, стыдит, но зато и обещает связать бессвязное. Сколько лет ушло на наших глазах, как далеко те годы, в которые мы себя помним! А ведь по-настоящему и этого-то, интимнейшего, чувства нам голыми ру¬ками уже не передать! Мы хиреем, и если чего-то нам не сделать сейчас, то скоро мы не в состоянии будем измерить и горечи на¬шей и возраста и оставленное™, и самого нашего, наиближайше¬го. Это оттого, что в память нашу, как бы она ни была жива, вош¬ло очень мало существенного в свое время, т. е. такого, что сло¬жило событья и определило теперешнее время. Мне трудно на¬пример видеть в перспективе себя и свое, настолько же трудно, насколько легко это «сто лет назад» давалось моей непосредствен¬ности. И без нашего ведома, мы таким путем обращаемся в пол¬ную противоположность тому, что так любили в искусстве. Сек¬реты дали и близости, расплывчатости и точности, предугаданно-сти и внезапности, т. е. тот такт неповторимости, который отли¬чает жизнь и поэта от словесности, — все это начинает уплывать из рук, переставших вновь и вновь, по-живому, этими тайнами обращаться. Это оттого, что многое, бывшее нам природой, успе¬ло стать, не по-газетному, а поистине — историей. А ее нужно знать в глаза, и за глаза о ней знать столько, сколько надо для оценки ее головы, заглядывающей в комнату. Без этого мы становимся ви¬зантийцами, мастерами мозаики, и наше дело уплощается до двух-мерной орнаментальное™. Мы рискуем быть отлученными от глу¬бины, если, в каком-то отношении, не станем историографами. Марина, простите за эту беспорядочную болтовню, — в ней дол¬жно б быть порядку, но это требованье у меня теперь распростра¬няется на все, что мне дорого и дышит, т. е. на то, вокруг чего есть воздух, что невымышленно существует, с чем я сношусь по разря¬ду глубины. Скоро воздух, воздух жизни, мой и Ваш и нашего скон¬чавшегося поэта, воздух крепкого и срывистого стихотворенья, воздух мыслимого и желающегося романа, станет для меня совер¬шенно тождественным с историей. Мне все больше и больше ка¬жется, что то, чем история занимается вплотную — есть наш го¬ризонт, без которого у нас все будет плоскостью или переводной картинкой. Мне хочется, чтобы у атмосферы был возраст и сожа¬ленье, чтобы лучи преломлялись средой, которая помнит, числит и ценит расстоянья. Даже огурцы должны раста на таком припе¬ке, на припеке исторического часа. Понимаете ли Вы эту чушь?

Ну и вот, оттого-то я и не писал Вам. Нечего мне Вам в этом огношеньи показать, нечем поделиться, не о чем спросить и посо¬ветоваться. Когда-то сделаются такие вещи! Сколько надо работать! И только набредешь, нащупаешь, как и где кладутся пирамиды, не с тем, чтобы самому их класть, а хоть бы чтобы не мешать и не быть смешным занятым их кладкой, глядишь — тут дыра, там прореха (это в житейских обстоятельствах), и сломя голову надо бежать их заделывать какой-нибудь дешевой чепухой, отвратительной, давно тобой самим осужденной поделкой. Вот когда и отчего я и прихожу в отчаянье, только в таком смысле я и жалуюсь на нашу участь. Ра¬ботать не терпится, без работы душе нашей конец, полное выбы-тье, беззубость, а работать не дает именно то время, которое с угро¬зою взывает к ней. Это не письмо, а позор, я его поскорее поспешу смыть. Пока простите.

Ваш Б*

* Нет, действительно, не отвечайте, пока не пришлю по¬приличнее. (Прим. Б. Пастернака.)

Сейчас я на рассвете приехал в город. В проходе трамвайного вагона недалеко от меня стояла женщина. Она могла бы быть Вами. Никакого сходства, но что-то в чертах открытого, хорошего лица и в глазах от Аси и может быть от Вас. Я глядел на нее и радовался пас¬мурному утру и московским домам в лесах и знаках малярных работ, и непререкаемости закона, по которому подмосковные дачи в серые осенние утра выбрасывают на первые поезда такую кучу народа, и тому, что Вы тоже как все, и спешите с нами на службу. И разумеется, лишь только я это лицо заметил и, распорядясь воображеньем, объя¬вил Вашим, как сразу же улыбнулся глупости, никчемности и мно¬гословию письма, написанного накануне, перед городом. И если бы это чувство было хоть чуточку слабее, я бы поколебался, посылать ли его Вам. Но оно такое верное, старинное, издалека укрепленное, что ему вообще никакого дела до писем нет.

«Молодца» я не получил и книжек жду с нетерпеньем.

Впервые: Цветаева.